Кумир

Пока все деревенские ловили рыбу в Тупиковой речке без особого успеха, Яша каким-то образом наяривал крупный улов. Казалось, в их речушке, обмелевшей и илистой, нечего ловить, кроме водоросля да удручения, но Яшка доказывал обратное. Будто договорился с чертом каким и так орудовал самоловом, что ясно было: не истомилась, не издохла ещё рыбина в мелководье. И хоть лес их был организован как охотничий заповедник, но Яша и тут умудрялся браконьерствовать. Ладно бы один, но поговаривали, что лапу на местное зверьё положил и участковый. И так они вроде бы спелись вдвоём, что никакой охотнадзор не страшен им был: прикрывались «специальными» операциями полиции.

Отец Яши был украинец, и почти всё детство Яша провёл на Украине. Только мать русская была и после смерти мужа как-то подсуетилась, забрала сына или навроде того. Соль в том была, что Яша, сколько ни жил в Тупиках, так и не обрусел, сыпал взрывным «г».

– Здорова, панна. – Яша пружинисто опрокинул ногу через седло, спрыгнул, обдав Василису смесью пота и пыли. – Шо це в домишке твоем делаца? Шо дела твои?

Сильный акцент его непременно отдавался у Василисы учительским желаньицем хватануть по губам линейкой или строгим нареканием по ушам. Но линейки под рукой никогда не оказывалось, а язык не поворачивался сказать лишнего.

– Какого надобна молчишь? – взыскательно сверкнули его черемуховые глазёнки.

– Варнак ты. Чего с варнаком мусолить?

– Об житье. Я с пожни иду. – Как в доказательство, с его грязной ручищи спрыгнул колосок сена. – Почали мы зирнофку[5 - Зерновка – (зд.) злаковые травы, сено для покоса.]. Хорошо пойдёт, скотина сыта будет.

Василиса промолчала, хотя едкие слова так и рвались наружу, для успокоения она мысленно пересчитала апостолов.

– Эх, панна, нелюдима ты. Знаешь об том?

«О святой, верховный апостол Павел!»

– А хучь нелюдима, так любо красива, – продолжил Яша и провёл ладонью по рыжеватой щетине.

Дело известное – её одну в деревне со слабым воздыханием и полыхающей надеждой называл он важно и иноречно «панна». Не «Эй, Силиса!», как привыкли местные. Сама только Василиса не знала, что больше это «панна» пробуждало внутри – блудливый пожар или пристыженный холод.

Губы Яши растянулись в самодовольной лыбе, лоснясь и блестя на солнце, как налитые ягоды.

– Мужа тобе надобно. Храсивого, рухастого и мозг’лявого. Знаешь таког’о? Не знаешь, ага. А я знаю. – И выпятил грудь, как герой войны на параде. – И тобе, панна, гоже знать. Вот он, всем мужам муж.

– Как нужен будет неочесливый варнак, так и жди, призову.

Яша насупился.

– Я может, и варнак, да всяко лучше варнаком быть, чем дармоедкой.

– Это я-то дармовщиной живу?!

– Так не я ж. Тобе ж на роду учителкой быть. А все учителя ток и знают, шо живут с кармана ученей и ребятишкиных родаков. Срамно, панна, срамно.

– Чего же тогда повадился за дармоедкой бегать?

– А вот кохаю я дармоедок.

Конь согласно фыркнул. Василиса промолчала. Жара наливала жгучая, катила пот по вискам.

«Помоги нам и удержи нас от потопления во страстях…»

– Ты не катай злобу, панна. Подь ко мне вечером щуку отведать. Вкусная щука, нахлыстом сорвал.

– А панны щук не едят, они стерлядь любят.

Яша хохотнул, пригладил ус:

– Так панны примеру земляков следуют, блюдут мир на селе. Сег’одня земляки соберутся у бабки Пантелеймоновны. Как жо их мирить без тобе? Так шо приходи, дюже рад буду.

Василиса кашлянула, прочистила горло для отказа, но тут конь так сильно дёрнул хвостом, хватанув её по причинному месту, что Василиса подпрыгнула. Яша потешно захохотал.

– Вишь, вот и Рябчик мой не примет отказу. – Яша ушёл вперед, покручивая ус, ведя под узды старого, но еще ретивого конягу Рябчика.

