День, когда цвел делоникс

– Правда? – я не поверил своим ушам. Может быть, дед шутил? Я уставился на него не в силах произнести еще хоть что-нибудь.

– Угу, – он покачал головой и улыбнулся. – Сейчас Дубликаты не рисуют красками. Так что… – он улыбнулся. – Вдруг краски исчезнут совсем? А у тебя будет хоть эта…

Я быстро спрятал тюбик в карман, будто воровал его, а не принимал в подарок. Я чувствовал, что подвожу этим своих родителей, особенно отца, но не мог удержаться. В конце концов, если буду осторожным, думал я, никто никогда ни о чем не узнает. Конечно, так может думать только ребенок. Наверное, не самый умный ребенок. Но в тот момент я был безмерно благодарен своему деду, только вот не знал, как выразить это.

– Спасибо тебе! – только это я и смог сказать. Моя рука осталась в кармане и продолжала «исследовать» тюбик. Мне казалось, что, если я выну руку, он исчезнет. Я убедился, что в кармане нет дыр, и он не мог провалиться в штанину. Карман был цел, а мне всё же казалось, что краска могла просто исчезнуть, будто была волшебная. Я должен был смотреть в оба.

– Нужно возвращаться, а то нас хватятся, и тогда мне не поздоровиться, – сказал дед. – Да и тебе тоже.

Он хотел встать с кушетки, и в этот момент – и сам не знаю, почему – я подбежал к нему и крепко обнял. Мои руки обвились вокруг его шеи, и я почувствовал теплоту. Как я уже говорил, объятия не входили в число ритуалов, обязательных для дружеских или родственных отношений. И я никогда не видел, чтобы мои родители обнимались. По крайней мере, они не делали этого при нас. Почему в тот момент мне захотелось сделать это? Я не знаю. Не уверен. Наверное, этому нельзя научиться. Это просто есть.

Дед несмело похлопал меня по спине. Я не мог видеть, но точно чувствовал, что он улыбается. В этот самый момент раздался стук в дверь, и я услышал голос матери:

– Ной, ты здесь?

В голосе ее слышалось недовольство, смешанное с растерянностью и напряженностью. Дед быстро отстранился от меня, и на его лице я увидел растерянность. Он казался мне самым уязвимым человеком в этот момент. Никакие объятия в мире не могли в полной мере передать ту благодарность, которую я испытывал к нему. Показав мне свое увлечение, любовь и работу всей своей жизни, он рисковал. И только в тот момент, казалось, до меня это дошло.

Дед быстро отпер дверь, и тут же в проеме показалась мать. Ее взгляд сразу же остановился на мне, и тень растерянности и страха сменилась пламенем ярости. Она, оттолкнув деда в сторону, побежала ко мне и схватила за руку. Резкая боль пронзила всю руку вплоть до плеча.

– Ай! – взвизгнул я, за что мне сразу же стало стыдно.

– Я же говорила никуда не уходить! Говорила?

Она трясла меня за руку, ее губы побелели и сузились, рот превратился в узкую щелку.

– Ну, хватит! Это же я виноват! – взмолился за меня дед.

– Что? Пытаешься загладить вину? – выпалила мать, уставившись на деда. Еще не скоро я пойму, что это значило.

Свободной рукой я схватил мать за руку и попытался вырваться, но это разозлило ее еще больше. Наконец, мне удалось освободиться из ее цепких «объятий», и я выбежал из комнаты, так и не попрощавшись с дедом. Потом я жалел об этом. Очень-очень долго жалел. И, наверное, жалею до сих пор. Только вот не знаю, кого жалею больше: себя или его? Кто я в этой жалости: виновник или жертва? Как бы там ни было, это уже не имеет значения. Ведь когда я слишком много думаю об этом, то перестаю смотреть вперед. Жалость – не лучший советчик в принятии решений.

Когда я бежал к выходу, то почувствовал, что щеки у меня были мокрые. А я и не помнил, что успел заплакать. Нужно было скорее стереть этот стыд со своего лица, пока никто не заметил. Особенно, мне не хотелось, чтобы мои слезы видела Ло. Она ведь и так была сильнее меня. Я опустил руку в карман и нащупал там тюбик. Крепко сжал его и снова вспомнил, как обнял деда. Вспомнил запах в его комнате и все эти прекрасные картины. И тут же вспомнил клочки своего жалкого рисунка на полу в кабинете своей матери.

