Осколки

Осколки
Ирина Бйорно

Осколки памяти, осколки воспоминаний, осколки жизни… Они притягивают блеском и отталкивают тем, что в них отражается – а это – мы сами. Осколки – в стихах и прозе.

Осколки

Ирина Бйорно

Фотограф Ирина Бйорно

© Ирина Бйорно, 2018

© Ирина Бйорно, фотографии, 2018

ISBN 978-5-4490-5632-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение

Разбилось зеркало. Туда смотрелись многие с того момента, как его сделали двести лет назад. Сколько лиц, сколько историй! И вот оно разлетелось на тысячу осколков, которые вонзаются в ноги, колют пальцы до крови, врезаются в грудь. Они везде, и в каждом из них – боль и крик. Их так много, что не видно пола. От засыпан осколками и их отражениями.

Я боюсь туда войти и увидеть себя в этих осколках. Я не вхожу в комнату. Я закрываю дверь и даю себе слово – не знать этих историй осколков. Но они мне снятся, блестят на подушечках пальцев, щиплются и скрипят на зубах. Я их выплевываю, и вижу кровь. Все губы в крови. Я просыпаюсь. Все тихо. Зеркало висит на стене. На полу – ни одного осколка. Стерильная чистота.

Маразматический минимализм памяти. Все спрятано в зеркале, но в сердце- одни осколки.

Танго

Я пришла домой с танго. Я была полна лунного светами теплоты рук партнера по танго. Урок кончился, и я возвращалась из медитации движений в мир ветра, дождевых капель и темноты. На крыльце был желтый круг от света лампы. Я ожидала, что там сидишь ты и ждешь меня на ступеньках. Я даже почувствовала твой запах- ванильного мороженого, которым пахнет твой подтянутый на фитнесе живот. Хлебом и ванилью.

Ветер принес мне этот запах, и он растворился в темноте. Тебя на ступеньках не было. Ты меня не ждал. Никто меня не ждал на ступеньках, кроме желтого кружка света включенной лампы. Оо – его уже нет. Он уже ушел, не дождавшись. Я открыла дверь и вошла в знакомое тепло дома. Там его тоже не было. Его просто нигде не было. Нигде. Просто не было.

Мне стало легко. Его нет, значит и ждать не надо. Просто танцевать танго по вечерам, а потом спать в шелковой пижаме и видеть прекрасные сны. И не ждать – никого и никогда. Никого.

Курицы

Курицы взбунтовались и стали есть свои яйца. А почему нет? Почему куры должны отдавать их человеку? А коровы – молоко, а овцы- шерсть? Почему? Кто ты такой, чтобы все отбирать у бедных глупцов? Думаешь, что ты нужнее чем они? И умнее?

Нет уж, милый друг, погоди! Они тебе перестанут служить, и яйца сами съедят, и молоко телятам отдадут, а не тебе! Тоже, царь природы! Природа – это ведь не магазин с товарами, а храм, создание Божие, святое пространство красоты и гармонии, которое ты опаэганил и опошлил своими гурманскими потребностями бездельника и тунеядца.

А ты придумываешь для кур специальные хитрые клетки, в которых яйца скатываются вниз, а куры их не видят. Придумал-таки. А они удивляются: снесли вроде бы, а яиц нет. Удивляются, но покорно несутся опять и опять, а ты их отбираешь и жрешь сам.

Ну и жри! Тебе же хуже.

Цветная капуста

Что такое грех убийства? Можно ли его простить? А если это – трава? Цветы? Да просто – цветная капуста?

Я подхожу к кактусу, который мне подарили в день рождения. Вижу – он весь сжался. Хочет спрятаться. Не бойся! Не съем! Только полью водой.

На кухне лежит яблоко- я его уже надкусила. Видны следы зубов, один край потемнел от закисления, часть его – уже во мне и переваривается в кислоте желудка. Бедное яблоко! Оно превратится в стихи и буквы, а ведь росло на райском дереве.

Грех и агрессия. Агрессия жизни, грех убийства. Его никому не обойти. Разве что… начать есть свет. Есть, пропускать через себя, поглощать. Тот свет, который создал когда-то Бог, отделив его от темноты. За ем и для кого?

Грех преследует нас, не дает проходу, уличает и зазывает. Он и есть- жизнь. Даже для монахов в церкви. Даже для постящихся. Он есть. Он нас ест.

