Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue

Увы, «самая возможность разных версий» явилась не результатом авторского замысла, а следствием прискорбного развития литературоведения в тоталитарном государстве.

История, начавшаяся в январе 1937 г., завершилась в 2004 г.: в собрании сочинений Пушкина в 20 томах, изданном Институтом русской литературы, здравый смысл восторжествовал. «Речь идет о Наполеоне, – говорится в комментарии к оде. – Были попытки толковать всю строфу как относящуюся к Павлу I (см.: Шкловский В. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937. С. 16; Оксман Ю. Г. Пушкинская ода «Вольность» ( К вопросу о датировке). С. 26?27)»[125 - Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в двадцати томах. Т. 2. Стихотворения. Кн. 1 (Петербург 1917?1820). СПб., 2004. С. 497.]. Комментарий здесь не совсем точен: для Шкловского самовластительным злодеем был не Павел, а некий «синтетический» образ Павла и Александра, с преимуществом последнего, а Оксман считал, что строфа была направлена против Наполеона, но очень подходила и к Павлу, поскольку в строфе дан обобщенный образ тирана. Впрочем, Оксман в этом не был оригинальным и ссылается на мнение Д. Д. Благого: «Д. Д. Благой правильно полагает, что Пушкин, имея в виду “прежде всего Наполеона”, “вместе с тем дает в этой строфе некий обобщенный образ тирана (уже слова о ‘смерти детей’ не имеют никакого отношения к Наполеону, единственный сын которого умер только в 1832 г.)”. И далее: “Под этот обобщающий образ полностью подходит и другой ‘увенчанный злодей’ – Павел I”»[126 - Оксман Ю. Г. Пушкинская ода «Вольность» (К вопросу о датировке). С. 26. Цит. из: Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1813?1826) М.; Л., 1950. С. 165.].

Таким образом, версия, впервые зафиксированная в научной литературе юным Бикерманом, опять стала научной, как говорил Шкловский, аксиомой.

В целом можно сказать, что первое выступление Бикермана на научном поприще на ниве пушкинистики оказалось чрезвычайно успешным. О том, что ссылки на его раннюю пушкинскую публикацию продолжают появляться, он с гордостью писал М. А. Дандамаеву 5 июня 1972 г.: «Пушкинист, друг младшего Пиотровского[127 - Имеется в виду М. Б. Пиотровский, нынешний директор Эрмитажа.], прислал мне письмо, и я был тронут и польщен, когда узнал, что пушкинисты до сих пор читают и цитируют мою маленькую статью, опубликованную в 1916 г.».

К Пушкину он вернется еще один раз, спустя 36 лет, в расцвете своего творчества. Статья будет написана по-французски – живя в США и перейдя в основном на английский язык, Бикерман продолжал иногда писать по-французски.

Статья называлась «Пушкин, Маркс и рабовладельческий интернационал»[128 - Pouchkine, Marx et l’international esclavigiste // La Nouvelle Clio. 1949– 1950. P. 416–431.]. Бикерман посвятил ее «Анри Грегуару (Henri Grеgoire), человеку свободному и либеральному (homme libre et libеral)». Адресатом посвящения был современник Бикермана, известный бельгийский эллинист, византинист и славист, главный редактор журнала «La nouvelle Clio», в котором была опубликована статья. Но история знает еще одного Анри Грегуара – знаменитого деятеля французской революции. И, учитывая то, что в своей статье Бикерман обсуждает проблему рабства и что оба определения, данные Бикерманом Анри Грегуару, как нельзя точнее описывают знаменитого француза, появляется соблазн предположить, что в посвящении содержится второй план и что Бикерман вспомнил и о другом носителе этого имени, который, кстати, имел некоторую связь с Россией. Анри Грегуар был священником (позднее епископом), выступал за веротерпимость, эмансипацию евреев, дарование гражданских прав свободнорожденным неграм и мулатам колоний с последующей отменой рабства. Он собрал и издал сочинения негров и мулатов для того, чтобы опровергнуть представление о них как о низшей расе. Он первый принес присягу на верность гражданскому устройству духовенства, за что и поплатился в конце жизни: перед смертью от него потребовали отречься от присяги, а когда он отказался, лишили причастия и церковного погребения. Грегуар был сторонником суда над Людовиком XVI, но категорическим противником его казни. Парадоксальным образом его, избранного почетным членом Казанского университета, в 1821 г. этого звания лишили за якобы участие в казни короля.

