День, когда цвел делоникс

– Что? – спросил отец.

– Не знаю, может, это и не было так плохо. Откуда ты знаешь?

Отец нахмурился. В конце концов, никому не нравится, когда на его авторитет посягают. Отец никогда не был излишне строг с нами, скорее, это была прерогатива матери. Но последнее слово всегда оставалось за ним.

– Я знаю, – четко произнося каждый слог, выпалил отец. Он отрезал что-то, что было у него на тарелке, и произнес: – Я знаю это, потому что у моего отца не было Дубликата. И у твоей бабушки тоже не было. Это было новейшим устройством. Революционным. И стоило очень дорого. Им приходилось постоянно искать работу. И знаешь, как много было таких людей.

На этих словах он поднял вверх вилку, как бы доказывая, что цифра была ох как велика. Но меня не сильно убедило. Но я больше не говорил, хотя в голове у меня крутилось много вопросов.

– А я буду, как папа, делать Лики. И сделаю себе самый лучший! – смеясь, выдала Ло. Ей хотелось развеять эту утреннюю скуку. Да и к тому же она сделала это перед отцом. У девчонок всегда так. Первый мужчина, перед которым они распускают хвост, – это отец.

Уголки губ отца поползли вверх, но затем мигом вернулись в исходное положение.

– Да, но не это главное. Не так важно, чем ты будешь зарабатывать на Дубликат. Это никого не интересует. Главное, что будет представлять из себя твой Лик. Это главное, ясно?

Он пристально поглядел на Ло, и та смущенно отвела взгляд.

– Да, – тихо произнесла она, как будто в чем-то провинилась.

– И я не хочу больше никаких рисунков, ясно? – снова вступила мама. – Мы с отцом не довольны.

После завтрака отец поцеловал Ло в макушку, а меня потрепал по плечу, словно говоря: «Ну, ничего. И сломанные часы показывают верное время».

Наш Хвитер разделен на секторы, в центре которых находится «Новое Солнце» – светило нашей жизни. Там рождаются Дубликаты. Там же они и умирают. Там лечат больных, там дают приют нуждающимся. Мой дом с розами под окнами в секторе Си. Каждое утро отец выходил на работу в Программный Центр – важнейшее здание. Нет, не так. Называть зданием его было бы слишком бездушно. «Новое Солнце» – это живой организм, а Программный Центр – его сердце. Отец – один из многочисленных клапанов этого сердца. До Центра – триста километров. Но наш красный автомобиль, за руль которого тогда я так мечтал сесть, с легкостью доставлял отца до работы за двадцать минут.

Дверь захлопнулась за отцом, и мне снова захотелось плакать. Я снова почувствовал, что совершил самую ужасную вещь в мире. По крайней мере, все вокруг делали вид, что это так. Я не мог понять, как можно быть довольным оттого, что тебе не принадлежит? Как можно быть тем, кем ты не являешься?

4

Когда родилась Ло, меня на некоторое время отдали жить с дедушкой и бабушкой. Она тогда была еще жива. Но я солгу, если скажу, что помню ее. Да и вообще помню о том отрезке моей жизни. Кажется, я провел у них всего год или полтора. С чем это было связано, не знаю. Как-то не принято у нас было об этом говорить. Но теперь я думаю, этот вроде ничего не значащий момент в моей жизни предопределил многое в дальнейшем. Дед был художником. Не Дубликатом, а оригиналом. Я помню совсем мало. Только вспыхивают иногда картинки, похожие на комиксы: я сижу на полу, а передо мной большая кисть, размазывающая на палитре краску. И краска эта представляется мне радугой, сверкающей и глянцевой. А затем кисть двигается по холсту. Только кисть. Одна лишь кисть.

Я помнил запах табака и пирожков. Вспоминаю – и всего на секунду по-настоящему ощущаю их запах. А потом он растворяется, неуловимый, призрачный, как сахар в стакане воды. Мир того времени представляется мне перевернутой картинкой. Я помнил краски. Краски.

