Культурология. Дайджест №1 / 2015

Быть может, нам стыдно и горько передавать друг другу плоды своего жизненного урожая? И гордость мешает нам сознаться в своей бедности? Но если бы даже мы решились на это, кто нас послушает и пожалеет, кто поверит нам? Опыт непередаваем. Каждый начинает сызнова и каждый остается один. Баратынский живо чувствует эту обиду конечного одиночества, в особенности поражающую тех, чей голос «земное перешел». Человеческая толпа встрепенется от «пошлого гласа, вещателя общих дум», – но то, что в мире есть великого и редкого, проходит незамеченно для погруженных в «потустороннюю суету»: немногие услышат падение звезды, немногие заметят рождение новой.

Пускай, приняв неправильный полет
И вспять стези не обретая,
Звезда небес в бездонность утечет;
Пусть заменит ее другая;
Не явствует земле ущерб одной,
Не поражает ухо мира
Падения ее далекий вой,
Равно как в высотах эфира
Ее сестры новорожденный свет
И небесам восторженный привет![110 - «Осень», 15 (там же. – С. 189).]

Но все равно, горела ли человеческая душа небесной звездой, была ли она тусклым огоньком земли, – она все равно погаснет, и за осенью, вечером года, наступит его белая снежная ночь. Придет зима. Под снегом старости однообразно скроется все; и вот, наконец, опустится ночь на утомленные человеческие вежды, темная, беззвездная, последняя ночь, и за нею уже не наступит утро, – по крайней мере, утро земное. Но будет ли где-нибудь рассвет и для нее, узнает ли и свою зарю глубокая ночь смерти?

Как известно, Баратынский воспел этой смерти гимн, оправдал ее. Это не значит, чтобы она его не волновала. Правда, он говорит, что «не страшится новоселья» и просто заявляет:

Бежит неверное здоровье,
И каждый час готовлюсь я
Свершить последнее условье,
Закон последний бытия…[111 - Начальные строки стихотворения «Элизийские поля» (1824) (там же. – С. 92).]

Но «вскоре мнимая решимость позабыта и томной слабости душа его открыта», и он хотел бы найти «услужливый предлог жить и бедствовать». И когда под липою сидят любовники и любуются зеленой красою лета, они смущены в своих сердцах налетевшей мыслью о неизбежной смерти. Ужасно думать, что сегодня возлюбленный с пламенным чувством сжимает руку возлюбленной, понимает ее нежный взор, узнает ее сладкий голос, – а завтра или сей же час он будет незрячим, немым и холодным, и луч дневной напрасно ударит его в мертвые, не отвечающие глаза. Баратынский понимает, как это страшно и нелепо, когда человеческие глаза, предназначенные для того, чтобы видеть солнце, остаются к солнцу равнодушны и не принимают его играющих лучей. Зачем же и восходит оно, когда его извечная соперница, смерть, тушит людские взоры? И Баратынскому грезится потрясающая картина «одряхлевшей Вселенной», когда последняя смерть сметет с лица земли остатки человеческих семей, наступит глубокая тишина, «державная природа облачится в дикую порфиру древних лет»[112 - Парафраз цитаты из стихотворения «Последняя смерть» (1827):И тишина глубокая воследТоржественно повсюду воцарилась,И в дикую порфиру древних летДержавная природа облачилась.(Там же. – С. 139)] и природа будет пуста, и мир будет ненаселен. И опять взойдет солнце над этой безгласной бездной, над этой неоживленной пустыней, но его никто не увидит и никто ему не скажет привета. Зачем же и восходить солнцу, когда его не могут видеть родные ему человеческие глаза?

И все-таки Баратынский покидает свою обычную антропоцентрическую точку зрения и славит смерть, как разрешенье всех загадок, как разрешенье всех цепей. Она для него благодатное укрощенье, желанная тишина. Она своим «прохладным дуновеньем смиряет буйство бытия»[113 - Парафраз цитаты из стихотворения «Смерть» (1828):И ты летаешь над твореньем,Согласье прям его лия,И в нем прохладным дуновеньемСмиряя буйство бытия.(Там же. – С. 141)] и сохраняет мир в равновесии. Жизни должен быть положен известный предел, – иначе Вселенная погибла бы от избытка ее. Смерть, которая ставит границы урагану, растению, океану, вносит меру и в мир человеческий, утишает гнев и любострастие и в «недружной судьбе» людей осуществляет конечное равенство небытия. Смерть устрояет жизнь[114 - У Баратынского (стихотворение «Смерть»):Ты укрощаешь восстающийВ безумной силе ураган,Ты, на брега свои бегущий,Вспять возвращаешь океан.Даешь пределы ты растенью,Чтоб не покрыл гигантский лесЗемли губительною тенью,Злак не восстал бы до небес.А человек! Святая дева!Перед тобой с его ланитМгновенно сходят пятна гнева,Жар любострастия бежит.Дружится праведной тобоюЛюдей недружная судьба:Ласкаешь тою же рукоюТы властелина и раба.Недоуменье, принужденье –Условье смутных наших дней,Ты всех загадок разрешенье,Ты разрешенье всех цепей.(Там же)].