Начинает статью Бикерман с обсуждения не завершенного и не опубликованного при жизни сочинения Пушкина, которому издатели дали название «Путешествие из Москвы в Петербург». Его публикация вызвала в свое время скандал. «Когда в 1841 г., – пишет Бикерман, – статья была, наконец, напечатана в посмертном издании, русский читатель с потрясением обнаружил в Пушкине настойчивого апологета рабства»[129 - Bickerman. Poushkine. P. 417.]. И, казалось бы, для этого есть основания. «Фонвизин, – начинает рассуждение о положении крепостных крестьян Пушкин в главе "Русская изба", – лет за пятнадцать перед тем (перед Радищевым. – И. Л.) путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю… судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника…». А дальше Пушкин переходит к описанию ужасов жизни английских рабочих: «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона… У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен…»[130 - Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. T. 7. M.: Издательство Академии наук СССР, 1958

. С. 289–299.]. Заканчивается глава констатацией того, что «судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…»[131 - Пушкин. Т. 7. С. 291–292.].

Бикерман обращает внимание на то, что в черновом варианте статьи фигурирует англичанин, оказавший с героем «Путешествия» в одной карете. На вопрос: «Что может быть несчастнее русского крестьянина?» он отвечает: «Английский крестьянин». Из второй редакции статьи исчезает и англичанин, и упоминание об английском крестьянине. Сравнение положения русского крестьянина с английским в пользу первого было общим местом сторонников крепостного строя в России, и Пушкин, отказавшись от затасканного сравнения, заменил его сравнением неожиданным. Во второй редакции он сопоставляет не современных крестьян, а русского крестьянина с его французским собратом времен Людовика XV и Людовика XVI. В черновом варианте у него после этого сравнения стояла фраза, убранная впоследствии по цензурным соображениям: «Все это, конечно, переменилось, и я полагаю, что французский земледелец ныне счастливее русского крестьянина». Появление рассуждения о несчастной судьбе английского рабочего Бикерман объясняет тем, что Пушкин следил за современной политической жизнью и не мог не сострадать его мучениям: «Nul doute que le coeur gеnеreux de Pouchkine ait еprouvе de la compassion pour les ouvrriers anglais»[132 - Bickerman. Pouchkine. P. 419.]. «Можно было бы подумать, что Пушкин здесь вносит новый и личный аргумент в обсуждение русского рабства», – пишет Бикерман и тут же показывает, что это не так: утверждение о том, что жизнь рабов была счастливее и более обеспеченной по сравнению с жизнью английских рабочих, активно обсуждалась в его время. Далее в статье Бикерман от Пушкина переходит к издевательскому обличению марксизма. Он обращает внимание на своеобразный парадокс: как борцы за права рабочих, так и сторонники рабовладения во всем мире использовали одинаковую аргументацию: два интернационала – марксистский и рабовладельческий – находились в этом отношении в полном единении.

Эта статья, похоже, была дорога Бикерману и представлялась ему важной: в письме к М. А. Дандамаеву, с которым Бикерман близко подружился, после того, как получил возможность приезжать на родину, и вел оживленную переписку вплоть до смерти[133 - Дандамаев писал письма по-русски, а Бикерман по-английски на пишущей машинке, иногда вставляя от руки русские слова: у него не было русской пишущей машинки, а почерк был неразборчив, так что, жалея своего друга, он не хотел, чтобы тот тратил время на дешифровку его каракулей.] (последнее письмо Дандамаеву было написано за полтора месяца до кончины Бикермана[134 - Открытка из Павии от 17 июля 1981 г. В ней и в письме от 6 июня Бикерман просит Дандамаева до сентября посылать письма на его адрес в Павии, справедливо полагая, что на фоне советско-израильских отношений того времени письма, посланные на адрес в Израиле, могут повредить Дандамаеву. В письмах от 20 мая и 6 июня он намекает, что с конца июля будет в Израиле: «чтобы насладиться солнцем, я собираюсь отправиться на свой любимый средиземноморский пляж».]), датированном 12 апреля 1973 г., он просит связаться с пушкинистами и передать им, что хотел бы сделать доклад на тему «Пушкин и английские рабочие». Он хотел их поставить в известность о том, что у него есть английские публикации пушкинского времени, которые им недоступны.

Вообще тема рабства его интересовала и он касался ее не только в своей последней пушкинской статье.

