Миллион с Канатной

– Петлюра там, – наугад бросила Таня, имевшая очень смутное и отдаленное представление о политике и о том, что происходит вокруг.

– А шо нам Петлюра? – пожал плечами Коцик. – Мы ему не фраера, у него глаз не вынули! Так шо зубы у него задохнут за нас болеть. Айда до Киева, Алмазная, и нехай того Петлюру, чи ше якой фраер подвизается стоеросовый. Нам за такой хипиш один черт.

Внезапно Таня задумалась. А действительно: ну доберется она до Измаила, и куда ехать дальше? Тупик? Измаил был конечной точкой империи. Потом можно было пробираться за границу. Либо, как правильно сказал Топтыш, окольными путями, окружной дорогой – до более крупных городов. В Москву добираться было далеко и опасно. На ближе всего были Харьков и Киев. Таня вдруг задумалась: почему нет?

В Киеве можно пока пересидеть и подумать, что делать дальше? В крайнем случае, поискать службу, все равно какую. За границу ехать она не сможет. Таня это чувствовала. Так далеко – ни за что. Что-то внутри категорически сопротивлялось этому, словно убивая ее душу. И Таня согласилась с этим решением ее души: ни за что не уедет так далеко.

Она уже была готова что-то ответить, как вдруг жуткий, резкий приступ странной боли в животе едва не скрутил ее пополам. В глазах потемнело, а рот наполнился привкусом разлившейся едкой желчи. Это было невыносимо!

– Алмазная, что с тобой? – перепугался Коцик, когда Таня стала оседать прямо ему на руки. У нее потемнело в глазах.

Буквально разрывая заплечную сумку, Топтыш извлек из нее бутыль с водой и щедро смочил Тане губы, дал ей попить. Таня начала пить жадно, большими глотками. Боль понемногу отступила.

– Не ела я ничего сегодня, – сказала она, словно уговаривая себя, – вот потому.

Но их самым неожиданным образом прервали: вдруг со всех сторон загалдели люди, в вагон, и без того набитый битком, принялись влезать солдаты. Они были разношерстны – на одних можно было разглядеть форму гайдамаков, на других были какие-то неопрятные обноски неопределенного вида. Но все они были небриты, худы, в глазах их горел злой огонь. У многих руки, головы были перевязаны грязными, окровавленными тряпками.

– Чоловики та жинки, – вдруг проблеял низкорослый лысоватый гайдамак в форме, отличавшийся определенной чистотой от всех остальных, и по этому признаку в нем можно было определить начальство, – поезд швыдко тронется, зовсим скоро. До ближайшей зупинки. Не толпитесь. Отвечать: есть в вагоне большевистская и жидовская сволочь?

– Это не гайдамак, – прокомментировал тихо, на ухо Тани Топтыш, – я таких уже повидал. Он только форму на себя напялил. Банды это. Говорил ведь: за везде на путях засели банды. Щас грабить начнут.

Люди в вагоне зароптали. Но захватчики тоже не мешкали: двое в обносках выволокли какого-то сопротивлявшегося изо всех сил мужчину. Один из вошедших ударил его прикладом по голове. Обмякнув, он повис на руках солдат. Те быстро вытащили его из вагона.

– Большевики та жиды!.. – зычно гаркнул бандит в ворованной форме.

– Вже!.. – крикнул кто-то с другого конца вагона.

Потоптавшись для приличия, бандиты вышли из вагона. Кто-то припечатал вагонную дверь отломанным засовом. Захрипев, издав страшный звук, словно режут тысячу диких свиней, поезд, как будто это почувствовав, дернулся всем своим длинным металлическим телом, словно по нему пошли судороги. И медленно сдвинулся с места. Впрочем, почти сразу он остановился.

– Я в вагон за своими вещами пойду, – сказала Таня.

– Мы с тобой, – дернулся Коцик.

И Таня снова поняла, почему воры так держатся за нее: вдали от родной Одессы они потерялись. Им больше нигде не было места. И они это чувствовали всей душой, но не могли этого объяснить…

Ей удалось уместиться на краешке обломка скамьи, когда сестра и ее брат-офицер немного подвинулись. Где-то поблизости маячили Коцик и Топтыш.

– Это было ужасно, – манерно всхлипнула сестра, – эти бандиты!.. Мы думали, ограбят до нитки…

– Нужны мы им! – хмыкнул офицер. – С первого же взгляда на нас видно, что мы голь перекатная. И всегда будем такими.

А в его голосе зазвучала искренняя горечь. И Таня вдруг поняла, что это все правда. Прежний, знакомый мир комфорта и достатка навсегда ушел от этих людей, и они прекрасно понимали, что жизнь их больше никогда не станет такой, как была.

– Что там банды! – прокомментировали зло откуда-то сбоку. – Говорят, под Измаилом котовцы. Вот это будет похлеще ваших банд. И дальше нас не пустят. Только пару километров вперед.

Таня похолодела. Встреча с Котовским совсем не входила в ее планы. Да и была откровенно опасной, учитывая то, что она знала о нем.

– Ну да, красные уходят, – снова раздался комментарий, впрочем, уже другой, – из Одессы их выбили – и отсюда выбьют совсем. Конец их миру! – и нельзя было понять: за красных говоривший или против…

И тут поднялся фонтан голосов. Одни говорили, что в Одессе правят красные, другие уверяли, что Одессу взял Деникин, третьи твердили, что в Одессе власть взяли уголовные, потому что с фронта вернулся Японец и всех подмял под себя…

– Они ничего не знают про смерть Мишки, – наклонившись к уху Тани, прошептал Коцик, – ну совсем ничего!

