Прошлое смотрит на меня мёртвыми глазами

Быстро оказалась рядом с ней, она опиралась на стенку и дрожала. Я посветила фонарем вперед и закричала.

На полу перед нами лежал растерзанный котёнок. Не съеденный целиком, лишь слегка потрепанный. Зажала рот рукой, чтобы не крикнуть еще раз. Взяла маму под руку и увела в комнату. Потом быстро, как только позволяют дрожащие ноги, закрылась в своей.

Мне страшно.

Мысленно я возвратилась в детство, когда каждый шорох казался мне чьим-то шагом.

«Скрип-скрип», – скрипят половицы в коридоре. Я положила голову на холодный пол, покрытый пылью, и пыталась увидеть что-нибудь через маленькую щелку между дверью и полом. Поставила фонарь рядом, чтобы видеть. Прекратила дышать.

Он там. Стоял за дверью, ждал, пока я выйду.

Детская игра. Я в домике, меня не достать. Но лишь только я выйду… Мы часто играли в эту игру с мамой в детстве.

«Скряб-скряб», – заскребли когти по деревянной двери. Выходи.

В соседней комнате громко заплакала мама.

Я вздрогнула и медленно поднялась. Решила, что не нужно делать резких движений. Мама не подумала также.

Я оцепенела. Всё происходящее воспринималось будто бы через мёд. Липкое и медленное. Хотелось вымыть руки. Но всё, что я могла, это неподвижно стоять у закрытой двери и слушать. Внимательно всё слушать, даже если этого не хочу. Как в том далеком детстве, когда подушка не спасала от ссор отца и мамы.

Послышались шаги. Грузные медленные шаги по скрипучему полу. В соседней комнате мама металась из угла в угол, быстро собирая вещи. Я была готова поклясться, что собирает она их маленький чемодан, а попутно обматывает шею красным шарфом.

Мама мечется и рыдает, в то время как грузные громкие шаги не прекращаются. И я поняла, что он идет в её комнату. Неспешно крадется, правильно полагая, что она его не слышит.

А я слышала всё.

Осознание того, что мне нужно что-нибудь предпринять пришло слишком поздно. А потому я не успела прокричать маме, чтобы она ни в коем случае не выходила наружу. Мне не удалось донести ей, что скоро придет помощь.

Она собрала свой маленький чемоданчик, быстро и нелепо обвязала шарф и выскочила из комнаты. А прямо за дверью её ждал он, тихо и покорно, как старый верный пёс.

Я вылетела из своей сразу же после неё, но не успела.

Раздался душераздирающий визг. Этот визг будет будить меня посреди ночи в кошмарах. Я буду слышать его во всех скрипучих дверях. Он будет напоминать мне о том, что во всем виновата я.

Грузная огромная фигура закрывала весь коридор, не позволяла теплому свету из гостиной просочиться ко мне. Я вновь оцепенела.

Я осветила его тощую уродливую спину и поняла – мама никогда его не кормила. Сознание вопило, оно просило помощи, но никто не мог помочь, а потому оно отвлекалось на глупые мысли.

Торчащие ребра, обтянутые тонкой серой кожей, – я помню эту картину до мельчайших подробностей и до сих пор, – взмах когтистой лапы и короткий вскрик. Мама падает.

Я, непомня себя, роняю лампу на пол и кидаюсь на него. Колочу руками по спине в истерике. Единственная моя мысль в моем затуманненом мозгу – пусть он убьёт меня, пусть меня, а не маму! Но я не знала, что уже поздно.

Он хотел продолжить, но я его отвлекла. Уродец резко развернулся и отшвырнул меня. Прежде, чем нанести удар, он остановился и посмотрел в моё лицо. Я посмотрела в ответ, и, клянусь, в его маленьких глазах-бусинках стояли слёзы.

Резкое быстрое движение, острая боль в бедре, и темнота.

Всю оставшуюся ночь я провела в ней, в кромешной темноте, тягучей, обволакивающей и глухой, но в то же время пустой. Там не было ничего, ни мыслей, ни чувств, ни эмоций, ни времени. Сейчас сомневаюсь, была ли в этой темноте я? Я не помню.