В письме Дандамаеву от 7 марта 1974 г. Бикерман писал: «Девушки, выставленные на продажу на рынке, для того, чтобы найти хорошиx покупателей, дающих щедрую цену (generous), должны были выглядеть накормленными. Вообще говоря, общая ошибка авторов, пишущих о рабстве, состоит в том, что их информация окрашена справедливым моральным негодованием. Раб был не только instrumentum vocale, но также и серьезной инвестицией. За исключением некоторых безумных хозяев-садистов и нескольких особых случаев (рабы в шахтах, которые принадлежали государству и таким образом не были защищены интересами хозяев), о рабах заботились – если угодно, как о лошадях – но заботились, в то время как (так называемый) свободный работник должен был полагаться только на себя. Еще ок. 1850 г. больной раб в США продолжал получать еду и уход. Свободный рабочий, когда он заболевал и не мог прийти на фабрику, просто переставал получать зарплату или она уменьшалась вполовину. Я написал несколько строк на эту тему в моей статье об Антигоне из Сохо[135 - Расцвет жизни Антигона из Сохо (или Сохийского) приходится на первые декады II в. до н. э. Он был одним из уважаемых учителей, от которого в Мишне в части трактата Авот «Пирке Авот» («Учения отцов»), содержащем высказывания на этические темы, сохранилась единственная сентенция: «Не уподобляйтесь рабам, которые служат господину с целью получить рацион (перас, перевод дан в соответствии с интерпретацией, отстаиваемой Бикерманом, который считает, что традиционное понимание этого слова как «вознаграждение», восходящее к Маймониду, неверно и что в сентенции Антигона оно является эквивалентом латинскому термину demensum, означающему отмеренный рацион), но будьте похожи на тех, кто служит господину без цели получить рацион, и да будет у вас страх Божий».], экземпляр которой я давно послал Вам (или Амусину) и собираюсь вернуться к этому предмету (Я писал об этом также в моей французской статье о Пушкине и рабстве негров)».

В статье «Сентенция Антигона из Сохо» Бикерман довольно подробно и нюансированно пишет о рабстве. Он акцентирует ту сторону проблемы, которая не обсуждалась ни в пушкинской статье, ни в письме к Дандамеву: античные рабовладельцы (и не только садисты), как и рабовладельцы Нового времени, отнюдь не рвались кормить больных и не приносящих прибыли рабов. Некоторые римские хозяева отсылали больных и истощенных рабов на Эскулапов остров, где они умирали от голода и болезней. По словам Светония, император Клавдий объявил таких рабов свободными и если им удавалось выздороветь и выжить, то они не должны были возвращаться к прежним хозяевам. Если же хозяин предпочитал убить раба, чем утруждать себя хлопотами, связанными с отправкой его на остров, то такой хозяин по решению императора должен был ответить перед законом как убийца[136 - Светоний Г. Т. Божественный Клавдий // Светоний Г. Т. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1964. С. 139.]. «В первом веке н. э. praetor urbis, – пишет Бикерман, – обладал правом проверять, как жадные хозяева содержат своих рабов. Но уже Платон настаивает на том, что для того, чтобы избежать восстаний рабов, их следует должным образом содержать. И, однако, эллинистические стоики обсуждали вопрос о том, обязан ли с моральной точки зрения джентльмен кормить своих рабов в период, когда цены на продукты высоки. Гекатон (ок. 100 до н. э.) ответил на вопрос отрицательно»[137 - Bickerman. Studies in Jewish and Christian History. NE. Vol. 1. P. 549.]. В еврейском мире, как показывает Бикерман, авторитетные учителя склонялись к тому, что хозяин волен поступать с рабом, как ему заблагорассудится. К IV в. еврейским рабовладельцам постепенно удалось переложить заботу о рабах-инвалидах со своих плеч на плечи общины или частной благотворительности. И подобная предельная эксплуатация рабов, как отмечает в своей статье Бикерман, нарушала моральный принцип экономики, основанной на рабском труде.

Последняя русская статья Бикермана

Вторая и последняя русская статья Бикермана «Цесаревич Константин и 11 марта 1801 г.» появится в октябре следующего, 1915 г., когда он уже будет первокурсником Петроградского университета, но, скорее всего, написана она была еще в гимназическую пору. Статья была напечатана в журнале «Голос минувшего. Журнал истории и истории литературы», издававшемся С. П. Мельгуновым и В. Н. Семевским.

