Благоприятный момент. Роман ВОЗВРАЩЕНИЕ СОЛНЦА. Часть V

– Их арестовали? Допросили? – воскликнул Чудилка так, что мама подскочила.

– Кого, дорогой?

– Корков!

– Да что ты, Петрик! Ещё никому ничего не ясно, не найдено, где делают солнца, доказательств против Корков никаких. Или правительство всё держит в тайне. Но хорошо то, что покупать эту дрянь никто не будет уже.

– Видишь, Чудилушка, хоть это не напрасно, – сказал я своему другу, сидевшему рядом с моей мамой. Тот только вздохнул:

– Ты видел сам, Анчутка, какое это славное оружие против всякого волшебства. Против всяких там Миче. К тому же это просто яд. А ну как его бросят в королевский колодец? Сунут в водопровод? В подвал Лечебницы? На чердак «Прибежища» или университета? В трюм «Великой Някки»? Просто в реку? В море, где водится рыба? Поставят на возвышенности, замаскировав под памятник? Помнишь здоровенного барана в Аес? Никто и не поймёт, что это источник волшебного света, а потом уж и понимать будет некому.

Ну и фантазия у него, светлая Эя! Я поплевал через левое плечо. Мама и папа онемели и смотрели дико: Петрик был прав.

– Вы скажите об этом его родителям, пусть передадут королю. Пусть полиция порыщет по всяким таким местам, – взмолился я. – Попросите, чтобы позволили нам заняться хотя бы живописью – ведь это не магия. Разве можно столько бездельничать? Найдите этих нехороших людей – пусть они хоть напишут Чудилке. Пусть похвалят за то, что он сделал. – Обойдусь, – буркнул Петрик, пряча глаза.

– Папа, – сказал я, – если нас хотят посадить в тюрьму, как преступников, должен быть суд, должны определить срок. Должны сказать, в чём наша вина. Сколько нам быть здесь, папа?

– Не велено, – пробормотал отец кодовую фразу.

– Если же нас хотят защитить – почему бы нам не трудиться над обычными женскими украшениями, почему бы нам не рисовать, чтобы не сойти тут с ума? Почему бы не выслушать нас? Почему бы не сказать нам, сколько намерены нас защищать?

– Не велено! – заломил руки папа.

– Если нас проучить хотят за самоуправство, то почему бы не спросить, что мы знаем полезного для государства обо всей этой истории? Почему бы не взвесить, насколько полезно то, что мы сделали – и, опять же, назвать сроки? Я настаиваю на суде, папа!

– Не велено.

– Или королю просто важно переупрямить нас, не смотря ни на что, ни на какие факты?

– Что ты говоришь, сынок! – заплакала мама. А папа повторил:

– Не велено. Если у вас есть ещё какие-нибудь сведения или просьбы, передайте их через нас. ТАМ решат и взвесят.

– Нельзя так обращаться с героями, – строго сказал я, показав на Петрика.

– Переживу, – доложил тот. – Просто, Миче, расскажи о том, кто такой Воки. Чей он сын, и с какого боку в этой истории. Всё сразу станет ясно. ТАМ.

Ладно, я рассказал под испуганное оханье мамы. И то хорошо, что взвесить пообещали. Раньше мы помалкивали, выполняя обещание, данное Кохи, но теперь, перед лицом серьёзной опасности, молчать было нельзя. Может, Корки перестанут рваться к трону, если всем станет известно, чей сын анчу Воки Ловкач. Однако, сами мы не рисковали обнародовать то, что нам известно: пусть решают государи.

