Нобелевская премия. Роман

Были еще две одиночки, две Тани – Таня веселая, «мама Владика», регулярно приносившая на детскую площадку самогонку собственного производства, очень любившая выпить сама и угостить приятельниц, и Таня грустная, мама полугодовалой Кати. Муж грустной Тани свалил от нее незадолго до рождения дочери, о чем она могла рассказывать с утра до вечера любому готовому ее слушать, снова и снова, каждый раз находя для своей печальной повести новые краски, а для подонка-мужа – новые нелицеприятные сравнения. А веселая Таня могла лишь предполагать, кто является счастливым отцом ее Владика, и потому зла ни на кого не держала. Несмотря на такое различие, обе, проникнувшись успехами рыжей Насти, пошли той же дорожкой и начали печь на продажу – одна пряники, другая пирожки. Рыжая, имевшая патент на частную торговлю, успешно сбывала их продукцию вместе со своими трубочками, забирая себе небольшой процент, и все были довольны, даже грустная Таня повеселела.

А вот мужнины жены, обитавшие на той же детской площадке, отличались крайне мрачным взглядом на положение вещей, на чем свет стоит кляли перестройку, распад страны, тяжелое время и постоянно жаловались на жестокое безденежье.

Лиза пыталась спорить с ними:

– Раньше так скучно было жить! Я, например, когда пришла работать в своё конструкторское бюро, поняла, что точно знаю наперед всю свою будущую жизнь: в 30 лет стану старшим инженером, в 40 – ведущим, в 55 меня торжественно проводят на пенсию, внуков растить… И я знала даже, какие слова мне будут говорить на этих проводах! А сейчас мне неведомо, чем буду заниматься через месяц, не то, что через год. Теперь жизнь может меняться и так, и этак!

– Вот именно – и этак, – хмуро возражала мама Алисы, крупная, хмурая, похожая на колхозницу с постамента возле ВДНХ, разочаровавшуюся в жизни. Она нервно трясла коляску со своей трехмесячной Алисой и то и дело жаловалась на злую судьбу: муж так обрадовался рождению второй дочери, что пьёт с того момента, и неизвестно, когда уже остановится.

– Если б я знала, что ему только сын нужен, ни за что б на второго ребенка не согласилась! Но ведь помалкивал, скотина, и даже всю мою беременность не пил, вот, мол, я как отец двоих детей завязал навеки… А теперь оказалось, что две дочки в его представлении – это вовсе не двое детей, а так, ни два, ни полтора. Хорошо хоть он военнослужащий, майор, их за пьянку с работы не выгоняют. Но ведь и денег-то платят всего ничего, это раньше у военных были хорошие оклады, и за звездочки доплачивали, и за выслугу. А сейчас хрен без соли доедаешь и не знаешь, останется ли на завтра.

Завязывался спор, рыжая Настя и Таня-веселая соглашались, что жить действительно стало куда интересней, мужнины жёны утверждали, что предпочли бы вариант с точным знанием своей жизни наперед, который так не нравился Лизе, грустная Таня не могла определиться, терялась, и спешила вернуться к более привычной ей теме мужей, которые не хотят нести ответственность за жён и детей.

ххх

…Вероника явилась к подруге вечером, когда маленький Васька уже спал. Лиза устроилась на диване, уютно поджав под себя ноги, и плела свой очередной кружевной воротник, Ника же осталась за столом, сидя навытяжку и нервно теребя кружку с нетронутым остывшим чаем. Она никогда не осуждала и не обсуждала своего Севу с кем бы то ни было, не умела этого делать. Но ей обязательно надо было поговорить, и поговорить именно с Лизой – ведь та всегда твердо знает, что следует делать в том или ином случае…

– Что-то случилось, Никит? Выкладывай давай, я ж вижу…

Они в последнее время виделись нечасто: иногда Ника приезжала посидеть с Васькой – когда Лизе надо было ехать сдавать товар в магазины, а малыша не с кем было оставить. Тогда они перекидывались лишь несколькими фразами, и на задушевные разговоры времени не оставалось. Даже по телефону болтать было некогда, Лиза утверждала, что время – это самый ценный из всех невозобновляемых ресурсов, и тратить его на пустой треп большая глупость.