В оде «Вольность» Пушкин с отвращением описал убийство Павла. В своей статье Бикерман решил разобраться в том, знал ли о готовящемся преступлении второй по старшинству сын Павла Константин. Ответ Бикермана и в этом случае весьма категоричен: не только знал, но и принял в нем непосредственное участие. Основанием для этого вывода служит подробный анализ взаимоотношений Константина с отцом и разбор его действий 11 марта. Главный аргумент Бикермана в пользу отстаиваемой им точки зрения состоит в том, что Константин совершил серьезное нарушение служебных правил, назначив верного Павлу Саблукова, чей эскадрон конной гвардии 11 марта стоял на карауле в Михайловском замке, дежурным полковником: «В этот день эскадрон конной гвардии № 1, в. к. Николая Павловича, которым командовал Саблуков, выставлял караул в Михайловском замке. Однако, на разводе, в 10 часов утра, полковой адъютант Ушаков передал Саблукову, что “по именному приказанию в. к. Константина Павловича, я (т.-е. Саблуков) сегодня назначен дежурным полковником по полку. Это было совершенно противно служебным правилам, так как на полковника, эскадрон которого стоит на карауле, никогда не возлагается никаких иных обязанностей”. Мы видели уже, как трепетал Константин при всякой ошибке, как боялся всякого проступка, заметим далее, что он был арестован отцом, и решим, мог ли он, не участвуя в заговоре, решиться на столь серьезное нарушение военного устава. Лишь зная о грядущем низвержении или смерти Павла, мог он отдать такое приказание»[138 - Бикерман И. Цесаревич Константин и 11 марта 1801 г. // Голос минувшего. Журнал истории и истории литературы. № 10. Октябрь. 1915. С. 106 сл.].

Удивительно, что Бикерман в своей статье не обратил внимание и не сослался на то, что Саблуков, мемуары которого он цитирует, прямо говорит о том, что оба великие князья участвовали в заговоре: «Они действовали из побуждений патриотических, и многие из них, подобно обоим великим князьям (выделено мною. – И. Л.) были убеждены в том, что, при помощи угроз, императора можно было заставить отречься от престола или, по крайней мире, принудить подписать акт, благодаря которому его деспотизм был бы ограничен».

Не объясняет он также, зачем Павлу понадобилось делать Саблукова дежурным по полку, убрав его таким образом из замка: в любом случае, дежурство его эскадрона заканчивалось до того времени, когда заговорщики отправились к императору.

В целом, как и для пушкинских статей, для статьи о Константине характерен тонкий анализ источников. Бикерману было чему учиться у Ростовцева, Жебелева, Вилькена и Нордена – но семена полученных от них навыков и знаний попадали на подготовленную и весьма хорошо подготовленную почву. Гимназические учителя свое дело знали. При этом гимназия Столбцова славилась не только уровнем преподавания гуманитарных дисциплин. Математику, например, в ней преподавал В. И. Смирнов, будущий академик[139 - Маршак С. Я. Поэзия науки // Маршак С. Я. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. Воспитание словом (статьи, заметки, воспоминания). М., 1971 = Ильин М. Избранные произведения Т. 1. М., 1962. В очерке, посвященном своему брату, И. Я. Маршаку, писавшему под псевдонимом М. Ильин, С. Я. Маршак так отзывается о гимназии: «Учился он в частной петербургской гимназии Столбцова, где в годы реакции собрались прогрессивно мыслящие преподаватели, в большинстве своем пришедшиеся не ко двору в казенных гимназиях. Среди них были люди широко образованные и преданные своему делу. Они сумели внушить ученикам любовь к истории, к литературе и точным наукам – к математике, физике, химии».].

Либеральный характер гимназии Столбцова делал ее подозрительной в глазах начальства и ультраправых борцов со свободомыслием. Иногда недоброжелательность по отношению к рассаднику либерализма приобретала комические формы. Так, например, В. М. Пуришкевич написал на гимназию донос. Сообщение о нем было опубликовано 29 апреля (12 мая) 1911 г. в газете «Русское слово»:

«Ввиду донесения Пуришкевича на имя попечителя учебного округа о том, что в гимназии Столбцова решение задачи по математике будет передано ученикам выпускного класса вложенным в калач к чаю, – 28-го апреля на экзамене по алгебре в гимназии присутствовали, помимо депутата от учебного округа, еще помощник попечителя округа А. А. Остроумов. Как сообщают, никаких фактов, которые подтвердили бы донесение Пуришкевича, не обнаружено»[140 - [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://starosti.ru/archive.php?m=5&y=1911].

В гимназии преподавался французский, немецкий и латынь. Греческий язык в программу не входил, и Бикерман изучал его самостоятельно. Поступая в университет, 27 июля 1915 г. он подписал обязательство сдать экзамен по греческому в течение первого учебного года, согласно циркуляру Министерства[141 - ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 67391. Л. 4.]. Экзамен был сдан 3 сентября 1916 г[142 - ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 67391. Л. 38 об-39. Элементарный курс греческого языка Бикерман прослушал у К. В. Гибеля.].