Так берет он у смерти то, что есть в ней справедливого, и ничего не говорит о той разладице, которую она несет с собою в мир человеческий. Смерть должна останавливать безмерное нарастание жизни, она с биологической необходимостью очищает место для новых поколений, – но ведь с нею погибают и все видимые проявления жизни душевной, с ней убывает и меркнет психическое, для которого места не надо. И все же Баратынский берет ее под свою защиту. Объясняется это тем, что при всем глубоком сознании мировых противоречий, которые разрывают недоумевающее сердце человека, Баратынский желал бы найти добрый смысл в общем строе жизни, и он часто говорит об оправдании Творца. Теодицея[115 - Теодицея – религиозно-философское учение, оправдывающее Бога за зло на земле; термин и сочинение Лейбница.] занимает его. Но именно в этом вопросе, поскольку он находит себе поэтическое отражение, сказывается неопределенность и слабость нашего мыслителя. Истины, как это видно и из его знаменитого стихотворения, он не хочет; он боится ее светильника, погребального для радостей земных, или, по крайней мере, в характерном человеческом трепете, он отсрочивает ее безрадостный приход до самой поры своего заката, поры невольного отречения, когда придется забыть все, что мило. По отношению к Истине Баратынский остается все тем же робким недоноском, и он не смеет вместить ее. Он не отказывает Божеству в своем доверии, но и молитва его бледна. У него недостает гения и пафоса ни для проклятия, ни для благословения. Он не знает. И не видно, чтобы это незнание, это сомнение терзало его. В стихотворении «На смерть Гёте»[116 - См. выше, прим. 1.] он спокойно говорит о двух возможностях: или Творец ограничил жизнью земною летучий наш век, или загробная жизнь нам дана. Он вдохновенные строки посвящает великому гимну, в котором примиряются мятежные звуки бытия; ему дорог «превыспренный строй космических арф»[117 - Парафраз цитаты из стихотворения «Осень»:Иль, отряхнув видения землиПорывом скорби животворной,Ее предел завидя издали,Цветущий брег за мглою черной,Возмездий край, благовестящим снамДоверясь чувством обновленным,И бытия мятежным голосам,В великом гимне примиренным,Внимающий, как арфам, коих стройПревыспренний не понят был тобой…(Там же. – С. 188)], который надо понять, в который надо верить, для того чтобы с признательным смиреньем пасть ниц перед Промыслом оправданным; человек весь подвластен страданью, но, как новый Ахилл, он пятой своею невредим, «если ею на живую веру стал», – и тем не менее, для того чтобы верить, Баратынскому нужно уверять себя. Она в «Отрывке»[118 - Стихотворение, которое при первой публикации («Северные цветы на 1832 год», СПб.) имело заглавие «Отрывок из поэмы “Вера и неверие”», а впоследствии перепечатывалось просто как «Отрывок». Подробнее см.: Лебедев Е. Тризна. Книга о Е.А. Баратынском. – М.: Современник, 1985. – С. 109–113.] успокаивает себя и этим выдает свое беспокойство.

Есть бытие и за могилой,
Нам обещал его Творец.
Спокойны будем: нет сомненья,
....................................................
Ах, как любить без этой веры![119 - Баратынский Е.А. Полн. собр. стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1989. – С. 155.]

Он поддерживает, ободряет ее, как дети в темноте поощряют друг друга. Он не допускает в божественной силе лукавства, он защищает правдивость Бога, декартовскую veracitas Dei[120 - Правдивость Бога (лат.).].

Так, Всемогущий без нее (веры. – Прим. В. С.)
Нас искушал бы выше меры;
Так, есть другое бытие!
Ужели некогда погубит
Во мне Он то, что мыслит, любит,
Чем Он созданье довершил,
В чем, с горделивым наслажденьем,
Мир повторил он отраженьем
И Сам Себя изобразил?
Ужели творческая сила
Лукавым светом бытия
Мне ужас гроба озарила,
И только?.. Нет, не верю я.
………………………………
Как! не терпящая смешенья
В слепых стихиях вещества,
На хаос нравственный воззренья
Не бросит мудрость Божества?

Нет! мы в юдоли испытанья,
И есть обитель воздаянья:
Там, за могильным рубежом,
Сияет день незаходимый,
И оправдается Незримый
Пред нашим сердцем и умом[121 - Там же.].

