Ожерелье для Эдит

– А чего ругаться-то? Всякое бывает.

– Бывает.

– Тебе с котом, поди, веселее?

– Веселее.

– Ну вот. А постирать недолго. У вас машинка хорошая.

– Спасибо. – Это я, между прочим, говорю ей впервые.

– На здоровье. – Она выходит, а я вдруг говорю себе, что не буду, так и быть, сильно доставать её.

После того, как я узнала, что стала инвалидом, после маминой смерти, после предательства друзей и Антона, я сделалась запрограммированной на злость. Я возненавидела отца, одноклассников, учителей, своего бывшего мальчика и тех, кто был со мной в метро, потому что они являлись напоминанием ужаса и несчастья, произошедших со мной. Ни за что на свете я не стала бы с ними общаться. И только Ольгу Петровну я не замечала совсем, а пакостила ей от скуки. А ещё чтобы через неё насолить отцу. Когда она выходила от меня, я о ней тут же забывала. Но вот явился кот, уронил на меня книжку, и я узнала об Эдит Сёдергран, которая давно умерла. И я немножко по-другому взглянула на Ольгу Петровну, которая жива и находится со мной всё это время, пока я лежу, как бревно. Кстати, а где похоронена Эдит? Сейчас посмотрю. Посёлок Рощино, бывший Райволе. Это же недалеко от Питера! Сейчас возьму карту и… Стоп, а как я её возьму?

– Ольга Петровна! – беспомощно выкрикнула я.

Вместо неё в комнату вошёл отец. Почему это он дома?

– Ты что-то хотела, Даша?

В исключительных случаях я пишу ему ответ на бумажке, но только не сейчас. Ему же нужно будет обязательно узнать, что, зачем и как… Я игнорирую его вопрос и ору с новой силой:

– Ольга Петровна!

– Она занята, Даша, готовит тебе еду. Нельзя быть такой эгоисткой!

Ему ли рассуждать об эгоизме! Ладно, подожду до обеда. Ждать пришлось недолго, и вскоре Ольга Петровна появилась с подносом в руках возле моей кровати. Я первым делом прошу карту Петербурга. Она быстро всё находит, а сама перемещается к своему излюбленному месту – к окошку – и смотрит вдаль. Это её обычная фишка. Я моментально отыскиваю Рощино и понимаю, что хочу поехать туда. Вопрос, как? Если бы отец был другим, если бы не умерла мама, если бы я не попала тогда в тот вагон метро… Я заплакала и отбросила карту. Одинокая калека ничего не может сделать самостоятельно.

– Ешь, Даша, остынет. – Ольга Петровна произносит это спокойным голосом, не оборачиваясь. Она будто не слышит моих рыданий, и мне не нужно прятаться. Я съедаю половину порции и говорю «спасибо». Она невозмутимо уносит поднос, а я начинаю листать книгу со стихами Эдит Сёдергран.

Успокойся, дитя моё, ничего нет,

и всё так, как ты видишь: лес, дым и полет рельсов.

Где-то далеко, в далёкой стране

есть более голубое небо и стена из роз

или пальма и лёгкий ветер.

И это всё.

Нет ничего лучше, чем снег на ветвях елей.

Нет ничего, что можно было бы поцеловать тёплыми губами,

и все губы со временем становятся холодными.

Но ты говоришь, дитя моё, что сердце твоё сильно,

а жить напрасно – это меньше, чем умереть.

Что тебе нужно, смерть? Чувствуешь ли ты ужас, который навевает её одежда?

И нет ничего более отвратительного, чем сама смерть.

Мы должны любить долгие часы болезни

и сковывающие годы тоски.

Как краткие мгновения цветения пустыни.

Последние три строчки просто сбивают меня с ног, образно, конечно. Если бы я стояла и ходила, как прежде, скорей всего не заметила бы их. А сейчас я даже перечитываю их снова. Как же она додумалась до такого? С одной стороны, такая безысходность в этом стихотворении, такая неизбежность смерти! «Все губы со временем исчезнут!» Для меня они уже исчезли. Никто не захочет прикоснуться ко мне, Антона понять можно. Но полюбить часы болезни! Как это? А вообще, если подумать, что мне лежать так ещё лет пять или десять, то только и остаётся полюбить. Честь и хвала Эдит, которая подсказала выход больным и безнадёжным. Крайне заинтересованная, я, наконец, пролистываю книгу от начала до конца и нахожу фотографии и коротенькую биографию. Я вижу пятилетнюю Эдит в пышном платье и с недетским взглядом, Эдит – школьницу, Эдит перед окончанием школы. Здесь она, наверное, моя ровесница, но выглядит двадцатилетней. Вижу дом в Рощино, а вот Эдит с котом, очень похожим на моего нового друга. Какая страшная надпись внизу – её последняя весна. Последняя. Самая-самая последняя… И вот умирающая Эдит в постели. Какая красивая и совсем не грустная. Скорее, светлая, задумчивая и спокойная. Но куда она смотрит и что она видит? Мамочка! А это – осиротевший кот. Лежит в печке и тоскует по своей хозяйке. Холодная комната, простая посуда, даже остатки молока в кувшине, а он с закрытыми глазами. Но я же вижу, что он не спит. Он просто закрыл глаза и страдает без своей бедной Эдит, которая умерла такой молодой, не дождавшись счастья, обречённая искать его в «долгих часах болезни».

