Кумир

– Тут у вас в протоколе выставлено всё так, как будто и не было никакого дыма, и что бригада строительная виновата во всём, – возмущался рябчик-прорабчик.

– Так надо, чтобы дело не заводить. И вы не виноваты, и мы как бы ни при чем. – Участковый ткнул пальцем внизу протокола, где нужно было расписаться.

– Ну и порядки, – гневный росчерк поставил конец всей заварушке.

– Да не волнуйтесь вы, товарищ прораб, – сладенько-еденько пел Игорь Петрович, – никуда ваша стройка не денется.

– Прораб? – Лицо рябчика позеленело, глазищи снова округлились, как грибные шапки после дождя. – Какой я вам прораб? Я эксперт по организации строительства! Имейте хоть каплю уважения к тем, кто выше по званию.

Пока рябчик что-то кому-то упорно доказывал и указывал, Игорь Петрович упрямо тянулся мыслью к наливке.

Желтая, вымоченная в уходящих лучах, пыль оседала на облупленный подоконник. Густел за окном чернено-смолистый лес, стрекотала там дикая жизнь.

– Это что еще за издевательство такое? – Лицо рябчика побагровело, прожилки на висках вспучились. Как по наущению, все трое уставились на лакированные ботинки прораба. Домовая мышь жалась к глянцевитому мысику, как к плотику посреди моря.

Прораб пытал её натуженным взглядом выпученных глаз.

– А ну, брысь, гадина гадливая! – взорвался он тонким голосом. Не менее жутким писком разразилась мышь, скидываемая брезгливым махом ноги.

Игорь Петрович ощущал, как лёгкие лопаются от смеха, и через силу сдерживал себя. «Гадина гадливая» оставила память о себе в виде не менее гадкого помёта на вычищенной обуви рябчика. Выражение у того было плаксивое, глаз дергался, и будь он в возрасте, так точно удар хватил бы.

– Счастливым до скончания веков будете, – утешил Игорь Петрович, уперев руки в боки, чтобы сдержать истерический хохот.

– Черт знает что, – несчастно буркнул рябчик, раздражённо теребя в руках перепачканный пометом пиджак и усиленно что-то ища в его карманах.

Рукастый участковый и на этот раз вовремя нашёлся – точно ловкий фокусник вытащил невесть откуда носовой платок и подал прорабу.

– Я вроде все бумаги подписал, господа, – отряхнувшись, рапортовал рябчик, будто от стыда пряча дутую шею за воротником, – можете идти.

– Благодарю, но кабинет мой вы вроде ещё не выкупили, – спокойно ответил Игорь Петрович, подмечая, как крепко сжались челюсти участкового. – Так что можете сами идти.

– Сегодня я созвонюсь с директором, – заговаривал зубы рябчик, – а завтра утром приедет начальник смены и сообщит, какие действия наша фирма примет дальше, и какие потребуются от вас – для содействия. Согласно договору.

Игорь Петрович, как прикованный, последовал за ним, изнемогая от желания вымести сор – чужака – из избы.

Снаружи воздух показался каким-то тухлым, испорченным присутствием чужеродного элемента. Игорь Петрович поморщился, хотя чужеродный элемент, даже обгаженный, продолжал пахнуть одеколоном.

Всё-таки зря участковый прогнул рябчика не подавать заявление, так бы можно было лес спасти или хотя бы отсрочить гибель. Всё было бессмысленно напрасным.

Воздух дребезжал от мушиного жужжания. Крупная мастистая цокотуха незаметно села на плечо рябчика и потерла лапки. «Верно села, подруга, на том самом сидишь». Нежное злорадство щемило сердце председателя.

Всё тот же неестественно дружелюбный ворон кособочился на штакетнике. Его звучное гарканье напугало рябчика и заставило отшатнуться как от силы нечистой. Муха, недовольно журча, взвилась вверх, но тут же вернулась с подругой побольше и посмачней.

– Всего доброго, – бросил прорабчик. Деловито зашуршали его туфли по гравию. Третья и четвертая – Игорь Петрович считал – мухи, как осенние листья, падали на плечи рябчика по пути к черной иномарке. Он недовольно отмахивался, но мухи зловредно и назойливо возвращались, росли на глазах числом.

Игорь Петрович сам не заметил, как и откуда привалила целая армия точечно крылатых телец. Нельзя было уже различить ту самую, заводилу-муху, первой севшую на прораба. Непрерывное жужжанье разлилось по округе, заглушило игривый ветер и говор полей.

– Что же это? За что? – обессилено кричал рябчик, безуспешно отбиваясь от мушиного галдежа. Он отмахивался пиджаком, как щитом, но враг был неумолим и непобедим. Страшное зрелище, до смешного страшное.

Бесновато метался средь ветвей лиственницы ворон. Крик его отдавался в ушах Игоря Петровича неясным ликованием. «Так его! Так!»

В конце концов, мух стало так много, что за ними невидно было прораба. Он уже и пританцовывал, как будто они его кусали за пятую точку – до чего брезгливость довела.

– За что? За что? – униженно пищал добиваемый враг. Мухи отвечали грозным жужжанием. Рябчик дошёл до крайности – бросил им на заклание дорогущий пиджак, а сам упал на колени и, безуспешно прикрывая голову, завыл. За весь день председатель не видел ничего более удивительного и удовлетворительного. Тяга к сигарете и наливке отпустила.

