Настасья

– Ванька! Ты что ли? Живой никак?

И ван разом, хищным и ловким прыжком вскочил на ноги, вскинул ружье, щёлкнув затвором, но тревога была напрасной. Небольшой, толстый и круглый, как шар мужичок, насмерть испугался, прыснул по-заячьи в кусты, и оттуда, выглядывая из-за веток, проблеял

– Ты чего? Ваньк, с ума сошёл? Не узнаешь что-ли? Колька я, дружбана свое го не признал? Куда ты за ружье то?

Иван почувствовал такую боль в голове, как будто ему разнесли череп, он застонал, сел прямо на землю, сдавил виски, и на какое-то мгновение, он вдруг вспомнил…

Они сидели с Коляном на поваленном бревне, курили, Иван слушал сбивчивый Колькин рассказ, и что-то туманно и неявно всплывало в его сознании, принося боль.

– Так Татьянка, чего только не делала. И к батюшке, и к бабке Мотре, ведьмака наша, на краю села живёт, помнишь ее? Ко всем бегала. Никто ничего, ну и отпела она тебя через полгода. В прошлой неделе, короче. Ну и слегла. Плохо, говорят, в больницу, в райцентр увезли. А Алексашку тётка её увезла, в город. О как. А ты мотаешься тут, стыда у тебя нет, баба помрёт, глядишь. Ты чего, Ваньк?

Иван потихоньку приходил в себя, голова уже не так заходилась от боли, в глазах перестали мелькать огненные всполохи, он затушил папиросу, встал.

– Не знаю, что тебе сказать, Колян. Вроде я, а вроде и не я сейчас. Как нутро мне поменяли, честно, веришь? Я и лиц их не помню, вот вообще. Пойду я.

Николай вдруг взбеленился, толкнул его в плечо, точно как молодой петушок нападает в драке.

– Сволочь ты. Вон не знал, что ты сволочь такая. Рядом бы и срать не сел. Cyка.

Колян что-то ещё кричал, но Иван выгнал лодку, прыгнул в неё и, оттолкнувшись от топкого берега веслом, повёл её в узкий проток между камышами. Плавни, страшные, запутанные, как лабиринт, местами переходящие в болото, он знал, как свои пять пальцев.

…

Варвара подошла близко, обнюхала его лицо – быстро, жадно втягивая воздух, чисто собака, глянула в глаза. Потом отвела их, пробурчала что-то низко, утробно, отчаянно, отошла к печи, сняла чайник.

– Устал, милый. Сейчас чайку с травками, да в баньку. Сама попарю милого, да так, что усталость всю, как рукой снимет. Давай, садись за стол, я пирог испекла с грушами.

Иван глотнул чаю – такой только Варя заварить умела, терпкий, ароматный, крепкий. Три куска пирога и действительно подкрепили мужика, а когда жена, вся блестящая от пота и пара, прошлась по телу мужа огненным веничком , образ Коляна и ещё кого-то там, о котором он рассказывал растаяли, как облако.

Глава 6

– Глянь, Ванечка, живот у меня какой, не на семь месяцев тянет, на все девять. Это ты у меня богатырь, богатыря зародил во мне. Век тебе благодарна буду за такой подарочек. Любимый мой. Что ты смурной такой? Не заболел ли?

Варя сидела на кровати, откинувшись на подушку, и её огромный живот, казалось просто придавил ее, распялив, как лягушку. Сейчас даже Ивану она казалась некрасивой, редко беременность так портит женщину, просто уродует. Фигура ладно, кто её сохраняет на седьмом – то месяце, а вот лицо… Бледное, все усеянное пятнами, с мягкими, расползшимися губами, опухшим носом и подглазьями – все это было нормально для её положения, страшно было не это. Самое пугающее таилось в Вариных глазах – тайная и беспросветная темнота, непроглядный омут из которого струилось зло. Иван ощущал эту черноту всем телом, он чувствовал, как она тянет из него жизнь. Но признаться в этом он не хотел даже себе – страшно.

– Нет, Варюша. Не болею, так, немного взгрустнулось. Вон погода какая, ни зима, ни осень, посредине. Вот и я посередине, ни туда, ни сюда.

Варя саданула в его сторону тёмным сполохом, с трудом встала, собрав свои широко расставленные ноги, взявшись за коленки руками, разогнулась со стоном.

– Ну ладно. Видишь я какая, в жизни в нашем роду женщины так трудно детей не носили, я первая. Пойду лягу на час, ты уж тут сам. Похозяйствуй…

Иван с облегчением вздохнул, оделся, чтоб идти к скотине, напялил шапку, и тут, у самой двери его догнала Настасья. Малышка потеребила его за штанину, вложила маленькую теплую ручку в его ладонь и потянула в сени, да так сильно, крепко потащила, вроде и не была крошкой, птичка-птичкой.

Иван послушно вышел за дочкой во двор, под проливным дождем, переходящим в снег они добежали до сарая, прячущегося между двумя холмами, покрытыми жухлой травой, спрятались под навесом между двумя копнами сена, до сих пор тёплого.

Иван посадил дочку повыше, заглянул в её светлое личико.

– Что хотела, маленькая? Важное чего?

Настасья уставилась Ивану в глаза, её взгляд был очень похож на взгляд матери, тянул душу, выматывая, вызывая оторопь и полузабытье, но в нем не было зла. Утонув в этом взгляде, Иван вдруг начал видеть картинки, как будто в диафильме, они менялись, мелькали, но все были знакомы, он их узнавал. И вдруг, как будто пелена спала с глаз, он все вспомнил. Настасья довольно покачала головой, шепнула.