Когда я вернулся домой, мне было уже три года. Дом мой казался мне чужим и мрачным, и я тут же слег с болезнью. Врачи говорили, что это нервное. Это пройдет. Меня била лихорадка, я пылал и бился в истерике. И словно сон, я помню, как чья-то мягкая рука провела меня по коридору, дверь отворилась, и я увидел много света. И в центре этого света – маленькая детская кровать, похожая на корзину. Я заглянул туда и увидел ангела. Ангел спал, посасывая большой палец. А потом открыл глаза и уставился на меня своим бескрайним небом. Тогда, говорила мать, я быстро пошел на поправку. Лихорадка отступила, и я начал есть. Дом больше не казался мне пустым и мрачным. Я перестал по ночам звать дедулю. У меня теперь был свой ангел. От нее пахло теплым молоком и рождественским утром. Я укутывал ее в одеяло и обнимал. Учил ее говорить и смеяться. Она учила меня любить.

5

Дед теперь жил в пансионе. С кучей таких же стариков. Не знаю, почему, но мне нравилось бывать там, среди всех этих необычных людей. Запах там был необычный, но он нисколько меня не смущал. Одни старики целыми днями сидели в креслах, другие же тихонько гуляли по пансиону и в небольшом парке, окружавшем его. Мой дед был из последних. Родителям не нравилось привозить нас в это место. Да и Ло была от всего этого не в восторге. Каждый раз она затыкала нос пальцами, говоря таким образом, что ей не нравится находится здесь. А я любил. Я любил здесь всё.

– Ни с кем не разговаривай, – каждый раз указывала мне мать. – Мы здесь ненадолго.

– Хорошо, – отвечал я и быстро скрывался в коридорах пансиона в поисках деда.

Дед был немногословным. Но это было не от его природы. Просто слишком активное общение с молодым поколением не приветствуется. И не приветствовалось. Так был устроен наш мир, и мы принимали его как должное. Но те моменты, когда с дедом мы оставались наедине, были для меня бесценными. Он рассказывал мне о другом мире. Мире, которого я никогда не знал и уже не узнаю. Мире, когда в домах не появлялись Дубликаты. Мне было сложно поверить в это, но я принимал это как часть моей личной истории. Наверное, я примерял на себя всё, что слышал от деда, ловя каждое слово. Почему-то его словам я верил больше, чем тому, что видел собственными глазами.

Мы с дедом пожали друг другу руки. Его лицо просияло, когда он меня увидел. Волосы обрамляли его затылок, а на макушке их не было. Зато они не были полностью седыми, как у других. Седина была вперемешку с то ли каштановыми, то ли темно-русыми волосами. Я не знаю, а может быть, просто не помню. Но это и не имело для меня никакого значения. Глаза у него были, как у меня, карими. Я пристально смотрел на него некоторое время, пока улыбка его не потускнела, и он не отвел взгляд. Неприлично было так долго пялиться друг на друга. Я знал, что он многое хотел бы мне рассказать. Я точно это знаю и не спрашивайте преждевременно откуда. Я все расскажу позже. Просто слушайте.

Он тяжело вздохнул и попытался сделать это так, чтобы никто не услышал его сопения. Я тоже отвел взгляд: мало ли кто-то начнет задавать вопросы.

Но сидеть вот так молча тоже было несколько странно. Первым тишину нарушил дед:

– Как твоя учеба?

Он не смотрел на меня, а куда-то вдаль. Может быть, наблюдал за чьей-то игрой в шахматы.

– Хорошо, – ответил я и посмотрел на него, ожидая, что он спросит: «Чему интересному ты научился? Что ты умеешь делать?». И тогда я бы рассказал! Рассказал бы ему, как мне хотелось бы научиться рисовать! Как все те Микеланджело и Рафаэль. В то время я других художников не знал. Да и это было непозволительной роскошью для меня.

Но он не спросил.

– Скоро будешь врачом? – неловко засмеялся он и похлопал меня по плечу. Кто-то, кажется, даже обернулся посмотреть, но тут же отвел взгляд.

– Да, – покачал я головой, но скрыть своего разочарования не мог. Я был еще не в том возрасте, чтобы уметь натягивать на себя маску лицемерия. Мне не хотелось говорить об этом.

Дед уловил мое настроение. И тут я понял, что снова совершил ошибку. А вдруг он тоже начнет читать мне нотации о важности предопределения. Предопределение мне, Дубликату – свобода.

