Три Анны

Три Анны
Ирина Анатольевна Богданова

Удивительный, захватывающий сюжет романа Ирины Богдановой «Три Анны», – словно непрерывный бег по спирали времени. Он проводит читателя от начала ХХ века до наших дней через целую череду образов, поражающих воображение своей многозначительностью.

Действие романа разворачивается, когда юная Анна Веснина возвращается к отцу из закрытого пансиона. Она сразу сталкивается с тайной, полностью меняющей её жизнь и затрагивающей судьбы двух других Анн, которым только суждено родиться. На протяжении века три Анны из трёх разных эпох слышат отзвуки давних событий, встречая на своём пути верность и предательство, сломленных жизнью людей и благородных друзей. Трём Аннам предстоит постигнуть глубины человеческих чувств и выбрать единственно правильную дорогу к любви и миру.

Ирина Анатольевна Богданова

Три Анны

© Богданова И.А., текст, 2012

© Издательство Сибирская Благозвонница, 2013

Пролог

Фома и Андрон вышли к реке тогда, когда солнце совсем клонилось к закату, окрашивая в бордовый цвет сизые облака и верхушки тёмных скал, поросших редколесьем. В лицо нещадно дул холодный ветер, заползая под вороты истершихся рубах, перепоясанных пеньковыми верёвками, и ероша волосья на голове – у Дрона, седые и редкие, а у Фомы – стриженные под горшок золотистые кудри.

Зверь окрест рыскал непуганый, тетёрки из-под кустов сами в похлёбку просились, а пару раз довелось столкнуться с матёрой рысью да с лесным хозяином – бурым медведем.

Слава Господу, дал силушку прогонять страхи молитвой, а то лежали бы сейчас с разодранной грудью и не поведали бы местному народу о Спасителе, что ради них смерть на Кресте принял.

Странники измерили шагами не одну тысячу вёрст от самого Иерусалима. Каждый раз, когда израненные о камни ноги отказывали служить, путники давали себе короткий отдых, драли лыко, плели новые лапти и снова шли на север, неся за плечами драгоценный груз – малый ковчежец с камешком со Святой Горы Голгофы в дальней Палестине.

По пути из Иерусалима Фому и Дрона трижды грабили: два раза басурмане, ещё там, во Святой Земле, и один раз – в здешних местах, недалече отсюда.

Но, заглянув в котомки и оценив избитые в кровь ноги паломников, плюгавый атаман с кургузой бородёнкой и гнилыми зубами в сердцах сплюнул от досады и рявкнул шайке, чтоб подали странникам по краюхе хлеба.

– Через реку тут перебираться и не думайте. Недаром то место у идолопоклонников «Керста» называется – гибель, значит. Порог все косточки в муку перетрёт не хуже мельничного жернова. Идите вниз по течению, там брод, – атаман махнул рукой в направлении летящего ястреба с добычей в когтях.

– Мы уж, как Бог даст, – поклонились за хлебушек да за привет Дрон с Фомой и после вечернего правила выбрели к бурлящему потоку, ревущему с такой силой, словно он собирался в клочья разнести собственное русло.

Не сговариваясь, странники опустились на колени, и над исходящей гневом водой поплыла молитва к Господу.

– Ну, теперь пойдём, брат Фома, – сказал Дрон, положив последний поклон, – отдадимся на волю Всевышнего, Он нашими душами Сам распорядится. Одно знаю, раз привела нас в эти края тропинка, значит, есть у Христа на то Свой Промысл.

– Правду молвишь, брат Дрон, – кусая губы, потупился Фома.

Хотя он был ещё совсем молод, душа уже горела совершать подвиги во имя Спасителя. Поэтому, когда брат Дрон предложил ему пойти в глушь да основать скит в потаённом месте, с сердечной радостью откликнулся на призыв убелённого сединами старца, полжизни подвизавшегося по монастырям.

Подойдя к реке, Дрону с Фомой довелось узреть чудо Господне, свершившееся по их молитве: воды бурной реки словно остановились и замерли на лету. Ни одна капля в лицо не брызгала, ни одна шишка с прибрежных сосен не закрутилась в водовороте – тишь да гладь кругом.

– Велик Господь во Славе Своей! – перекрестился Дрон и с пением гимнов без боязни ступил в тёмную воду, подёргивающуюся лёгкой дрожью, вроде коня, сдерживаемого могучей рукой.

Переплыли порог странники, аки ласковый ручеёк, и едва ступили на берег, как в спину Фоме с бешеной силой ухнула ледяная струя воды, сбив с плеч мешок с голгофским камнем.

– Ахти мне! Эх, руки-крюки!

Не успел Фома подхватить святыню, как Дрон бросился за ней, словно стрела из татарского лука, да и сгинул в бурном потоке, несущемся на скалы. Только и смог Фома, что уловить вскрик старца:

– Прими, Господи, душу мою!

Не захотела река возвращать святыню палестинскую, себе оставила.

Скрутила волна Дронушку, бросила спиною на каменный порог, распяла на воде крестиком человеческим, а после выкинула на берег целёхонького, лицом светлого, благостного, только неживого.