– Быть такого не может! – Таня отрицательно мотнула головой. – Когда умирает король Одессы, всегда возникает большая брешь, ну, дырка. Никто в Одессе не заменит Японца.

– Заменят, и еще как, – мрачно прокомментировал Топтыш. – Забудут Японца. Появятся какие-нибудь уроды и передерут город, как одеяло на куски. А жаль. Нас сейчас там нет.

– Не забудут, – Тане не хотелось в это верить, – хорошо, что не многие знают про его смерть. Японец – значил порядок. Пусть так и будет дальше.

– Ну, мы не увидим за то, – мрачно сказал Топтыш, и Таня до сдез растрогалась, потому что он был прав.

Внезапно ей с такой силой захотелось домой, что она едва сдержала желание выпрыгнуть из поезда! И, словно услышав ее мысли, поезд вдруг сильно дернулся и стал, затормозив так резко, что те, кто стоял, едва удержались на ногах.

– Приехали, – мрачно произнес кто-то.

Было слышно, как открывают двери. Стал слышен какой-то стук. Появились солдаты. И, глядя на их выражения лиц, стало ясно: в вагон вошли красные. Это они стучали прикладами.

Со всех сторон раздались робкие голоса. Но слов нельзя было разобрать. Когда у одних в руках оружие – у других нет смелости. А в руках вошедших было оружие, лица их походили на застывшие маски. Каменные идолы в черной коже – похожие на посланцев из ада. Почему-то Тане подумалось именно так.

– Панику не делаем, господа! – Четкий, размеренный голос принадлежал мужчине лет сорока. Его грудь в кожанке двумя слоями опоясывала пулеметная лента, и он выглядел более зловещим, чем остальные: начальство. – Готовимся к проверке документов.

Окружавшие его солдаты опустили винтовки штыками в пол. Но было ясно: они готовы пустить их в ход по первому требованию.

– Какие документы… откуда… зачем… что еще… – В этот раз в нестройном хоре уже можно было разобрать слова. Но никто не задавался вопросом: кто эти люди, вошедшие в вагон, и по какому праву они смеют останавливать поезд? Здесь не было прав. Здесь была только выжженная степь, чернеющая к вечеру, и бесконечная пропасть кровавой войны, сквозь бушующее пламя которой все они пытались просочиться и при этом не сгореть в страшном сполохе.

Краем глаза Таня заметила движение рядом с собой – Коцик и Топтыш как можно быстрее старались удалиться от нее, протискивались в толпу, и она поняла: будут грабить. Что может быть удачнее, чем то время, когда все роются в сумках, баулах, тюках, открывая кошельки? Горький ком подступил к горлу. Но сделать нельзя было ничего. Еще мгновение – и оба вора растворились в людском море, и даже кругов не осталось в этой темной воде. Количество солдат между тем увеличилось.

– Проверки здесь не будет, все на выход! – Зычный голос начальника перекрыл толпу, повиснув в воздухе.

После этого раздался какой-то гул: забыв про угрожающее оружие, люди стали в голос возмущаться. Выходить – куда, в степь? Когда за окнами скоро ночь, и дождь, унылый дождь ранней осени, все моросит и моросит, без начала и без конца?

– В здании вокзала переночуете, – прозвучал металлический голос. – Все равно до утра поезд не двинется. Всем на выход с вещами. Я сказал, – этот, в кожанке, похоже, уже все решил.

Солдаты подняли винтовки. В толпе произошло движение. Таня давно потеряла из вида Коцика и Топтыша. Подхватив свои вещи, сдавленная месивом из людских тел, она оказалась в гуще толпы. Стало душно и тесно.

До выхода, до узкой двери вагона, воздух успел стать таким спертым, что Таня дышала, как рыба, выброшенная на песок. Только в жабры этой рыбы забивался не песок, а время…

Свежий воздух оказался просто глотком воды. И, спрыгнув с подножки вниз, в мягкий чернозем насыпи, Таня, вздохнув, с удивлением разглядела, что они находятся на довольно большой станции, облагороженной прямоугольным зданием вокзала.

Внезапно раздалось ржание лошадей и человек десять всадников проскочили мимо них. Лошади взбивали копытами землю. Это были котовцы. Таня похолодела. Но через время успокоилась – несмотря на то что вокруг было довольно много солдат, самого Котовского среди них не было.

Пассажиров остановленного поезда завели в здание вокзала, где было открыто два входа. Остальные два были забиты досками так прочно, что казались сплошной деревянной стеной. Все здание было обшарпано, в полу виднелись воронки. Похоже, что внутри не только стреляли, но и что-то там раньше взрывалось.

Скамеек в здании вокзала не было, сидеть было не на чем. Началась проверка документов. Солдаты протискивались между людьми, требовали какие-то бумаги. Того, кто ничего не мог предъявить, уводили. Также из здания вокзала почему-то стали выводить пассажиров с маленькими детьми. Малыши подняли рев. Но люди были запуганы настолько, что никто ничему не возмущался. После проверки в здании вокзала стало намного свободнее.

Таня сунула под нос молоденькому солдату липовую бумажку, которую вручил ей Туча перед отъездом в Аккерман. Среди обширной армии Японца подобные фальшивые документы штамповала целая канцелярия. У нее их было несколько. Подумав, она предъявила бумагу, выписанную на имя прачки Авдотьи Трифоновой, уроженки Бессарабского уезда.

В этом были жестокая ирония, ведь криминальная карьера Тани началась с работы прачки. Мальчишка скользнул глазенками по бумажке. Было ясно, что он не умеет читать. Солдат был совсем молоденьким, еще большей детскости ему придавали яркие, рассыпанные по коже веснушки.