«…Запрети всем врагам, борющим меня, и сотвори их как овец, и смири их злобные сердца…»

Василиса упорно смотрела в спину Яше, сверлила молитвой нечестивую его душонку. Он споткнулся, разжал узды и полетел, рассекая густо взлетевшую пыль. Рябчик смиренно и равнодушно глядел, как он распластался на дороге. Василиса предостерегла себя от дурной усмешки и молча ушла вперед, ловя краем уха грязную брань.

Слова Яшкины о том, что вся деревня вечером соберется, преследовали её до самой школы. Не зря народ собирается, не просто поболтать. Дела творятся и молву за собой тащат. Будут обсуждать застройку Тупикового леса, пить за отваждение городских нехристей и их исподних машин. И дара Божьего не надо, чтобы предсказать это. Ну да пусть, пусть.

Школа их, маленькая, кирпичом выложенная, была двухэтажная и такая уютно-одомашненная в посадках тополя, таинственная в покрывале застывшего пуха. Стояла школа у окраины Тупиков, поближе к дороге в соседнее село.

В дверях, обновленных, помытых, вычищенных от ржавчины, буйствовал запах солярки. Верный знак, что охранник на месте.

Одинокий холл: стены – больничного зелёного оттенка, пара заново прилаженных скамеек да нестираемые, но истёртые советские плакаты. Каждый – как на подбор – провокационный и нравоучительный. Как то: «Баловали с детства сына: «Ах, как мил, умён, пригож!» – Вот и выросла дубина… Что посеешь, то пожнёшь!»

Родители из года в год требовали что-нибудь сделать с этими плакатами, всё на какой-то мифический ремонт сбрасывались. Только ни ремонтом, ни плакатами никто так и не собирался заниматься, и родители сами с усердным пылом оттирали престарелые надписи и картинки. Только те, словно бы в назидание, вросли в штукатурку, и как ни мусолили щётки – избавиться от советщины не могли.

Охранник посмеивался, мол, никогда не найдётся мужик, который купит краски да замалюет такую «гадкую моральщину», сам-то он этим ни в жизнь не займётся. Оно и верно, что «гадкую»: нравственность сильнее глаз режет, чем непотребство. Пять лет преподавания дали ей это знать сполна.

В кабинете директрисы, как всегда, было тепло и надушено. Настоящий рай цветочника: на подоконнике герань раскачивала увесистыми головками, рядышком засела узколистая традесканция, бледная и серая на фоне жгучих звёзд соседки пуантесии. В углу сбоку от шкафа вился мастистый папоротник.

Очкастая сухопарая старушонка с густо-седым облаком волос терялась посреди всего этого великолепия за простеньким буковым столом.

– Как же это вы умудрились, Василиса Петровна? – с ходу начала Гертруда Парамоновна. Василиса внутренне напряглась. – Отработка в самом разгаре, а вы не у дел. Все учителя задействованы, но в этом году лодырничать нежданно-негаданно порешили вы да Пузочёсов. Волшебное у нас, что ли, лето?

– Я и не думала отлынивать, Гертруда Парамоновна. – Василиса выдержала форменную паузу. – Дети отлично без меня справляются. Мне только направить их достаточно, а дальше – всё сами. Не маленькие, восьмой класс уже.

–Так и вы не маленькая, Василиса Петровна. Что мне, каждый раз вам об обязанностях напоминать? У школят явка на отработку строго обязательная, и у вас так же.

– Если дело только в этом, я всё сделаю и приду завтра. Но показатели говорят сами за себя. Эффективнее детям раздать обязанности, полномочия и дать самим распоряжаться собой.

– Ох, и навернула. Лучше б также активно приходила и работала, как с языком чешешь. – Старушка ощупала морщинистый лоб. – И как это ты, позволь дознать, выпытала, что эффективность работы у них выше, когда тебя нет?

– Больше вспахано площади. Вместо трех соток – пять.

– Ну, задавила-задавила. Хороша на подсчёт.

– Инновации в воспитании. Работают отменно. – Василиса улыбнулась.

– Инновации… Да чтоб ваши инновации… – Два серых глаза злобно стрельнули в Василису. – Вон что ваши инновации творят. – Она кивнула в сторону окна.

За еловой границей полыхал грохот, ревели машины, клокотала техника. Шум стоял такой, будто опять Содом и Гоморру рушил гнев божий.

Плотное облако бурой пыли стояло над лесом, там, куда забрались городские строилы. «Не будет леса», – трещали тупиковцы по всей деревне, и из их домов веяло выпотрошенным отчаянием.