Всю дорогу домой мы ехали молча. Обида разрывала меня изнутри. От этого слезы каждую секунду готовы были хлынуть из глаз, но я держался.

Теперь думаю, мать изо всех сил держалась в машине, чтобы не заговорить о случившемся. Но лишь потому, что не хотела, чтобы Ло услышала про деда и его картины. С нее было достаточно того, что один ее ребенок «заразился» этим смертельным заболеванием под названием «мазня».

Но мы больше никогда не видели деда. После этого случая мы не ездили в пансион. Думаю, отец ездил. По крайней мере, мне хочется в это верить – и точка! Возможно, я лгу самому себе. Но не так уж это и плохо. Если я не буду верить в это, то во что мне тогда верить? И зачем тогда всё это?

Рука ныла целый вечер. Мама осмотрела меня, чтобы убедиться, что ничего не сломано. Эта странная материнская любовь. Странная, странная любовь, аналогов которой в мире нет.

– Никак ты не поймешь, что мы хотим тебе лучшего, – проговорила она, явно пытаясь добавить голосу строгости, но получалось скорее нежно. – Все эти картины…

Она покачала головой и выдохнула, словно речь шла о чем-то невыносимо жестоком. Словно это не она еще несколько часов назад трясла меня за руку, будто одержимая. В моей душе вскипал гнев, и это было чувство, которое я познал впервые.

– Если бы их рисовал Дубликат, ты бы так не говорила, – сказал я.

Она пристально поглядела на меня. При этом ее взгляд перемещался то на мой левый глаз, то на правый. Левый-правый, левый-правый…

– Нет. Не говорила бы. Лучше бы это был Дубликат. Тогда бы ты понял, что они могут лучше.

Она уложила меня в постель и, закрывая за собой верь, произнесла:

– Давай забудем это. Было бы неплохо забыть всё это, как страшный сон.

Дверь закрылась, и я остался лежать в тишине, вглядываясь во тьму. Постепенно глаза привыкали, и можно было рассмотреть очертания комнаты. Я лежал так некоторое время, прислушиваясь к звукам в доме. Мне нужно было точно убедиться, что никого поблизости нет.

Я тихонько встал с постели и подкрался к комоду, куда я зашвырнул свои джинсы. Запустив руку в карман, я испугался: тюбика не было! Его не было на месте! Я сразу же представил себе, что его, наверное, нашла мама, пока я был в ванной. Она нашла тюбик и уничтожила! А другого такого у меня не было. И я был уверен в тот момент, что больше не будет. Но порывшись во втором кармане, я вздохнул с облегчением. Сердце перестало бешено колотиться и звонким эхом отдавалось где-то в горле. Я крепко сжал тюбик в руке и бросился в постель. Поднес его к лицу и принюхался: пахло чем-то живым и настоящим. Я спрятал тюбик под подушку и крепко уснул с мыслью о том, что, во что бы то ни стало, нельзя забыть его здесь завтра.

6

Несмотря на все наставления родителей, я продолжал рисовать. Я делал то, что мне нравилось, но теперь я даже не пытался поделиться этим с мамой. Я наблюдал за людьми, их лицами, их глазами. А еще я смотрел на их руки: большие руки, маленькие, длинные пальцы, короткие, руки стариков и детей. И я мчался домой, чтобы на обрывке блокнотного листа нарисовать их. Я старался тщательно прятать свое увлечение. Если кто-то из родителей внезапно заходил в комнату, я делал вид, что усердно изучаю анатомию. Электронные программы с анатомией мне здорово помогали в моих занятиях живописью. Они давали мне представление о правильном строении человеческого тела, о пластике и движениях. Но вот была одна загвоздка. Мне не нравилось следовать правилам. Я знал, что все люди просто не могут соответствовать тому представлению о человеке, которое дано в этих программах. Глаза не всегда симметричны, скулы не всегда выделяются, расстояние между губами и носом не всегда равно половине расстояния между губами и подбородком. Я ненавидел следовать симметрии. Жаль, но я не мог изучать работы других художников. Мой компьютер был настроен исключительно на изучение медицины и биологии. Если бы я попытался хотя бы с одного компьютера войти в базу изучения живописи, это тут же засекли бы. И естественно, родители поняли бы, чьих это рук дело. Так что мне никак нельзя было убедиться в том, что не обязательно следовать правилам.