Ничего больше мы не вытянули из мамы и папы о том, что происходит в Някке, и не случилось ли чего, что заставило бы заподозрить, что Петриковы родители прямо сейчас подвергаются опасности. Зато они сообщили нам кучу сведений о наших знакомых. Например, что папаша-изверг Ош свалился по пьяни с крутого берега и насмерть расшибся о скалы. Наш друг Шу-Шу помирился с отцом, доктором Шу, если это можно назвать примирением. Старый доктор и впрямь, оказывается, повредился рассудком, и впрямь за ним наблюдают врачи, и больше он в Лечебнице не работает. Из памяти Шу выпала история с Натой и её якобы сумасшедшим женихом. Он думает, что Миче маленький ещё, и при встрече спрашивает, как у меня дела в школе. Жаль его, конечно. Только у мамы и папы до сих пор неприятный осадок в душе, и они сторонятся Шу. Отец Малька выкупил тот симпатичный магазинчик. Семейство Мале расширяет дело, сожалея, что у них один только сын, и тот на таможне тратит своё время. Картины Лёки, которые он выставил перед отъездом, разлетелись вмиг. А ту, где запечатлён вид из сада на гавань и военные корабли, в том числе, на «Лилию», впоследствии перекрашенную под «Чёрный Мститель», приобрёл музей. Большое достижение, но дядя Тума рвал и метал и даже сломал четыре кисточки и одну расчёску. И раздавил на паркете баночку краски.

– Жуткий тип, – в священном ужасе прошептала мама.

Натины сёстры ждут по второму ребёнку, ну не прелесть ли?

– Погадал бы, Миче, кто родится. У кого мальчик, у кого девочка?

– Как я погадаю? Чем?

– Ах, да…

Корки? Да ну их. Вечно что-то баламутят.

Мы с Петриком так и не узнали, что конкретно баламутят Корки.

Зато стало очень понятно, что родители Наты и родители Малька рвались к нам, но им не дали разрешения. А вот Петриковы, видимо, не рвались. Мои мама и папа привезли нам разные полезные вещи: хозяйственные мелочи, одежду, любимые нами лакомства, фрукты. От своих Петрик не дождался даже привета.

Мама и папа ушли, сказав на прощание, что любят нас обоих, чтобы мы не обижались, чтобы Петрик не обижался – его просто уберечь хотят.

Ну да, ну да. Привет и кусок домашнего пирога подвергнут непослушного сына страшной опасности.

После этого визита Петрик прямо заболел и лежал целые сутки, и моё сердце разрывалось от жалости. Я всё думал о красивом речном просторе, и свежем ветре, и перелётных стаях. Я думал о «Комарике» – и он мне мерещился под парусом, белым как последний уплывающий лёд. Он плыл, он летел навстречу птицам – лебедям, ныркам и журавлям, летел ко мне. А там, завидев меня, смеялся Рики, и Ната стояла у руля. Ветер играл её волосами и жёлтыми лентами… Надо думать о хорошем, чтобы не свихнуться от безделья, тоски и тревоги. И я думал, пока не вспомнил, что есть такая вещь, как Зов Крови. Нечто более сильное, чем каменные стены и запоры, чем браслеты из чего бы то ни было, сильнее, чем расстояния и собственные запреты.

Рики Аги может почувствовать, как мне горько, как я соскучился. Почувствует непременно, поднимет тревогу, взбаламутит всех, бросится сам на помощь через всё то расстояние, что мы прошли без него.

Я вспомнил – и перестал думать о хорошем, и ощутил непреодолимое желание тоже лечь и отвернуться к стене от несправедливости мира. И от всякой надежды.

Да, я бы отвернулся от всего хорошего и, после всего того, что пережил за эти дни, стал бы другим человеком. Стал бы жёстким, циничным, недоверчивым и грубоватым. И моя Ната разлюбила бы меня. Сейчас я понимаю и представляю, я вижу себя таким, каким мог бы стать, но не стал. Может, потому, что Петрик вдруг попросил:

– Миче, спой. Спой о том, что когда-нибудь это кончится, и всё будет по-прежнему.

А у меня отобрали читру, представляете! Почему – это выше моего понимания. Но я запел для Петрика песню о нём, о нашем пути и о том, что он когда-нибудь приведёт нас домой. Пел – и не верил.

– Опять на закате, сквозь блеск и красу облаков,

Парящих, плывущих над морем под первой звездою,

Летит на сады и леса светопад лепестков

Отцветшего солнца, померкшего вместе с зарёю.

И столько мы видели этих красивых картин:

Вечернее солнце лучи растеряло от ветра!

Недолгую жизнь их полночи лелеет камин,

Костёр у дороги, и печь, и свеча у портрета.

А ты, приманивший для света один лепесток

Из солнечной жизни и тайны, Вселенной кусочек,

Давай же мне спой, как распустится новый цветок

Из тёмных глубин непроглядной, пугающей ночи.

Костёр у дороги, но где окончанье пути,