Грешен Фома, позавидовал своему учителю – не каждому счастье выпадает такую смерть принять во славу Божию.

Три дня над новопреставленным акафисты пел да Псалтирь читал, а после, взвалив на плечи тяжёлую ношу, пошёл место искать, подходящее для упокоения:

чтоб сухо было, да в мягких травах, да ещё чтоб птицы вокруг пели сладостно, словно в райских кущах.

Версты через две от Керсты, когда рубаха насквозь пропиталась поLтом, а ноги стали заплетаться, Фома заметил в небе ласточку, что над его головой неотлучно летала. Так и вжикала взад-вперёд, так и вжикала. А после долетела до середины поля, взмыла вверх и исчезла в облаке.

Хоть и неудобно было голову задирать, уж больно Дронушка шею передавливал, но глянул вверх Фома одним глазом – а там, на небеси, облако всё солнцем пронизано, точно чертог золотой светит, переливается, а в середине круг стоит. Понял тут Фома, что ласточка ему место указала, где старца схоронить. Там, благословясь, и могилку отрыл, отдав упокойнику последние почести, возвёл крест, из сосны срубленный, а на нем топором надпись вырубил: «Дрон, старец жизни непорочной».

– Авось добрые люди тут поселятся, и могилку блюсти будут, а может, кто и церковку срубит, – крепко помолился Фома и дерзновенно испросил Господа: – Буди воля Твоя, то пошли, Боже Милостивый, тому, кто храм здесь возведёт, такое благо, чтоб всех из его рода порог Керста вживе выпускал, а не разил о камни.

С тем отдал поясной поклон учителю, да и пошёл потихоньку в самую чащобу пещеру искать, надеясь от души потрудиться на ниве Христовой.

Сколь веков пройдёт, прежде чем эти места люди заселят, Фома не загадывал, но запомнил, что кукушка пятижды прокуковала. Господь ведает, что она отсчитывала… Тоже ведь Божие творение…

Дочь купеческая

«Дон-дон-дон!» – плыл по уездному городу Ельску благовест с колокольни Успенского собора.

– Сразу слыхать, отец Иона бьёт, – одобрительно заметил приказчику купец Веснин – поджарый, стройный мужчина лет пятидесяти, – пономарь Сидор тоже знатно выводит, но стать не та. Молод ещё.

– Ваша правда, Иван Егорович, – поддакнул грузный собеседник с полуседой бородой и столь оттопыренными ушами, что их не скрывал даже объёмистый картуз, надвинутый на широкий лоб.

Он, не торопясь, отомкнул массивный замок и, посторонившись, пропустил хозяина в дверь лавки, над которой в косых лучах утреннего солнца отсвечивала надпись: «Посуда и жестянка купца второй гильдии Веснина».

– Гляди, Марья, Веснин с Яковом прежде заутрени в лавку пришли, с чего бы это? – толкнула локтём соседку рослая баба с пустыми вёдрами, подходя к ключу с родниковой водой, бьющему чуть в стороне от торговой площади.

– А то, Петровна, ты не знаешь? Весь город говорит: Веснин сегодня дочку из Олунца встречает, – отозвалась товарка. Она чуть наморщила лоб и старательно выговорила: – Из пансиона. О, как! Нашей городской гимназией побрезговали. Зазнался Иван Егорович, как разбогател. А ведь смолоду простой мужик был. Как и все мы лаптём щи хлебал. Жена его, покойница, бывало, сама в лавке сиживала. Точно помню, я у неё жестяную мерку для крупы купила. Хорошая мерка. До сих пор у меня в мешке с мукой лежит. – Марья осуждающе свела брови и понизила голос: – Мне Анисья, нянька Анны Весниной, сама рассказывала, что в том пансионе девок учат по-французски разговаривать да господские танцы танцевать. Срамота! Лучше бы пироги стряпать научили да носки вязать.

– Может, их и учат, откуда ты знаешь? – возразила Петровна, позвякивая вёдрами.

– Скажешь тоже! Нешто ваша барыня умеет пироги печь?

– Не умеет, – вздохнула баба, – врать не буду. Моя барыня пироги только трескать умеет за обе щёки. А больше всех рыбник со щукой уважает. Я его знаешь как пеку!

– Ты, погоди, погоди про рыбник, Петровна! Ты мне по чести ответь: как думаешь, Анька Веснина тоже нос кверху драть будет, али придержит норов? Что твоя барыня на эту тему рассуждает?

– А я почём знаю. Я с барыней беседы не беседую. У стряпухи дело какое: наварила щец погуще, бланманже по формам разлила, да и на боковую, подушку давить.

– Думаю, будет Анька из себя барыню корчить, – не унималась Дарья, жадно высматривая, как Веснин торопливо вышел из лавки и, на ходу одёргивая синий сюртук, зашагал в сторону нового дома, располагавшегося на центральной улице города. – Ну, да ничего. Жизнь обломает…

Колокол, глухо ухнув на прощание, замолчал, уступая место разноголосому шуму просыпающейся торговой площади: крикам приказчиков, ржанию лошадей и скрипу тележных колёс. Всех тех звуков, что до краёв наполняют большие и малые города и городишки Российской Империи от моря до моря.