Я помню, что после раздался голос. Сначала очень тихо и приглушенно, а потом все яснее и громче.

– Пора вставать, – разобрала я и ощутила прикосновение. Меня трясли за плечо. Вместе с этим вернулось и все остальное. Вынырнула, и на меня разом накатили события ночи, прибили невероятной тяжестью к дивану. – Просыпайся.

Я открыла глаза.

– Я раскопал могилу. Подумал, ты хотела бы с ней попрощаться.

С секунду я смотрела на лицо торговца, слегка испачканное в грязи, на две мокрые насквозь косы, с которых капала вода, а потом зарыдала. Ничего не говоря более он ушёл на кухню.

Вернулся с кружкой воды и напоил меня. Доза успокоительного там была львиная, ведь истерика быстро сошла на нет. Через несколько лет он признался, что то было лекарство из его мира.

– Не может быть, – прошептала я. – Я же спасла её. Я отвлекла его на себя.

– Слишком поздно, – сказал он и мы надолго замолчали. Слезы полились, но я не заметила.

Торговец не торопил меня.

За окном валил безмятежный мягкий снег. Крупные хлопья таяли на стекле окна, стекали капельками вниз, и я, не отрываясь, смотрела на этот процесс. Снег будто бы дразнил меня, напоминал лучшие моменты моей жизни, подкидывал воспоминания с мамой и снеговиками.

– Где она?

– У ямы. Рядом с отцом, – он тоже смотрел на снегопад. Сидел в мамином кресле, прямой, как струна, и необычайно спокойный. Непроницаемый, точь в точь такой, как его описывал дедушка.

– Я пойду, – сказала я. Тихо и слабо, но твёрдо.

– У тебя ранена нога. Сильно. Мне пришлось зашивать.

Я отвлеклась от окна, скинула одеяло и оттянула сорочку.

– Уродливо, – сказала я и слезы покатились вновь. В этот день мои глаза так и не высохли.

Я хромала и торговец постоянно подставлял мне руку, но я упрямо её игнорировала. Короткими шагами разбивала сугробы, чувствуя, как снег сыпется в обувь, как комочки тают на тёплой коже, но не обращала внимания. Мне было все равно.

Мне было все равно, что штаны мои промокли до нитки, когда я обнимала её холодное тело, что ноги начинают коченеть, а ладоней я уже не чувствую. После осознания смерти самого близкого на этом свете человека во мне что-то выключилось. Что-то важное, что позволяло мне жить полноценно.  Я перестала заботиться о себе.

Голос в голове говорил: «Тебе больше никто никогда не скажет «малыш». Никто не будет одергивать занавески в твоей комнате. Никто не сделает тебе самый вкусный чай. Никто не обнимет так, как это умела делать она, никто не погладит по голове. Ты одна». И я плакала от этих слов, которые произносила сама же.

Она была завернута в плед, таков был её гроб. Через время я поставлю над могилой безликий камень, самый обычный, серый и шершавый, на нем не будет ни имени, ни дат. Точно такой же, как у дедушки, но я никогда не перепутаю их.

Торговец молчаливо ждал.

Неторопливо падал снег. Не знаю, сколько времени мы провели у ямы, сколько я лежала в снегу, прижимая к себе маму, но мне до сих пор кажется, что этого было недостаточно, чтобы с ней попрощаться. Мне всегда будет её не хватать, а снежная погода, в которую мы её хоронили, будет вызывать чувство тоски.  Я помогла торговцу спустить её вниз, а после, рыдая, смотрела, как пестрая ткань пледа покрывается комьями земли.

Никто не произнёс прощальной речи. Торговцу нечего было сказать, а я была не в состоянии. Когда снег растает, я буду часто приходить и говорить вслух, сидя рядом с её могилой.  Буду рассказывать, как живу и как по ней скучаю. Гладить земляной бугор, обросший сорняками, смотреть перед собой и говорить без умолку.

Лишь только мы вернулись с улицы, я рухнула прямо на пороге, не снимая с себя ни верхней одежды, ни обуви. Торговец заботливо поднял меня на руки и отнёс обратно на диван.

– Я сожалею о случившемся, – сказал он. Я ему ничего не ответила.