Кумир

– А ить прав ты, братец. – Гришка зашел в кухню.

– Сильно тебя присучило-то, – свистнул Алексей.

Гришка открыл кран, вода вспухла из-под алюминиевой пасти и тихонько зажурчала. Набиралась пол-литровая бутылка долго, муторно, как заговоренная.

– Так ты со мной, братец?

– В лес-то? – неуверенно билась чайная ложечка в пальцах Алексея. – Ты лучше дома оставайся, найдём мы твою драгоценную дворнягу. А пока тебе отдых нужен.

– Ты не переводи. Пойдёшь со мной? – и прямо в лукавые глаза Алексея зыркнул. Тот вздрогнул, выронил ложечку под струйчатое журчанье воды.

– Пойду, пойду, ну что ты. Я-то еще сытый. А тебя, не дай боже, быстро сморит голод.

Гришка промолчал, поставил полную бутыль на столешник. Что голод человеку, свыкшемуся с муторной работой в поле? Делу – время, как говорится.

Голому одеться – только подпоясаться. Собрались быстро, не зная лишних споров и хлопот. Гришка запахнулся в новенькую штормовку, а то летающая конина в этом году сильно досаждала.

В сенях перекрестился на юго-восток красного угла. Привычка, перенятая от деда перед походом в лес. Вот и пропал Анатолий Семеныч, потому как не перекрестился в последний день: то ли забыл, то ли пренебрег бытовым уставом. Так и остался где-то на болотах. С тех пор лики святых на божницах глядели как-то по-особенному печально и строго, а убрус на столе-престоле всё время был какой-то измятый, в складках, как будто хмурился.

На выходе из дому не забыли погладить медвежью лапу на двери – к удаче в пути. Откуда взялась эта медвежья лапка, затейливо обтянутая бахромчатым браслетом, известно было лишь домовому. Однако сделалась она необходимым предметом обихода, без неё изба стала бы чужой и неуютной.

Лесок Тупиковский стоял прямо на противоположном берегу реки, поднимался с займища реденьким кустарником, лозняком, а дальше уходил вверх пологим холмом. Крупнился, пригибаясь к воде, черношишкастый орешник. Речка Тупиха только в половодье казалась полной и налившейся, но давно уже больше походила на обросший ручей, простершийся меньше, чем на четвертину метров вширь.

От Гришкиного дома до плотинного мостка было рукой подать, поэтому частенько к ним с бабушкой народ забредал, ой, как частенько; летом дни без гостей можно было по пальцам одной руки счесть.

– Туда даже нельзя ходить, там бригады, строители, кто знает, вдруг снова торфяник вспыхнет, – не унимался Алексей. – Задохнемся и сляжем в коробчонку раньше положенного.

– Нет там никого, и мы же не вглубь идём, а так, округу почесать. Я там вчера один был. То есть с Гвидоном.

– Твоё состояние даже неизвестно, вдруг сотрясение или еще чего. Может, гарь из легких не до конца вышла… или дурь из башки.

– Гвидону и того хуже сейчас может быть.

Алексей дулся, и видно было по его сдвинутым бровям и сжатым губам, что искал он ещё какой-нибудь довод, но тщетно. Гришка шумно выдохнул под гулкие перекаты реки.

Неспокойно, ох, как неспокойно было у него на душе. Что-то недоброе должно было случиться. Только бы чай не с Гвидоном…

Лес встретил дружным гомоном слепней, тихим шуршаньем листьев и еле уловимой свежестью. Гришка вздохнул свободнее, чуть прикрыл веки, напиваясь влажностью земли и дурманом влажной коры. Алексей буйно размахивал руками, отгоняя знойных дрозофил.

– Пойдём уже, пока не ушли на прокорм кровососам. – Он разгневанно топал вперед, на ходу яростно подпрыгивали его песочные кудри. Гришка с жалостью смотрел на траву, примятую другом.

– Это жужжанье просверлит мне дыру в ушах, – все больше раздражался Алексей; его кудри напоминали клубок змей. Наконец, он не выдержал, достал подаренный роднёй смартфон и включил музон, сеявший английские слова и шебутной хаос. Это было его лучшим успокоительным.

– Где ты видел его последний раз? – чуть повеселее спросил Алексей.

– За прудом, – пришибленно буркнул Гришка. Настроение его ощутимо падало, как ведерко в бездонный колодец. В лес лучше одному ходить.

«Гвидон! Гвидо-о-он!» – громко позвал он, пугая щебечущую птицу. Представлялась ему радостно лающая морда Гвидона, счастливо свисший махровый язык и бесконечно преданные яшмовые в крапинку глазищи. Подвижного и несколько даже мечтательного склада был его пёс, никогда не лаявший без причины: только по утрам в знак приветствия да по вечерам – на прощанье, скрываясь в расписной будке.

Будку Гришка сам раскрашивал, не жалея ни денег на краску, ни самой краски, ни времени. Алексей только смеялся, веща, что собака не оценит, не отблагодарит. Но Гвидон благодарить умел, хотя бы тем, что не оставлял клыкастых следов на руках, не рвал и ни разу не пробовал домашней обувки, не требовал добавки к поданному хавчику. И как после этого было не ценить его?