Вера

У меня была знакомая, у которой умерла баба Вера. Ей было более 90 лет, и вот в один распрекрасный летний день она полезла на табуретку закрыть окно, упала и умерла. Умерла Вера. А с ней и вера умерла. Похоронили ее, Веру, рядом с дочкой, которая еще до нее умерла. Похоронили на крутом берегу Днепра, который по Гоголю – чуден. При тихой погоде, ну и при другой. Лежит Вера в земле – русской, или украинской – не понятно, но лежит захоронена и безмолвна. Вера наша русская.

А много лет назад до этого родился мальчик Николай. Вместе с ним родились в тот же момент еще человек сорок по всему свету белому. Родились все эти младенцы – белые, черные, желтые – от разных мам и пап, но все – с верой. Верой в жизнь и счастье. А Николай родился в Совке, то есть в Советской России, не разделенной тогда на куски, в стране дружной и кучной и объединённой одной мечтой- построить коммунизм – без денег, без границ, без несправедливости. И так Николая и воспитывали с детства.

По десяти заповедям, которые были нанесены на обороте его тетрадей. И на тетради других учеников. Были они – Правила пионеров, взятых когда-то из самой читаемой книги в мире – из Библии. «Будь правдивым, честным, помогай старшим и заботься о стариках. Строй коммунизм и смело смотри в будущее.» Так было написано на обороте тетради. Или почти так. На этом Николай и вырос.

А потом – улетело это время в небо вместе с олимпийским мишкой, и началась неразбериха. Стену капиталистическую сломали, коммунизм обьявили несостоятельной мечтой, а мафию с капитализмом диким – законом. Николай теперь жил в раздвоенности – чему верить и как жить дальше? По закону, написанному на обложке школьной тетради или по закону сильного? Он видел, как его вера в добро и справедливость рушится под натиском МММ, акций, распада Союза и всеобщей дележки государственного имущества. За что раньше сажали, за то теперь прославляли. А вера его умирала.

Но тут восстановили церковь – надежду на Бога и отпущение грехов. Он стал брать и каяться, в надежде, что придет царствие небесное через распилы и Рублевку. Придет, обязательно! Светлое и чистое, но вера его была теперь хилой и тощей. Он крутился, ездил на мерседесе, брал взятки и стоял у святых отцов в монастырях на покаянии. Все как у всех. Дача, баня, водка. Охота, дети в Оксфорде, яхта на Кипре. Как у всех. А Вера вся сморщилась, ослабла, ведь ей было больше девяноста. Вера в коммунизм и нового человека – честного, неподкупного, здорового, радостного – как в «Веселых ребятах».

И вот Вера осталась совсем одна. Все от нее отказались – даже Николай. Он забурел, отрастил брюшко и завел у себя картинную галерею- даже с Сезанном, которого купил как подлинника, хотя в искусстве ничего не смыслил. Сам он стал писать картины и сочинять музыку. Ударился, так сказать, в творчество. А про Веру старую и забыл совсем.

Она жила теперь одна, в маленьком городке над Днепром, получала гроши и тосковала по своей недавно умершей от рака дочери. Не Чернобыль ли виноват? Но она больше думала о том, что виновато безверие и всеобщее рвачество. Ведь Вера родилась вместе с Советами, она была их Верой, но в нее больше никто не верил. Вот она и оступилась, упала с табуретки и умерла. Одна была, совсем одна.

Стало Николаю легко сразу, как Веру в землю закопали – совесть больше его не мучила, а деньги он вкладывал в искусства – семейное, конечно! Открыл фонд, стал себя везде хвалить-нахваливать- вот мол какой я особенный, отмеченный судьбой. А вокруг него собрались хвалители – и давай ему оды петь – за его же деньги!

Но когда он спал, снился ему олимпийский мишка в небе, красный галстук пионера, лагерь с костром и старая баба Вера, которая родилась вместе с революцией. Мир праху ее, Вере нашей!

Одиночество

Я одиночество своё несу, как гриб лесной

Что прячется под мокрою сосной,

Как белку, что не любит шума,

Как ветер, что невидим, но деревья гнёт,

Как дождь, что то идёт, то не идёт,

И как роман, что заставляет думать…

О, одиночество, ты часть моей судьбы!

Я положу тебя, как гриб, в корзинку,

И суп сварю – с приправой ворожбы

И положу туда прозрачную слезинку….

Давим