– Я про Севу, – голос подруги зазвучал так страдальчески, что Лиза даже отложила вязание. – Что-то с нами происходит не то… Уходит что-то, понимаешь?

– Нет, не понимаю пока. Знаю только, что если заводить семью, то именно такую, как ваша. Если ты и сделала в жизни что-то путное, так это вышла замуж за кого надо.

– Я знаю, я нисколько не сомневаюсь, – тут же начала оправдываться Ника, – но теперь стало как-то по-другому. Я смотрю на него – и вместо любви чувствую досаду. Такую досаду, которая от слова «саднит».

– Ты что ж, его больше не любишь? – изумилась Лиза.

– Что ты, что ты, люблю, конечно, и не меньше, чем всегда. Но просто раньше я любила мужчину, которым восхищалась. А теперь – слабого человека, которого очень жалею. Душа болит за него – он ходит на свой завод, где раз в три месяца платят деньги, которых хватает только на хлеб. Он переживает, мучается, что мы так бедно живем – но ничего не делает, понимаешь, ни-че-го. Он такой нерешительный, такой пассивный. Пойми, дело не в том, что мне деньги нужны – мне нужно уважение к нему испытывать. Хотя, конечно, и деньги тоже, да. Тут недавно у нас зашел разговор о том, что мы теперь из-за бедности своей даже ребенка родить не можем – да-да, я сказала, что уже достаточно пришла в себя, готова повторить попытку еще раз… Он так обрадовался – давай! Прокормим как-нибудь! А меня прямо передернуло от этого «как-нибудь»! Я не хочу как-нибудь! Я хочу, чтоб мой ребенок рос в благополучии, чтоб игрушки у него были хорошие, чтоб рисованию учить – ну, или музыке, как он захочет…

Её голос окреп, в нем даже появились такие твердые нотки, которые означали, что, будь она другим человеком, то уже кричала бы:

– И самой, да, самой мне тоже надоело копейки считать! Я уже забыла, когда одежду новую покупала, зашла недавно в магазин на Тверской – там такие вещи красивые, ой-ой… Иду по улице и думаю – кто все эти люди, которые ездят на машинах, сидят в ресторанах? Мне бы хоть просто попробовать: каково это – иметь деньги, не думать с утра до вечера, как их распределить, чтоб не остаться голодными. Родителям даже боюсь звонить – у них там, в Орле, еще хуже, а я не могу ничем помочь… Ты моложе меня, Лиз, а мне уже под тридцать. Все проходит мимо – и ребенок, и вообще нормальная жизнь. Вот в такие моменты смотрю на Севу, и такая тоска одолевает. Люблю его, да, но тоска все сильнее. Он же мужчина! Мужчина или нет? Так почему же сидит и ничего не делает?

Лизины глаза сузились в щелочку – это служило знаком, что в ней закипает злость. Которая тут же вырвалась наружу:

– Сева сидит на жопе ровно? А ты? Разве ты что-то делаешь? Какое ты имеешь право осуждать его, если сама ведешь себя точно так же? Что ты заладила – он мужчина, он должен… Ты будто не видишь меня – я ведь тоже женщина, и у меня еще Васька вдобавок. Кто все эти люди на машинах? Это я, например, я месяц назад купила «Шкоду», и ты про это прекрасно знаешь… Сколько раз я тебе предлагала – давай будешь работать вместе со мной, научу тебя и кружева плести, и росписи по дереву – выберем для начала то, что попроще. Ты же хорошо рисуешь, у тебя отлично получится. Почему ты даже не пытаешься сама что-то предпринять?

– У меня нет художественного образования, я не смогу, – сразу сникла Ника, вернувшись к своему прежнему мягкому тону.

– Так ведь у меня тоже нет! Но это ничуть не мешает – все, что я делаю, уходит влёт! Будто ты не знаешь – вот за этот воротник, который я сплету за три дня, получу столько же, сколько ты за месяц работы в своей поликлинике!

– Я не могу уйти из поликлиники, кто-то же должен лечить людей, – Вероника с каждой минутой становилась все спокойней. – А ты правда думаешь, что у меня получится, как у тебя? Мне кажется, ты просто очень уверена в себе – и эта уверенность передается окружающим, даже твоим покупателям. А я не такая…

– Все получится, – обрадовалась Лиза. – И из поликлиники тебе уходить не надо, ты же там работаешь не каждый день, можешь успевать и то, и другое. Главное, слушай меня. Раз ты уж тапками торговать решилась, значит, не совсем безнадежная… А потом и за Севу возьмемся, найдем ему дело.