Я даже не заметила, что громко заревела. И плачу я оттого, что мне ужасно жалко Эдит и её одинокого кота. Они будто замерли в той страшной эпохе, в разорённой и одичавшей стране; и уже не фотографии, а настоящая картина повисла перед моими глазами, и это она источает из них слёзы. Я плачу и не могу остановиться. Она писала такие стихи, была такой талантливой, не то, что я; а теперь лежит столько лет в могиле, и никто о ней не помнит. На мои рыдания прибегают отец и Ольга Петровна, но я не в силах объяснить им, что со мной. Я всегда страдала тихо, и сейчас они решили, что у меня приступ боли. Отец кинулся звонить врачу, а Ольга Петровна прижала меня к себе.

– Плачь почаще, – сказала она своим низким грубоватым голосом. – Нельзя же всё время молчать.

К приезду врача я постепенно успокоилась. И как только он вошёл, заявила, что хочу коляску.

– Умная девочка, – сказал врач. – Готовьте денежки, папаша.

Глава пятая

Новенькое кресло второй день стоит возле кровати, но пока в нём побывал только кот. Он и сейчас лежит в нём, изредка поглядывая на меня прищуренным глазом. А я так и не решаюсь залезть в коляску. Мне кажется, что пока я лежу – я просто больной человек, а если я сяду в инвалидное кресло – это уже приговор. Кот всё косится на меня, и я слышу вопрос:

«Когда поедем?»

– Не знаю, кот. Я боюсь.

«Нашла, чего бояться. Садись и езжай».

– Я ещё подумаю.

Кот неодобрительно фыркает и не удостаивает меня ответом.

Проходит ещё день, и с помощью Ольги Петровны я всё-таки водружаюсь в кресло. Моя цель – доехать до компьютера. Стараясь не смотреть на собственные ноги (две жалкие лапши), я выезжаю в другую комнату. Как давно я не была здесь! Всё почти как при маме, только больше чистоты. Ей не хватало времени доводить квартиру до стерильности, а отец, преданный поклонник чистоты (жалко, что не в отношениях), всё время злился. А вот Ольга Петровна для этого сюда и приглашена, поэтому всё кругом блистает и сияет. Она напоминает мне тех двух тёток, не помню, из какой рекламы. Вот папаша, наверное, счастлив теперь. И мамы нет, и порядок как раз по его вкусу. Странно, что он не привёл ещё свою подружку. Видно, выжидает подходящего момента. Да ну его! Хорошо, что его нет дома, и я могу спокойно потрогать мамины вещи без его фальшиво-сочувственного взгляда. Но выясняется, что спокойно брать в руки я их не могу, лучше даже не начинать. Я вздрагиваю, и любимый мамин фарфоровый кувшинчик выпадает из неслушающихся пальцев. Я спешу переместиться к компьютеру. Полчаса – и мне уже дурно. Поиски в Интернете ничего не дали. То есть страничка нашлась, но она не открылась. Сколько я не пыталась – не открылась! Не было на свете никакой Эдит Сёдергран. Кто угодно был или есть, а её – никогда. Нужно ехать в библиотеку. Осмелюсь ли я? Конечно. Поеду, когда все будут в школе, и меня никто не увидит. Сегодня уже поздно, а завтра я так и сделаю.

Всю ночь я елозила по кровати, насколько мне позволяли мои полуатрофированные мышцы. Меня охватило нездоровое возбуждение оттого, что завтра я снова вдохну уличный воздух оттого, что вновь увижу людей, а они меня.

И вот пришёл новый день. Первые препятствия возникли почти сразу же. Самая первая задача: где найти команду Шварценеггеров, чтобы стащить меня с лестницы вниз? В нашем пятиэтажном доме нет лифта, съезжай сам на своей коляске как хочешь. А Ольга Петровна хоть и мощная женщина, но поднять ей меня не по силам. И тут я выяснилось, что Ольга Петровна предпочитает бесплодно размышлять только над своей таинственной судьбой, а чужая беда для неё – это реальный повод, чтобы немедленно помочь.

– Да я сейчас мигом двух мужиков разыщу, и дело с концом!

Я не стала протестовать, ведь мне было нужно попасть в библиотеку. Мужики были доставлены минут через пять. Я с сомнением посмотрела на них, до Шварценеггера им было явно далеко, но они резво подхватили и понесли меня. По пути Ольга Петровна возмущалась теми, кто строит. Думают не головой, а противоположным местом, ведь даже детскую коляску трудно свезти! Она называла вещи своими именами, и мужики охотно соглашались. Но меня удивило, что никто из них не произнёс слова «инвалид», выходило, что все трудности упирались в детские коляски, а они просто несут меня, совершенно здоровую, исключительно по собственному желанию.

– Спасибо, – сказала я, очутившись на улице.