Она в «Отрывке», по своей природе консервативная и боязливая, встревожена этой защитой Божества; она считает слова своего возлюбленного «мятежными» и спрашивает, «ужели нужны для убежденных убежденья»? Она не хочет рассуждать:

Премудрость вышнего Творца
Не нам исследовать и мерить;
В смиренье сердца надо верить[122 - Там же. – С. 156.]
И терпеливо ждать конца.

Убежденному действительно не нужны убежденья, и терпеливому не трудно ждать. Но в том и дело, что Баратынский по существу не убежден и не терпелив. Он знает, что «нет на земле ничтожного мгновенья»[123 - Цитата из стихотворения «На посев леса» (1842) (там же. – С. 218).], но все-таки медленный ход мгновений не тешит его: он стремится «возмутить природы чин»[124 - Парафраз цитаты из стихотворения «Буря» (1824):Кто, возмутив природы чин,Горами влажными на землю гонит море?(Там же. – С. 122)], с «безумным ожиданьем» вслушивается в мятежный рев водопада и не хочет «в покое раболепном» ждать своей кончины от «медленной отравы бытия»[125 - Цитата из того же стихотворения (там же).].

Не подчинишь одним законам ты
И света шум и тишину кладбища!

Он оплакивает присущий всему человеческому «закон уничтожения»[126 - Цитата из стихотворения «Финляндия» (1820) (там же. – С. 73).], но вместе с тем разрушительности времен противопоставляет то, что он вечен для себя, что мгновенье ему принадлежит, как он принадлежит мгновенью. Так он колеблется между смиреньем и протестом, но это колебание, в соответствие общему характеру его творчества, не горит само и не жжет вас. У Баратынского нет мученичества веры, нет и мученичества безверия. Именно это и не сделало его великим. Духовный центр его жизни коренится не в религии, хотя Баратынский и понимает всю жгучесть ее проблем. Баратынский живет эстетикой. Правда, иногда ради неприхотливой лени, ради любезного ему союза с бездействием, он остывает и к гармонии стиха. Но кто раз услышал в себе прекрасные созвучия, кто тешился «златою игрой» стихов, тот никогда уже не перестанет слышать и слагать их в глубине своей души. В песнях муз Баратынский нашел себе отраду, смысл мира. От тех волнений его внутренней жизни, которые остались за порогом его поэтического дома, он сохранил в душе «идеал прекрасных соразмерностей», который и спасал его «в дни безграничных увлечений, в дни необузданных страстей». Поэзия является его этикой, поэзия спасает его и учит его бескорыстию, потому что в искусстве находит он «возмездие искусства»[127 - Из стихотворения «Богдановичу» (1824) (там же. – С. 119).].

Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая,
И мир отдаст причастнице своей[128 - Стихотворение, написанное в 1832 г. (там же. – С. 167).].

Но этого мало. Поэзия, красота, не только радует его лирными струнами, не только умиротворяет его дух, – она ручается ему за смысл и строй мира, за то, что мир есть именно космос, гармония и порядок. Глубоко проникая в сущность поэзии, Баратынский захотел «жизни даровать согласье лиры». Идеал прекрасных соразмерностей, золотая мера вещей из сферы внутренних впечатлений переносится на всю Вселенную. И на первый взгляд хаотическая, Вселенная отзвуков лиры, – той самой, какую некогда держал Орфей, – начинает сама слагаться в прекрасную соразмерность. Разве могут борьба, противоречие, разлад лежать в необходимой основе такого мироздания, где живет поэзия? Баратынский понимает, что в самой рифме есть нечто мистическое и утешительное: может ли не быть сокровенной гармонии в таком мире, где возможна рифма? Согласная, радостная встреча звуков, мелодичный звон сдружившихся слов, которые за минуту были далеки одно от другого и внезапно сблизились вдохновенной силой, открывшей в них затаенную от века симпатию, – разве это не говорит, что мир есть мера? Покуда в мире звучит рифма, можно довериться ему, ибо рифма – внешний знак глубокой музыкальности бытия. И кто владеет ею, кому она отзывается на зов встревоженной души, тот чувствует, что он прав, что он сказал нечто важное и нужное. Рифма – звучащее проявление и доказательство истины. Греческому поэту или римскому оратору толпа оказывала поддержку своим сочувствием, своим рукоплесканьем, – но поэта современности кто одобрит, кто восхвалит?

Но нашей мысли торжищ нет,
Но нашей мысли нет форума!..
Меж нас не ведает поэт,
Высок полет его иль нет,
Велика ль творческая дума?
Сам судия и подсудимый,
Скажи: твой беспокойный жар –
Смешной недуг иль высший дар?
Реши вопрос неразрешимый!
Среди безжизненного сна,
Средь гробового хлада света,
Своею ласкою поэта
Ты, рифма, радуешь одна!