– То есть тебе не кажется, что это ужасно – когда мужчина не может содержать семью?

Ника задала последний вопрос в надежде услышать именно то, что ответила подруга:

– Ты что, проститутка? Почему тебя кто-то должен содержать? Мужчинам так же трудно, как и женщинам, может, даже еще труднее. Так что Сева ничем не хуже тебя, точно такой же тормоз.

Лицо Ники стало похоже на кусочек ясного сияющего неба, вдруг появившийся среди серых туч.

– Спасибо, Лизун! Да, да, Севка мой чудесный, а я просто дура.

ГЛАВА 5

Подрагивая от нетерпения и энтузиазма, словно лошадь на старте, Лиза взяла подругу в оборот. Каждое утро, свободное от работы в поликлинике, Ника послушно являлась к ней и покорно выслушивала отповедь даже за десятиминутное опоздание.

Учитель ей достался суровый, но самоотверженный. Не жалея драгоценного времени, Лиза показывала основные приемы росписи деревянных шкатулок, для начала обучая самым простеньким узорам.

– На них можно заработать немного, но тебе важнее набить руку, – объясняла она, – чтобы делать это быстро, на автомате. Потому что дорого такие шкатулки стоить все равно не будут, и надо брать количеством.

– Ты хочешь продавать мои учебные работы? Вот эту, с кривым цветком? – недоумевала Ника.

– Конечно, любая работа должна быть реализована, просто неудачные – по более низким ценам. И не так уж сильно ты напортачила с этим цветком, думаю, никто даже не заметит.

Лиза не сомневалась, что стоит Нике продать хоть одну свою коробочку, и её невозможно будет оторвать от увлекательного процесса зарабатывания денег – главное ввязаться в бой, а там уж дело непременно пойдет. К ее удивлению, та сопротивлялась изо всех сил, которые неожиданно оказались не такими уж ничтожными, как казалось. Ника наотрез отринула идею выставлять на продажу изделия с огрехами, и разрисовывала каждую шкатулку так старательно и долго, что за два месяца сумела сделать всего три штуки. В результате деньги, которые Лиза выручила за них, сдав вместе со своими в художественный салон, оказались ничтожно малыми и совсем не помогли Пильницким в их неравной битве с нищетой.

Лиза не сдавалась – орала на подругу, ругалась, требовала от нее отбросить нездоровый перфекционизм, но та все равно возилась с каждой шкатулкой неделями, бракуя её всякий раз при появлении малейшей помарки. «Пойми, – убеждала Лиза, – все, что мы делаем, разметают главным образом иностранцы, потому что у нас Горбачев-водка-перестройка, ложки-матрешки, Россия сейчас в моде. Для них ценно именно то, что это ручная, то есть кустарная работа. Вот и работай кустарно! Хенд мейд, он не бывает идеальным, он вовсе и не должен быть идеальным!

– Я так не могу, – извинялась Ника, и продолжала трудиться по-прежнему – медленно, тщательно и потому совершенно не прибыльно.

Тем временем Лиза обрастала знакомствами в увлекательном и странном мире непредсказуемого бизнеса первой половины 90-х. Помимо продажи своих рукоделий, она получала самые неожиданные заказы и предложения от клиентов, находивших её по сарафанному радио – то нужно было нарисовать акварельные картинки с фотографий симпатичных приморских домиков, то изобрести логотип новорожденной компании, то склеить из бумаги макет торгового павильона, образ которого пока существовал лишь в голове его будущего хозяина.

Однажды ей довелось расписывать корпоративный набор матрешек – на каждой из них следовало изобразить лицо одного из сотрудников фирмы. Самой большой, разумеется, полагалось иметь физиономию босса, потом следовали его замы, потом другие работники, ну, а самая маленькая, неделимая на две половинки матрешечка должна была предстать в образе секретарши. Заказчик требовал от Лизы полной узнаваемости, что оказалось крайне трудно, особенно с боссом, малосимпатичному лицу которого на искривленной матрешкиной поверхности следовало быть не только похожим на оригинал, но также, по условиям заказа, чертовски привлекательным. Зато, когда в итоге клиент оказался удовлетворен результатом (сама Лиза считала, что босс все равно получился довольно-таки мерзким типом), он заплатил неправдоподобно много, и она даже пошла в банк проверить, не фальшивые ли ей дали купюры.