И я сам нашел себя. Из инструментов в моем распоряжении был только цветной мел. Ну, и, конечно, тюбик краски, который подарил мне дед. Но я никогда не использовал ее. Это была масляная краска, я не мог размазывать ее по бумаге, да и одним цветом обойтись было бы сложно.

Отношение отца не сильно изменилось ко мне. В конце концов, он постоянно пропадал в Программном центре. И к тому же он был занят успехом своего Дубликата. Но мать не скрывала своей обиды на меня. Будто я уже не оправдал ее ожидания. Она продолжала быть моей матерью, но всё реже могла смотреть мне в глаза. Впрочем, я ей – тоже. Иногда мне казалось, что она знает о моем тайном увлечении и просто позволяет мне лгать. Но, думаю, это было не так.

Учитель постоянно утверждал, что я делаю успехи в изучении медицины, хотя ничего особенного я не делал. Я просто читал то, что мне читать не нравилось, и заучивал то, что учить я ненавидел.

Иногда мне казалось, что меня засасывает в вакуум. Я не мог понять, зачем снова и снова вожу по бумаге мелом и стряхиваю пыль на пол. Потом, когда ее набиралось слишком много, я просто аккуратно собирал ее и вытряхивал в окно. Она разлеталась, будто миллион атомов проходят сквозь космическое пространство и растворяются во энергии Вселенной. Так я себе представлял. Сперва я сохранял свои рисунки, но когда их становилось много, мне приходилось уничтожать их. Мне было жалко. Иногда казалось, что все эти изображенные мною люди и бабочки, и растения кричат, когда я рву, и комкаю их, бросаю в водосток, смываю в унитаз. И потом их голоса преследовали меня, когда я пытался уснуть. Или это был голос моей совести? Голос, твердивший мне, что я должен бросить это и стать врачом.

Я был уже старше. Я ждал, когда же наконец наступит тот момент, о котором они говорили: «Ты вырастешь и всё поймешь». Наверное, было еще рано. Но этот сладкий наркотик меня не отпускал.

Знаете, всё в жизни всего лишь сладкий наркотик. Любовь детей к родителям, любовь родителей к детям. Любовь мужчины и женщины. Всё игла, от которой мы получаем и кайф, и боль. Мы страдаем, но слезть с иглы не можем. Мать теряет своего ребенка. Она страдает, потому что любит его. Это делает человека человеком. Но это неправда. Это вселенская ложь. Это была игла, с которой пришлось слезть. И это приносит невыносимые страдания. Это физическая и душевная ломка. Слышали когда-нибудь, что душевные страдания могут отдаваться физической болью? Вот оно. Накачайте собаку наркотиком, а потом отнимите его. Она будет страдать так же. Нет никакой разницы. Отнимите у верной собаки хозяина, и она будет страдать. Нет никакой разницы. Чем больше самосознания в живом существе, тем больше влияние наркотика. Отнимите самосознание – и не будет больше любви. И не будет страдания.

Но не любовь делает человека человеком. А ненависть. В мире нет больше такого существа, чтоб захотело уничтожить целую нацию или континент. Нет такого существа, чтоб в желании отомстить прошло бы пешком тысячи километров.

Ненависть сделала меня человеком. Теперь я знаю это точно.

Я не показывал свои рисунки даже Ло. Она ведь могла сболтнуть лишнего, но однажды она влетела в мою комнату и рухнула на кровать.

– Мне нравятся твои картинки! – прокричала она так, что в соседнем доме могли услышать.

– Ты совсем спятила? – спросил я, аккуратно запирая дверь.

– Да не ссы, никого нет дома.

Она схватила мой рисунок и начала его рассматривать, сделав серьезную мину.

– Откуда ты нахваталась этого, девчонка? – спросил я. – И не вздумай рассказать кому-то из родителей, ясно?

Она показала мне язык, скорчив презабавную рожицу и захихикала.

– Тебе вообще нельзя быть в моей комнате, ты же знаешь правила.

– И когда это ты у нас следовал правилам? Мне нельзя заходить сюда, когда ты тут сидишь.

– Так ты заходила сюда без разрешения? – я попытался быть строгим с ней, но у меня ничего не вышло.