Берлинскую диссертацию 1926 г[143 - Бикерман защитил в Берлине докторскую диссертацию в 1926-м (Das Edict Kaisers Caracalla in P. Giss 40), а в 1930 г. представил хабилитационное сочинение (Geschichte des griecischen Hypomnema in ?gypten). В Германии для получения места в университете необходимо было не раньше, чем через два года после защиты, представить письменное исследование, а затем сдать экзамен по устному докладу на другую тему. Впрочем, хабилитационное испытание Бикерман прошел успешно только со второй попытки. В 1929 г. он провалился, см. подробно: Baumgarten. Elias Bickerman. 86?111. Баумгартен полагает, что, помимо чисто академических причин (работа Бикермана вызвала серьезные возражения у Эдуарда Мейера, Ульриха фон Виламовица и Ульриха Вилькена), неудача была вызвана еще и тем, что Бикерман отказался принять германское гражданство, помощь в получении которого ему предложил Мейер через Шубарта (ответ Шубарту был: «Не введи нас во искушение. Я был и остаюсь русским», письмо Дандамаеву 16 января 1981). Возможно, какое-то раздражение Мейер и испытывал, но нельзя забывать, что сочинение Бикермана вызвало критику даже его учителя Вилькена. Однако выдающийся талант молодого ученого был настолько очевиден, что ему был предоставлен редчайший шанс второй попытки (обычно провал означал конец академической карьеры), при этом в том же самом университете. Баумгартен обращает внимание на то, что в момент провала в Берлине оказался М. И. Ростовцев, который встречался с Вилькеным и, вполне возможно, замолвил слово за своего ученика (Baumgarten. Elias Bickerman. P. 113–114).]. Бикерман посвятил памяти своей учительницы Екатерины Смирновой, которая, судя по посвящению, первой пробудила у Ильи интерес к античности:

B. M. Catharinae Smirnow

Magistrae dilectissimae,

Quae animum pueri imbuit

Antiquitatem amore,

Matronae sanctissimae,

Morte lugubri peremptae,

Requiescat cum martyribus in Deo.

«Блаженной памяти Екатерины Смирновой, любимейшей учительницы, которая наполнила душу мальчика любовью к классическим древностям, святой женщины, похищенной печальной смертью. Да покоится она с мучениками в Боге».

В мужской гимназии Столбцова, либеральном учебном заведении, среди преподавателей было несколько женщин, но Екатерина Смирнова в списках сотрудников гимназии не числится. Возможно, она была учительницей (например, истории) в начальной смешанной школе для мальчиков и девочек, в которой сначала учились братья Бикерманы.

Экскурс о Дмитрии Михайловиче Одинце

С 1910 г. директором гимназии, в которой учился Бикерман, стал Дмитрий Михайлович Одинец. Для того чтобы понять, какого рода люди определяли лицо гимназии и преподавали в ней, небесполезно будет несколько подробнее остановиться на его судьбе. Тем более что она в высшей степени примечательна и заслуживает отдельного рассказа.

Сын военного врача, имевшего также большую частную практику, Одинец родился 25 декабря (по старому стилю) 1883 г. в Петербурге. В 1901 г. он с серебряной медалью окончил классическую гимназию в Ярославле и поступил в Петербургский университет. На втором курсе он поступил также в Археологический институт, где занятия проводились по вечерам. В летние семестры 1903 и 1904 гг. Одинец слушал лекции на историко-филологическом факультете Берлинского университета. После окончания университета по рекомендации Василия Ивановича Сергеевича (1832?1910), заведующего кафедрой истории русского права, он был оставлен в университете для приготовления к профессорскому званию. Тогда же Одинец начал преподавать историю в различных мужских и женских гимназиях. В 1908?1909 гг. он исполнял обязанности профессора истории русского права на Высших женских курсах Раева (Вольный женский университет), в 1909 г. он стал профессором истории русского права и секретарем юридического факультета Психоневрологического института, каковые обязанности он исполнял одновременно с работой в гимназии. С 1911 г. он состоял также председателем учебного отдела Петербургского общества народных университетов и председателем совета Василеостровских историко-литературных курсов.

В автобиографии, представленной в отдел кадров Казанского университета[144 - Накануне Второй мировой войны Одинец примкнул к течению в среде российской эмиграции, которое ратовало за возвращение в Советский Союз и создало организацию под названием «Союз русских патриотов», издававшую газету «Русский патриот». С 24 марта 1945 г. газета стала называться «Советский патриот». С момента переименования Одинец стал ее редактором (до этого редактор газеты не был обозначен). Вопрос о том, была ли патриотическая организация, в которой состоял Одинец, созданием советской спецслужбы, остается открытым, пока соответствующие архивы остаются закрытыми для исследователей, см.: Будницкий О. К истории русской эмиграции во Франции: по поводу публикации в AI № 1–2/2001 // Ab Imperio. № 3. 2001. С. 268, 271. В 1948 г. Одинец был выслан из Франции в советскую зону оккупации Германии. По приезде в СССР был направлен на работу в Казанский университет, где в течение двух лет до своей смерти был профессором на кафедре истории СССР, где он преподавал классическую филологию.] при поступлении туда на работу 29 июня 1948 г., Одинец следующим образом описывает свою «общественно-политическую деятельность»:

«В бытность в Петербурге состоял членом ЦК Трудовой группы, с течением времени преобразовавшейся в Трудовую народно-социалистическую партию. Систематически работал в думской фракции трудовиков, главным образом по вопросам народного образования. За 1,5?2 месяца до Октябрьской революции покинул Петербург и переехал в Киев, получив задание от Временного правительства сделаться там министром по великорусским делам в целях защиты русских людей от возможного проявления украинского шовинизма. Неоднократно в вопросах этого порядка работал в контакте с представителями компартии. Покинул пост министра по великорусским делам немедленно же после прихода ко власти гетмана Скоропадского. Эмигрировал в 1920 году из Одессы в Румынию, откуда переехал в Белград, затем в Варшаву. В обоих этих городах пробыл сравнительно недолго, переехав вскоре (конец 1921 г.) в Париж».

За два года до написания автобиографии для отдела кадров советского университета 4 декабря 1946 г. Одинец дал интервью Дэвиду Бодеру[145 - Дэвид Бодер (Арон Мендель Михельсон) знал Одинца еще по Петербургу: начиная интервью, Бодер напоминает Одинцу о том, что они «вместе работали в Димитриевской Гимназии в Петербурге, на Невском», а также, что Одинец был его профессором в Психоневрологическом институте, где он учился. Интервью с Одинцом является одним из многих, которые Бодер взял в 1946 г. у перемещенных лиц, см. текст интервью: [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://voices.iit.edu/interview?doc=odinetsD&display=odinetsD_ru], в котором этот период его жизни описан и подробнее, и несопоставимо откровеннее:

«На посту министра по великорусским делам я пробыл около года и вышел в отставку после того, как гетманом украинским был избран Скоропадский – человек определенно правый и реакционных убеждений. После этого меня избрали председателем Союза возрождения России, южного его комитета. На этом месте я пережил в Киеве около двенадцати революций, когда одна власть меняла другую. Наконец, в конце 20-го года, при приближении большевиков к Киеву я вышел пешком из Киева в Одессу. Пешком, ибо тогда не было железных дорог. И, наконец, из Одессы в 25-ом году[146 - Явная оговорка.], в самом начале, сделавшись пулеметчиком, окончив английскую пулеметную школу, я вышел в составе военного отряда, чтобы пробиться за границу. Из нашего отряда – три с половиной тысячи человек – осталось в живых приблизительно тридцать шесть.

Дэвид Бодер: Пробивались Вы через какие войска?

Дмитрий Одинец: Через большевистские войска. Да, приблизительно тысяча человек. В Румынии я был интернирован, но через месяца через два вместе со своими компатриотами, также интернированными, мы были выпущены и попали в Сербию. Из Сербии, где я некоторое время был директором гимназии русской в Белграде, я переехал в Варшаву, из Варшавы, наконец, попал в Париж, где и нахожусь в настоящее время. Деятельность моя в Париже заключалась в следующем: вместе с моим страшим другом, Димитриевым, мы основали в Париже Русский народный университет.

Дэвид Бодер: Это был тот же самый Димитриев, который потом перенял, так сказать, некоторым образом попечительство Столбцовской гимназией?

Дмитрий Одинец: Тот же самый, который здесь был так же активен, как и в Петербурге. Кроме того, я был здесь председателем [пауза] Русского педагогического общества Франции, профессором и инспектором основанного нами здесь Франко-русского института, [неразборчиво] юридического факультета. Был генеральным секретарем Русского академического союза во Франции, каковым остаюсь здесь. Написал несколько книг».