У пруда, где в прошлый раз проходил Гришка, разноголосые лягушки надрывали зеленые глотки. Здесь Алексея силы будто покинули. С каким-то поэтическим томленьем он мягко присел и окинул взглядом низину воды. Пруд был проточный и напоминал воронку посреди лесного полотна. Над ним клонились деревья, обступали по кругу, точно от любопытства заглядывали, разведать: что там, кто там.

– Ветер оставил лес и взлетел до небес, оттолкнув облака в белизну потолка, – приглушённо, с заворожено-восторженным взглядом декламировал Алексей.

Всё также играла его разбойная диковатая музыка, но Гришка уже привык, как и Алексеей привык к доставучим кровососам.

– А чего, не горим ищо вроде? – хохотнул Гришка, осторожно усаживаясь рядом. – Больше кипишу навел, братец.

– Чую, горим всё-таки… горим в духоте и мушином рае. – Только так язвительно, но лирично и умел Лёха выходить победителем.

– Гвидо-ончик! – певуче заголосил он, складывая ладошки рупором.

– Ну-ка, тихо! – резко и властно оборвал Гришка, и друг его вздрогнул всем телом. Заозирался Гришка. Мерекнулось, нет ли? Тонкий, мерный свист плыл над высокой зеленью, меж тесно стоящих стволов.

Гришка поднялся, Алексей за ним, как по команде.

Словно приросший, на обрубленном пне сидел невесть откуда взявшийся длиннобородый старичок, хипленький, как древесная труха, сморщенный, как шалаган. Он насвистывал, дрыгая короткими ножками, пиная пятками комель пенька. Гудело в ушах, был свист какой-то тлетворный: лес точно вымер, заглохли лягушки, стихла братия гнусов, замертво встали деревья. Так это всё поражало обыденное сознание, что минуту, наверное, стояли друзья бездвижно.

Как тут велели вести приличия? Дедок был вроде незнакомый и как будто бы нездешний: тутошние в лес ходили в сапогах с высоким голенищем или в прадедовых ботиках, а этот сумасбродный напялил тряпочные чёботы. С чужаком и переглядываться, не то что болтать как-то неуместно.

Гришка переминался-переминался, качаясь, словно красноталовый стебель на ветру, а потом-таки переступил, шагнул навстречу. «Здрасте, дедушка». Свист оборвался, зеленые глаза без ресниц бесстрастно скользнули по Гришке.

– Вырубите свою тарахтелку, – незлобно попросил дедок, поджав сухие губы. – Некрасиво она брынчит у вас.

– Нормальная у меня музыка, современная, – обиженно буркнул Алексей, однако послушно выключил музыку.

– Во-во, именно шта сувременная, – задирался чужак. – Энта ваша вша-современность токмо губит музыку природы. Уж как не силься тут, Матушка, сувременности тебе не перебить. На кой вот ляд сдалась тебе музычишка в лесу? – Дедок так резко хлестнул в их сторону сощурено допытливым оком, что оба стушевались.

– Ну, так веселее.

– От то-то. – Старичок с ликованием стукнул по коленке крючковатым пальцем. – Вам токмо бы повесельчее, никакого покою. Хуже мушины мотыляетесь всю жизню, ищете там какого-то веселья да так и не сыщете, так и прожигаете свои младенькие крылышки. Там уж глядишь и до старости недалече. А вы вот ща прям прислушайтесь…

Густая тишина струилась по лесу. За ней, если вслушаться, притаилась дальней дробью желна, взволнованная трель пеночки, живое судаченье других птиц, зудящее жужжанье каких-то насекомых. Дальше ветер, точно вьюн, полз по фундаменту лесных звуков, скрывался в каждом шорохе листьев и кряхтенье старых веток.

– Услыхал, ага-а? – победоносно прошептал дедок, вперив в Гришку широко раскрытый глазище. – Не надобно тут иной музыки, акромля этой. Не мешайте ей, добры молодцы и, могёт, вознаградит вас Матушка. Щедрой бувает она, коли заповеди её чтите.

– Что-то вы, дедушка, сами не лучше тогда, – осмелел Гришка. – Грибов вона набрали на год вперёд.

– Хе-хе, водится экая слабость за мной. – Дедок хлопнул по корзинке, припоясанной к боку. Из-под плетеной крышечки задорно выглядывали лисички. В Тупиковом лесу сбор грибов давно стал табу: оборвали их сильно. Каленая обида опалила Гришку. Он бессильно сжал кулаки. Опять эта «биофилия» сказывалась – от негодования у него задрожали ноги, и свело внутренности. Ему даже показалось, что он против своей воли вот-вот врежет старичку и выбьет его последние зубы.

– Ну-ну, жеребчик, охолони. Изволь свой честный ропот направить на тех, хто истовый вред приносит леснине. Чаго ты не кажешь свои грозные кулаки туземцам в строительной робе?

Гришка скрестил руки на груди.

– А греешь ты желаньице спровадить рабочих москалей отседова?

Гришка сурово кивнул. Голос старичишки становился грудным и низким.