Ни о чём…

Служивый

Седой дятел, доказывая свою пригодность к службе, с раннего утра радел об винограднике, обирая тяготившие его грозди. Хозяева сада, не в пример прошлых лет, когда урожай ягод был поделен поровну, – совершили два набега на собственный виноградник, и, кажется, вовсе позабыли об его существовании.

Перед самыми морозами, дня три в саду гостили свиристели. но больше шумели, нежели лакомились. Они всё искали подвоха в столь возмутительной, неслыханной щедрости, но сочтя её скорее расточительством, нежели благом, громко негодуя, улетели искать менее сомнительные доказательства радушия.

Следом сад навестили синицы, поползни и воробьи. Им, в общем, было совершенно всё равно, чем насытиться, ибо главная задача всякой зимней трапезы – согреться, приблизить встречу весны ещё на один день и дожить… дожить… дожить… Выдюжить! А уж каким манером, перед кем за иную крошку поклониться, в чьё постучать окошко, с кого стребовать подачки Христа ради, али на помин души, – это уж без разницы.

Только вот, сору от этого птичьего семейства, разладицы, да гомону больше, чем блага. И дятлу, который не терпит непорядок подле, пришлось подобру-поздорову устанавливать промеж птиц – чей черёд, и в котором месте стоять.

– Да не выбирать, не манерничать! Обирать гроздь по порядку. К следующей не переходить, покуда первую всю дочиста не оберёшь!..

– А если смёрзлось и никак не справиться?

– Зовите, подсоблю!

Удивительная птица, этот седой дятел. Хотя суров, но справедлив и добр без меры. Заберётся на самое неловкое место, вкушает ягодку за ягодкой, да посматривает вокруг, чтобы, ежели кот, либо ястреб, – не дать ему застать синичек врасплох.

Так и прослужит он, до той самой поры, когда всё будет съедено, дочиста, и с чистой же совестью почнёт простукивать стволы, как оно ему, дятлу, и положено.

Филин и я

В сумерках месяц оступился, споткнувшись о порог горизонта, ушибся и ночь через скол на боку его чаши, полилась понемногу, покуда не заполнила округу до самых краёв. И сразу же стало слышно, как вдалеке вздыхает филин, сокрушаясь о своём житье-бытье. Про что были его стенания? Про собственную неприкаянность переживал он? Сетовал на одиночество или, напротив, тяготился возможностью утерять его, пестовал в себе сей признак свободы. Но было ли то вынуждено или в самом деле искренне?

– Так пойди и спроси!

– А вот и схожу!

При моём приближении, филин не изменил позы, не поднял крыл, дабы обнять воздух за шею и взлететь, он лишь покрепче сжал ветку, на которой расположился и молча стал изучать, кто это набрался столь отваги, что добрался до его жилища во мраке.

Конечно, летом я бы не рискнул зайти об эту пору в лес. Мало того, что насекомые не дадут вольно вздохнуть, так ещё и темень такая, что иная ветка нацелится прямо в глаз, не успеешь увернуться. Но по застеленным зимой коврам снега, с эхом лунного света, что, пробиваясь сквозь неплотную вязку ветвей освещает путь… То ж одно удовольствие – идти! Шагаешь себе и хрустишь снегом, ступая так, чтобы тот, кто не хочет быть замеченным, затаился или отошёл чуть дальше в тень, а тот, который смел, либо сам любопытен, – пускай себе знает, кто идёт.

Филину достаточно было взглянуть на меня только раз, чтобы узнать, но, чтобы быть уверенным вовсе, он-таки спросил:

– У-у?

– У-у! – Кивнул я, и мы улыбнулись друг другу.

– Я помню тебя! – Сказал филин.

– И я тебя, тоже.

– Так мы, кажется, не видались ещё… – Засомневался филин.

– Ты прав, но я слышу, как вздыхаешь ты, и отвечаю иногда.

– А разве у нас, филинов, не одинаковые голоса? – Лукаво склонил голову он.

– Нет, конечно! – Рассмеялся я. – Вон там, за лесом, живёт твоя сестрица, у неё зов помягче, понежнее.

– Надо же… – Покачал головой филин. – Кто бы мог подумать.

Мы помолчали немного. Тишина не мешала нам, не создавала неловкости, напротив, – я скрипнул снегом по направлению к дереву, на котором сидел филин, он же, в свой черёд, переступил к краю ветки, ближе ко мне, так что горсть корок коры покрыла снег у подножия ствола.

– Осторожнее! – Испугался я.

– Угу! – Хохотнул довольный моей заботой филин.

Тем временем, месяц, насмотревшись, как это делают кабаны и лоси, принялся тереться о сосну, выступающую за контур леса, да, как видно, поранился, – облако розовым растеклось подле него и загородило небо. Стало заметно темнее, глуше, и я вспомнил, о чём, в самом деле, хотел расспросить филина.

– Отчего тебя не было слышно несколько ночей? Это долго!

– Ты заметил?!

– Ещё бы! Я скучал!

Филин отвернулся, пряча выражения своего милого лица, но мне не было нужды глядеть на него, чтобы понять глубину чувства.

– Уже совсем темно. Иди домой. – Попросил филин. – А то хватятся.

– Хорошо. Пойду. – Согласился я.

– А завтра…

Я не дал филину закончить, но перебил протяжно:

– …при-ду! – И помахал рукой, как крылом.

…

– Ну, так что? Нашёл ты свою птицу?

– Нет. Разве отыщешь её теперь… в темноте.

Моя милая соседка, тётя Саша…

Я шёл по своим делам, более того – спешил на встречу. И тут, проходя через арку, увидел тётю Сашу. Хрипло дыша, она несла две сетки с продуктами, мороженой рыбой для кота и селёдкой для сына. Сквозь фату авоськи дули щёки клубни картофеля, сорил шелухой репчатый лук и молочная бутыль, свесив голову наружу, хлюпала в такт шагам.

Я не любил опаздывать, но не донести соседке поклажу домой я не мог.

– Давайте, помогу. – Принимая сумки из рук, предложил я.

– Помоги… – Сипло согласилась тётя Саша.

– Вижу, вы всё не для себя, вам же ничего из этого нельзя… – Заметил я, и, подстраиваясь под тяжёлую походку соседки, убавил шаг.

– Нельзя. И не хочется мне ничего. Но их-то кормить надо.

– Конечно. – Согласился я, и похвалил. – У вас прямо-таки царский ужин – селёдка с картофельным пюре.