Но дед в тот момент ничего не произнес. Его нижние веки приподнялись, создавая искру лукавства на его лице.

– Нужно стараться и работать, – произнес он, нагнувшись, но его выражение осталось прежним. – Чтобы достичь чего-то.

– Я сам могу…

Уж и не знаю, был ли это вопрос или утверждение. Наверное, утверждение, на которое я хотел получить ответ.

– Твой Дубликат сможет. Какая разница? Это же и так ты! – он произнес эти слова неискренне, и даже мне было это понятно. В его глазах горел лукавый огонек. Он нервно потирал свои руки, и только в тот момент я обратил на них внимание. Дед мой был тощим, скулы на лице выделялись, а пальцы были длинными и тонкими. Но старческими вовсе не были. Я заметил несколько разноцветных пятнышек на ладонях, и мои глаза расширились от изумления.

Дед заметил мой взгляд и попытался спрятать руки между коленей. Он осмотрелся вокруг. Никто не обращал на нас внимания, родители с сестрой гуляли вокруг пансиона. Я знал, что хотя бы в эти моменты они могут позволить мне эту маленькую вольность: общение со взрослым человеком.

– Что это? – спросил я, указывая на руки деда.

Он нахмурил брови и поднес палец ко рту. Беззвучно, только одними губами показал: «тссс». Я понимал, что это значит. Что-то недозволенное. Секретное. Мое сердце екнуло и сжалось. То ли я испытывал страх, то ли нетерпение, то ли интерес. Возможно, мне и вовсе в тот момент хотелось сорваться с места и убежать прочь. Но я застыл, не смея шевельнуться. Я боялся даже моргнуть: не обижу ли этим я деда?

Он помолчал некоторое время, а затем произнес:

– Нельзя об этом рассказывать.

О чем он говорил? О чем нельзя было рассказывать? Миллион вопросов крутился у меня в голове. Но это только разожгло во мне интерес.

Дед внимательно следил за выражением моего лица.

– Не нужно делать такой вид. Ты же всех распугаешь! – сказал он и засмеялся. Но на этот раз никто, казалось, не посмотрел на нас. Возможно, я просто не заметил. Дед едва заметно кивнул мне. Я не понял, чего он хотел. Он встал и медленно побрел из общего зала, где мы сидели, в сторону коридора. Что я должен был делать? Идти к родителям или последовать за ним?

Я встал и медленно поплелся за дедулей. Если я сделаю что-то не так, взрослые обязательно примут решение за меня. Дед обернулся один раз и, убедившись, что я не отстаю, продолжил свой путь по коридору, ведущему в его «жилище». Я никогда там не был. Старикам запрещено было проводить посетителей в свои комнаты, так как всё подвергалось жесткому контролю: еда, вещи, подарки.

Я обернулся назад, чтобы точно знать: за нами никто не идет. Наверняка в душе меня, мальчишку, всё это забавляло. Теперь же я понимаю, какому риску подверг себя мой дед.

Дед открыл свою комнату с помощью специальной карточки. Он родился еще в то время, когда при рождении на ладонь не ставили специальный штрих-код: универсальное средство для жизни. Такой был у меня, у Ло, у родителей. Ладонь – это ключ, и идентификатор. Но у деда такого не было. И это делало его в моих глазах еще необычнее! Он открыл дверь и сделал движение левой рукой, приглашая меня войти. Я еще раз обернулся, чтобы убедиться, что за мной никого нет: вдруг это движение предназначалось не для меня.

В тот момент, когда я быстро прошмыгнул через дверной проем, мне показалось, что я попадаю в параллельную реальность, откуда не было выхода. Я мысленно попрощался с мамой и папой. Но когда подумал о Ло, в моей груди что-то больно защемило. С ней прощаться я не был готов. Быстро отогнав от себя эти мысли, я уставился на стены комнаты Деда. У меня заболели глаза. Первые минуты я мог видеть только обилие цвета. Голова закружилась, я пошатнулся. Дед легонько коснулся моего плеча и придержал меня. Он засмеялся. Теперь уже намного увереннее. Я поглядел на него с открытым ртом.