С оплатой труда вообще получалась захватывающая лотерея – поскольку Лизе давали заказы самые разные люди, как из числа тех, кто рачительно считал каждый с трудом добытый рубль, и такие, так и такие, к кому деньги валили валом, словно народ за дешевой колбасой. Подчас казалось, что иной владелец денег сам пугается массированного наплыва этих желанных, но в таком количестве слишком уж непривычных гостей, и рад заплатить побольше. Отличить заказчиков первого типа от вторых в самом начале, когда надо было договариваться о стоимости работ, удавалось не всегда. Собственно, никаких более-менее определенных расценок у Лизы и не было, сумма каждый раз называлась наобум, исходя из впечатления о платежеспособности клиента. Иногда за этим следовал отчаянный торг не на жизнь, а на смерть; в других случаях заказчик пытался сбить цену лениво, явно лишь для вида – и тогда Лиза сокрушалась, что продешевила.

Как-то раз ее пригласили в офис некой ювелирной компании – им требовалась разработка новых моделей украшений из полудрагоценных камней. Шеф, лично беседовавший с Лизой по телефону, уточнил: она же резьбой по дереву занимается, ему правильно сказали? Ну, значит, и ювелирку сделать сможет, тут ведь нет большой разницы… Лиза спорить не стала – она уже привыкла, что может все. Однако по приезде в офис ее вера в себя пошатнулась – выяснилось, что конторе требуются не только эскизы на бумаге, но и живые образцы тех ювелирных изделий, которые она разработает. Шеф вручил «художнику-ювелиру», как он представил Лизу сотрудникам, большой пакет с разнокалиберными янтарными бусами производства Калининградской фабрики, и попросил сделать из «этих скучных ниток интересные и современные украшения». Ошалевая от собственной наглости, Лиза приняла пакет – отказываться от заказов было не в ее правилах, к тому же внутренний голос подсказывал, что шеф просто натырил янтарь с завода, где, видимо, ранее трудился неизвестно в качестве кого, и теперь хочет под видом организации собственного производства тупо перепродавать камни. А потому вряд ли действительно нуждается в новых моделях ювелирных изделий – они ему требовались только для видимости. Оставалось обговорить сумму – судя по золоченому офису и тяжелым перстям янтарщика, деньги у него имелись немалые, и можно было оценить свою работу по максимальному тарифу.

Она назвала сумму, втрое большую, чем планировала изначально. «Десять тысяч!» И приготовилась к бою – но янтарщик без всяких разговоров кивнул. Только спросил:

– Аванс – 50 процентов?

С трудом сдержав радостное удивление, Лиза утвердительно качнула головой – она вообще не рассчитывала на какой-либо аванс.

– Ашот, деньги достань, – обратился шеф к помощнику, который тут же извлек из сейфа увесистую долларовую пачку, и принялся отсчитывать баксы.

– Ой, что вы, я имела в виду рубли! – непроизвольно вырвалось у Лизы, хотя уже на середине этой фразы она попыталась зажать себе рот обеими руками. Янтарщик взглянул на девушку с брезгливым любопытством, пожал плечами и снова позвал Ашота:

– Деревянные у нас есть? Дай ей пять тысяч рублей…

Лиза всегда потом краснела от стыда, когда вспоминала этот случай. Вместо того, чтобы гордиться свой честностью, испытывала мучительное смущение от собственной тупости и коммерческого непрофессионализма.

Зато проблему с изготовлением «опытных образцов» новых ювелирных изделий из янтаря она решила виртуозно: купила на рынке кучу копеечных браслетов, сережек и подвесок, и заменила во всей этой бижутерии стекляшки на янтаринки – используя для крепления эпоксидную смолу, сохранив оригинальный дизайн побрякушек и не парясь по поводу их очевидного несовершенства. Всё тот же внутренний голос подсказывал, что этот дизайн ничуть не покоробит эстетических чувств заказчика-янтарщика.