Из этого интервью следует, что Бикерман, перебравшийся в Париж из нацистской Германии в 1933 г., оказался в Париже одновременно с двумя сотрудниками своей гимназии. У меня нет никакой информации об их встречах, но было бы естественно предположить, что они в Париже пересекались. В эмиграции Одинец написал несколько исторических сочинений. Одна из его работ «Национальный вопрос» была недавно опубликована[147 - Одинец Д. Национальный вопрос // Ab Imperio. № 1–2. 2001. С. 323– 359.]. Публикация вызвала критический отклик О. Будницкого, который, отметив, что эта работа «достаточно отчетливо свидетельствует о банальности мышления» Одинца-историка, обнаружил в ней «кое-что “оригинальное”… например, его рассуждения о том, что русские евреи “несмотря на гонения и преследования со стороны властей, несмотря на погромы” чувствовали себя в России дома (сотни тысяч евреев, эмигрировавших из страны еще до 1917 г., по-видимому, придерживались другого мнения. – О. Б.)»[148 - Будницкий. К истории русской эмиграции во Франции. С. 270.]. Возможно, сотни тысяч евреев, эмигрировавших из России до 1917 г., не чувствовали себя в России дома. Но к семейству Бикерманов это отношения не имело. Высказанная Одинцом мысль была близка и дорога отцу Бикермана. Для него, несмотря на притеснения евреев, Россия оставалась любимым домом: «Вопреки майским[149 - Майские правила были приняты 3 мая 1882 г. Отныне евреям запрещалось селиться в деревнях черты оседлости, приобретать там недвижимость, торговать спиртным. Сельские сходы получили право выгнать из деревни любого еврея. Репрессивные меры были приняты под видом «временных», но просуществовали до падения самодержавия.] и другим правилам, вопреки Кишиневу и Белостоку я был и чувствовал себя свободным человеком, для которого открыта широкая возможность работать в самых разнообразных областях человеческой деятельности, который мог материально обогащаться и духовно расти, мог бороться за недостающее ему и копить силы для продолжения борьбы. Ограничения, более стеснительные в одном случае, более стеснительные в другом, под напором времени и нашем напором все суживались, и во время войны широкая брешь была пробита в последней твердыне нашего бесправия»[150 - Бикерман И. М. Россия и русское еврейство // Россия и евреи. Сборник первый. Берлин, 1924, переиздание: YMCA-PRESS, 1978. С. 33.]. Отцу вторил и младший брат Ильи, который полагал, что в Росиии в начале века было больше свободы, чем во многих «западных демократиях»[151 - Two Bikermans. P. 106.]. А для Ильи Россия была потерянным и вожделенным Сионом, как он написал 23 марта 1933 г. своему учителю Ростовцеву: «Горе нам, потерявшим – даже подумать страшно: уже 16 лет прошло – отечество и теперь тоскующим на чужих реках о своем Сионе!»[152 - Скифский роман / Под общ. ред. Г. М. Бонгард-Левина. М., 1997. С. 331. В письме к Ростовцеву от 14 января 1927 г. Бикерман писал о своем «русско-эмигрантском сердце», Скифский роман. С. 330.].

Студент Императорского Петроградского университета

Начало Первой мировой войны Бикерман застал гимназистом. Как вспоминает его брат, «мы вернулись в школу, как обычно, в сентябре, и война почти не повлияла на нашу жизнь. Все были настроены в высшей степени патриотично и ненавидели немецких поджигателей войны»[153 - Two Bikermans. P. 99.]. Лето 1915 г. семья провела в Сиверской. Поездка на Черное море в военное время казалась опасной и слишком дорогой. Отец было подумывал отправить семейство на берег Финского залива, но во время войны евреям было запрещено жить на побережье. Но никакие антиеврейские меры, «правительственные глупости», как их назовет в своих мемуарах Яков Бикерман, не могли поколебать патриотического настрoя семьи[154 - Two Bikermans. P. 101.].

В 1915 г. Илья окончил гимназию, в отличие от младшего брата, без золотой медали[155 - В выпуске Якова Бикермана было трое медалистов, и все они были евреями. «Сейчас уже невозможно сказать, был или не был выбор медалистов в какой-то пусть незначительной степени определен пониманием того, что для евреев медали были необходимостью и лишь тщеславной роскошью для остальных», – пишет Яков Бикерман (Two Bikermans. P. 105 f.). Действительно, процентная норма вызывала глубокое возмущение не только в университетских кругах (в Московском университете, например, ее пытались игнорировать, см.: Иванов А. Е. Еврейское студенчество в Российской империи начала XX века. Каким оно было? Опыт социокультурного портретирования. М., 2007. С. 67), но и среди гимназистов. Характерна история, рассказанная Паустовским (Аттестат зрелости // Собрание сочинений в восьми томах. Т. 4. М.: Художественная литература, 1967): «Перед экзаменами в саду была устроена сходка. На нее созвали всех гимназистов нашего класса, кроме евреев. Евреи об этой сходке ничего не должны были знать. На сходке было решено, что лучшие ученики из русских и поляков должны на экзаменах хотя бы по одному предмету схватить четверку, чтобы не получить золотой медали. Мы решили отдать все золотые медали евреям. Без этих медалей их не принимали в университет».], но с достаточно хорошими оценками[156 - В аттестате у Ильи были четыре четверки: по математике, физике, космографии, французскому языку (ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 67391. Л. 3).]. Он решил поступать на историко-филологический факультет Петроградского университета – выбор для еврея не характерный, поскольку был тупиковым с точки зрения карьеры: возможность занимать государственные должности для евреев была существенно затруднена, а преподаватели средних и высших государственных учебных заведений были государственными служащими[157 - Судьба выдающегося английского латиниста и поэта Хаусмана, который после неудачи на выпускных экзаменах в Оксфордском университете в течение 10 лет проработал клерком в патентном бюро, публикуя одну за другой блестящие статьи в научных журналах (при этом не церемонясь с коллегами и раздавая критические удары направо и налево), в результате чего английский ученый мир постепенно осознал, что лучший латинист своего времени находится в свободном полете, и это положение немедленно исправил, пригласив Хаусмана занять кафедру сначала в Университетском колледже Лондона, а затем в Кембриджском университете, для российских евреев была недостижимой мечтой. В Российской империи не было университета, который смог бы пригласить блестящего ученого занять кафедру, если он был евреем.]. Университетские должности имели четко определенные соответствия с Табелью о рангах. Так, ректор университета приравнивался к действительному статскому советнику (IV класс), декан и ординарный профессор – к статскому советнику (V класс), экстраординарный профессор – к коллежскому советнику (VI класс) и т. д.[158 - Иванов А. Е. Ученые степени в Российской империи XVIII – 1917 г. М., 1994. С. 60.] Студенты-евреи иронично называли историко-филологический и физико-математический факультеты, выпускники которых не имели никаких перспектив получить работу по специальности в средней или высшей школе, бесхлебными[159 - Иванов А. Е. Еврейское студенчество в Российской империи начала XX века. С. 109.].