– Ты иди, дядя Иван, домой. Я тебе тропку покажу, я ее только знаю. А то по дороге мамка догонит, а ту, мою она не знает. Пошли.

Настасья спрыгнула вниз, снова сунула ладошку в руку Ивана, и уже через минут двадцать, они нырнули в побуревшую осоку, пробежали вдоль болота и свернули в топь, в самое её сердце. У Ивана захолонуло сердце, но он не стал сопротивляться, страх покинул его.

– Смотри, дядь Ваня, вот она тропка. Узенькая, не сверни. Дойдёшь до дома, дверь запри, два дня не выходи, Богу молись. А там наладится все. Иди.

Иван прошёл пару шагов, обернулся посмотреть на девочку, но её уже не было на тропинке, как будто растаяла в тумане.

Дом Ивана выглядел совершенно брошенным, даже палисадник зарос цыганкой по самые окна, полуоткрытые ставни и калитку увила повилика, сейчас уже жухлая, чёрная. Иван зашёл в ледяные сени, задумчиво потрогал маленький деревянный паровозик, забытый на лавке и вдруг остро и больно понял – только он может спасти их с Татьянкой почти загубленную жизнь. И он это сделает.

Глава 7

На узкой койке, вытянувшись в струнку лежала Татьянка, но если бы Иван не знал, что это его жена, он ни за что бы ее не узнал. Тонкие, как спички руки, зеленоватая кожа, обтянувшая угловатые кости черепа, бугристый лоб, на который бессильно упали влажные пряди поредевших волос. Татьянка смотрела в потолок и чуть шевелила пальцами, как будто пыталась собрать в комочек гладкую сероватую ткань пододеяльника. Но у неё ничего не получалось, руки были настолько слабыми, что не справлялись с натяжением материала, и она корябала его снова и снова, стараясь собрать в складку. У небольшого столика, стоящего у окна палаты копалась сутулая бабка в белом халате, похоже готовила капельницу, брякала чем-то металлическим об стеклянный бок здоровенного флакона.

Иван на негнущихся ногах подошёл к кровати, несмело уселся на облезлый табурет, посмотрел на жену.

– Танюш. Татьянка. Я пришёл, глянь на меня.

У Татьянки не дрогнуло ничего в лице, даже ресницы оставались неподвижными, не затрепетали. Она все так же смотрела в потолок, как будто искала в нем что-то, известное ей одной.

– Не слышит она тебя. Никого не слышит. Не жилица. Прибрал бы Господь, что мучать девку. Вон, искололи всю, места живого нет. Подвинься в сторону, капельницу пора ставить.

Старуха двинула Ивана локтем, да так, что он чуть не свалился с табурета, подтащила ободранную стойку, на которой болтался флакон, и затянула хрупкую руку Татьянки жгутом. Синие вены, похожие на проволочки вздулись, бабка ткнула иглой и отпустила жгут. Татьянка даже не пошевелилась, лежала бревнышком, как будто и вправду уже умерла.

– Ты мужик её? Долгонько тебя не было, вон жена на нет сошла. Всё вы одинаковые, кобели.

Бабка пошла было к дверям, но остановилась, обернулась.

– Помрёт не сегодня – завтра баба твоя. Никто не знает чего с ней. Догорает, как свечка и болезни, вроде нет никакой. Ох, Господи….

Старуха скрылась за дверью, Иван посидел ещё с четверть часа, потом поднялся и, сгорбившись, как старик, побрел к выходу. Надо было ещё успеть на последний автобус, а то до единственной гостиницы на другом конце городка, часа полтора пешком.

…

Чёрное небо растянуло свое плотное и тугое полотно над городом, растянуло низко, сковало духотой и тяжестью. Иван нараспашку открыл окно, воздух, несмотря на последний месяц осени, был густым и теплым, откуда взялась такая теплынь одному Богу известно. Закурив (Иван вдруг начал курить, чтоб отвлечься от дурных мыслей), он сел на подоконник, сделал пару затяжек, посмотрел вниз и вздрогнул, как будто его ошпарили. Внизу в свете тусклого фонаря стояла женщина. Крошечная, стройная с распущенными волосами, казалось она парит над асфальтом, и лёгкая ткань её белого платья трепетала подобно крыльям. Женщина посмотрела вверх, увидела Ивана, улыбнулась.

– Жаль, Ваня все так закончилось. Но я тебя прощаю. Ты дитя неразумное в её руках, с тебя и взять нечего, хорошо, хоть одумался.

Женщина подняла голову и Иван узнал жену, она была сейчас точно такой, как раньше, в юности, когда маленькая, как куколка Танечка насмерть поразила сердце Ивана. Иван вскочил, хотел было бежать на улицу, но Татьянка отрицательно махнула рукой, и он остался.

– Прощаю я тебя, но об одном молю – сына береги. Прижми к себе, не отпускай, отводи лихо, ты теперь один у него остался. Помни мои слова.

Татьянка исчезла, и Иван не понял, то ли она растаяла дымкой, то ли просто исчезла среди деревьев парка, окружающего гостиницу.

… Больничный вестибюль был сумрачен, гулок и совершенно пуст, если не считать две фигурки, плотно прижавшиеся друг к другу. Подойдя ближе, Иван почувствовал, как сжалось его сердце – на лавке рядом с теткой сидел Алексашка. Увидев отца мальчишка вскочил, бросился навстречу, но тётка поймала его за руку, дёрнула к себе, усадила.

– Померла Танюшка. Ночью. Ты виноват, зараза. Сына не получишь…