Со смесью изумления и ужаса участковый вытянул рот в букву «о».

– Михаил Степаныч, закройте рот, муха залетит, – назидательно прикончил Игорь Петрович.

Ящерова невеста

И увидела богородица мучающихся в аду, и было тут множество мужей и жен, и вопили они. И спросила благодатная архистратига: «Кто это такие?» И ответил архистратиг: «Это те, кто не веровали в отца и сына и святого духа, забыли бога и веровали в то, что сотворил нам бог для трудов наших, прозвав это богами: солнце и месяц, землю и воду, и зверей и гадов; все это те люди сделали из камней, – Траяна, Хорса, Велеса, Перуна в богов превратили, и были одержимы злым бесом, и веровали, и до сих пор во мраке злом находятся, потому здесь так мучаются».

(«Хождение Богородицы по мукам»)

Пепел медленно осел, загрязнил светлый девственный известняк. Пусть. Всё равно никто не узнает. И даже Он…

Василиса шустро потушила сигарету, вглядываясь в табачный след на камне. Не дай Боже увидит кто из соседей. Зашепчется люд, загудит деревня слухами, а там глядишь и до Него дойдёт… Здесь-то её невидно, никому невидно, никакому белому или черному свету.

Из разбитого, измызганного окна были видны северный кусок деревни внизу и сосны на косогоре.

Здесь, в церковном приделе, пахло травой и мочой – из-за частого пребывания молодёжи. Место всё-таки заброшенное, хоть и освящённое… Но Василисе с высокой колокольни было плевать, чем пахло, и плевать, что она ходила сюда курить… Нет, в последнем случае не плевать.

Она стыдливо глянула на лик Спаса нерукотворного, запрятанный в барабане церковного купола. Изображение истёрлось, поблекло, но глаза точили укором непреклонно и безжалостно.

Василиса одёрнулась, смахнула пылинки со строгой юбки, поправила и без того ровный пучок волос. По старинке она была вооружена только закрытым костюмом и непреступным взглядом – всё, как мама завещала и преподавательский этикет велел.

Иконостас лежал скособоченный, разобранный, поруганный, точно зверем подранный: рваные, нечеловечьи следы остались на образах, содрана была краска.

Василиса засеменила к притвору, стараясь не смотреть в сторону алтаря. Там на Царских вратах было нацарапано взволнованной ручонкой «говеть = гореть». Её детской ручонкой. Давно это было, тысячу и ещё сто жизней назад. Невесть какого божка она тогда из себя воображала, и только спустя годы совестно стало.

Церквёнка была старая, ветхая, исторически ценная, но едва ли сельсовет или администрация думали заняться её реконструкцией. Оттого и молодые, не сильно стесняясь, облюбовали её для своих игрищ, заполонили сорными бутылками. Казалось, за всё время существования церковь так и не использовалась по назначению. Лишь одарённая любознательностью верхушка села знала историю.

Построен храм был – аж! – в XVIII веке на территории дворянской усадьбы, на восточном холме близ села. Да только барская воля решила иначе и превратила церковь сначала в театр, потом в господский дом помещика. Потомки, было дело, спохватились, открестились от греха и вернули храму его назначение, перестроили, обновили. Но где-то с начала прошлой эпохи вплоть до сороковых годов церковь имела сан избы-читальни, а затем клуба. Там уж война вступилась, напомнила, для чего нужна церковь. Отстроили её, обновили, клиром заселили. Да только вначале 90-ых голодающие местные разграбили храм, обнесли, разобрали колокола, и больше не трезвонил набат.

Василиса и не помнила, чтобы кто из сельчан ходил сюда за божьим советом или отпущением. Один из помещиков, владевший церковью, усадьбой и доселе работающей фабрикой, вырастил у церквёнки насаждение лип. И сейчас, в пору цветения, было здесь сладко-сладко, медовой негой напилась местность. Но Василиса задыхалась: дребезжало где-то в лёгких желание выкурить ещё…

Она не спускалась, а почти бежала прочь от церкви по обломанным ступенькам вниз по холму.

Отсюда до школы недалеко было. Пешком – минут десять. Хватит, чтобы согнать запах табака и духовного разложения. Так вдруг передёрнуло, что тонкий каблук сиротливо скрипнул и чуть не отломился. Только дураку взбредёт таскаться по полянам да заброшенкам на каблуках. Дураку и ей.

Июль задавался жаркий и тяжёлый, деревня Тупики оказалась словно под душным, вонючим мешком. Другой бы оделся полегче, посвободнее. Но не Василиса. Чёрные пиджак и юбка в классическую белую полоску. Ей иногда эти полоски мерещились змеями или ящерами. Но лишь иногда.

По грунтовой дороге у холма с церковью катился щебень, оседая на недавно вычищенных туфлях.

По правую руку разлегся сытно-упитанный бок деревеньки: резные наличники один другого пышней, палисадники с крашеными заборчиками. Все как на подбор. Такое только с южной стороны Тупиков, а ближе к речке, к северной стороне, мало кого заботило благоустройство, там попрактичней и постарее люд обитал.

Звонко цокнуло копыто, обнесло дорогу пылью: отурил на своем гнедом жеребчике Яшка, местный жидюга, самый рвачистый из рвачей. Хуже Лота, отнявшего у Авраама половину имущества, вёл он себя. На вкус Василисы шибко хлыщеватый хлюст. Однако ж красивый, змеина сякой.