Справедливости ради следует сказать, что историко-филологический факультет был неприемлем и для некоторых русских абитуриентов. Как отметил А. Е. Иванов, их отпугивала «перспектива своей профессиональной незащищенности по получении университетского диплома»[160 - Иванов А. Е. Студенчество России конца XIX – начала XX века. Социально-историческая судьба. М., 1999. С. 41.]. В. В. Вересаев в своих «Воспоминаниях» сформулировал это опасение с исчерпывающей точностью: «Я давно уже решил по окончании курса (Вересаев сначала окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. – И. Л.) поступить на медицинский факультет… С филологического факультета кем я мог выйти? Учителем… ну, профессором. Признает тебя начальство неблагонадежным, – и все твои знания некуда будет применить, и ты будешь выброшен из жизни. А работа врача нужна везде и всегда, независимо от того, как к тебе относится начальство»[161 - Вересаев В. В. Воспоминания. М., 1982. С. 335.].

В соответствии с законом евреи имели право получать научные степени, а следовательно, и определенные привилегии в виде чинопроизводства в соответствии с Табелью о рангах. В Положении от 9 декабря 1804 г. «Об устройстве евреев», принятом при Александре I, пункт 5 гласил: «Те из евреев, кои способностями своими достигнут в университетах известных степеней отличия в медицине, хирургии, физике, математике и других знаниях, будут в оных признаваемы и производимы в университетские степени наравне с прочими российскими подданными». Однако, как видно из пункта 43 Положения, это отнюдь не означало, что все евреи получили равные с их христианскими коллегами права: «Евреи, отличившиеся знаниями или важными Государству заслугами, будут соразмерно тому отличаемы и награждаемы». Более того, отсутствие в пункте 5 Положения 1804 г. полного списка дисциплин, по которым евреи могли получать степени, давало возможность для отказа в получении степеней по неупомянутым в списке дисциплинам[162 - Иванов. Еврейское студенчество. С. 15 сл.]. Точки над i были поставлены в 1819 г., когда по решению министра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицына студенты иудейского вероисповедания по получении диплома не исключались из подушно-податного состояния и, следовательно, не могли получать ученые степени, поскольку на них могли претендовать только лица, из этого состояния исключенные[163 - Иванов. Еврейское студенчество. С. 18 сл.].

Второе положение «Об устройстве евреев» было принято 13 апреля 1835 г. В соответствии с ним евреи получили право на получение ученых степеней на тех же основаниях, что и остальные российские подданные, но не имели права на чинопроизводство. Исключение составляли те, кто получил докторскую степень «по засвидетельствованию Министра Народного Просвещения об отличных способностях их, но не иначе, как с Высочайшего разрешения»[164 - Леванда В. О. Полный хронологический сборник законов и положений, касающихся евреев, от Уложения Царя Алексея Михайловича до настоящего времени, от 1649?1873 г. Извлечения из Полных Собраний Законов Российской Империи. СПб., 1874. С. 375, § 111.]. С 1 февраля 1840 г. и евреи, окончившие университеты, и те, кто получал степени, были исключены из подушного оклада. В особо привилегированное положение были поставлены выпускники медицинских факультетов[165 - Иванов. Еврейское студенчество. С. 21?24.].