Синий кадиллак

–Нет, Люда, не-е-ет… – И опять одни хрипы.

– Мам, соседка Клавдия Филипповна, умерла?

–Ой, Людка… Причём тут Клавдия Филипповна… – То ли связь стала лучше, то ли мать хрипеть перестала. Слова хоть стало можно разобрать.

–Люда, с Миленкой плохо. Пришла из больницы вчера, проревела всю ночь. Да и я тоже ревела… И до сих пор реву. А она ушла сейчас. Не знаю куда. Рак у неё нашли. Вот горе-то, Люда, вот горе…

Мила сидела тихо. Слушала. Рак… Какой, к чёрту, рак? Сестра на пять лет моложе. Ей только будет тридцать.

Сказала в телефон.

–Да подожди, не плачь, раньше времени. Это, наверное, ошибка. Почему сразу – рак? Надо перепроверить…

Мать заголосила – сильно и раздражённо, как всегда повышала голос, когда речь шла о младшей дочери, о Милене.

–Никакая не ошибка! Она уже целую неделю в слезах ходит! Я только понять не могла отчего. А вчера вот призналась. В коммерческую поликлинику на приём ходила. И там тоже подтвердили, рак. В Германию, говорят, надо ехать. Только там вроде ещё могут пока помочь.

Мила вяло сказала:

–Ну, пусть едет. Я-то причём?

Мать заорала.

–А будто не понимаешь? Откуда ей на Германию денег взять? Ну, я, конечно, всё, что скопила, отдам. Так этого на билет только не знаю ли, хватит?

Мила твёрдо сказала:

–У меня денег нет. Я сама только что оформила кредит.

А мать даже обрадовалась.

–Кредит оформила? А на сколько?

Мила сжала зубы. -Насколько оформила – все мои долги. Всё равно буду сама выплачивать.

Мать вдруг заюлила тоненьким голоском:

–Людка. Ты не дури. У тебя ведь родная сестра помирает. Кроме матери да неё у тебя ведь нет никого. Получай свой кредит и Милене отдай. Пусть она едет лечиться. А тебе это благое дело зачтётся.

Что-то вдруг перехватило и стало душить Милу в самой груди.

–Благое дело, говоришь? Благое дело?! – И слёзы – злые, горючие, вдруг хлынули по щекам горячим потоком. -Благое дело! А вы все тоже совершали благое дело, когда она у меня жениха уводила?

Мать не поняла, что она плачет. Только фыркнула презрительно в телефон.

–Нашла тоже, какую даль вспомнить. Да и двух лет вместе они не прожили, как она домой вернулась. А он-то, твой, как она ушла, сразу -р-раз – и через месяц снова женился! И о таком уроде ты нам всю жизнь поминаешь…

Мила уже положила телефон на колени. С треском вскрыла пачку ароматных салфеток. Вытерла щёки, вытерла руки. Мать всё ругалась, всё кляла Анатолия – визгливый её голос доносился с колен. Мила откашлялась. Снова взяла телефон.

–Ну, положим, отдам я кредит, хотя он целевой, мне деньги наличными никто не даст. Ну, всё равно, отдам какую-то сумму, но на лечение ведь всё равно не хватит?! Вы хоть узнавали, сколько это всё может стоить?

–Ты деньги привози, тогда и узнавать будем, – приказала мать.

Мила отключилась. Закусила губу. Ишь, приказывает… Достала из бардачка пилку, подпилила ноготь, бросила пилку назад. Завела двигатель. Ну, уж, хрен! Пусть сестричка сама выкручивается. Денег она не даст.

При выезде на МКАД какой-то грузовик чуть не снёс её красную машинку своим грязным боком. А она и не думала выезжать перед ним, просто чуть высунула капот, чтобы увидеть, что делается слева. Ну, кто это построил такие отвратительные соединения с магистралью – ни тебе разгонной полосы, ни более-менее приличного обзора! Пыльные чудовища мчатся, обгоняя друг друга, плюются грязью, пыхтят выхлопами и наплевать им на всех остальных.

Мила матюкнулась. Её просто трясло от злости. Чуть не попала в аварию на своей маленькой машинке. Разбилась бы в хлам, так никто бы и не заплакал. И денег на лечение не подумал бы дать. Сама виновата – сама и плати. А был бы у неё внедорожник – там и сидеть повыше, и смотреть получше… Она включила радио, чтобы расслабиться. Машинально взглянула на часы – в это время на её радиостанции всегда идёт музыкальный бизнес-ланч.

От голоса диктора тут же предательски захотелось есть. Все эти разговоры о похудании… Очень уж они хороши вместе с благими намерениями походить на тренировки, особенно в первые два часа после плотного завтрака… Она вытянула из кармашка двери упаковку «Баунти» – всегда покупает шоколадные батончики про запас. Не в первый раз не успевает поесть. Придерживая левой рукой, зубами растормошила обёртку, куснула. Приторный шоколад заполнил рот. Её чуть не стошнило – до того уже надоел этот «Баунти». Захотелось горячего супа – мясного, наваристого. С картошкой, капустой, с морковочкой мелко нарезанной, приправленного помидорчиками… ладно, сначала она съездит в салон, а потом зайдёт в пиццерию неподалёку. Из итальянского там только название, пицца, да паста, ну, ещё стойка бара с разноцветными бутылками и Челентано в туалете. А вообще-то узбекские парнишки готовят там неплохие порционные обеды. Для тех, кто рядом работает. Бывает и плов, и шурпа и горячие лепёшки с изюмом. Вот, пожалуй, шурпу она и возьмёт – и вкусно, и сытно, и первое со вторым в одном флаконе.

Мила съехала с МКАДА, завернула на улицу в спальном районе. Долго она искала место для салона. Сначала всё пыжилась, всё хотелось поближе к центру. Пробовала – разорялась, опять брала кредит, платила аренду – прибыли не было никакой. Потом, наконец, поняла – искать надо помещение в спальном районе. Не так чтобы ближе к огромным рынкам на кольцевой дороге, а в тихом месте, где много новых спальных домов. И людям не надо будет далеко куда-то ездить за шторами, за люстрами, и обустраиваются они здесь чаще, чем уже в обжитом центре. Два года назад впервые ей удалось выйти на ноль – связать концы с концами. И по кредиту заплатить, и с девками хорошо рассчитаться – премию приличную в конце года дала. Ну, а себе вот только в этом году на внедорожник скопила.

Она припарковалась у обочины перед салоном, выключила музыку, двигатель, вздохнула. Помедлила немного, опять взяла в руки телефон, набрала материн номер. Пока возле уха шли длинные гудки, размышляла. Кредит этот – чепуха. Основная сумма – вот она, на карточке. Кредит она оформила на год. Выплатит, дела-то идут. Хотя, конечно, в любых делах всё равно есть доля риска. Но этот кредит Миленку не спасёт. Разговаривать об этом просто смешно. Если уж лечиться в Германии – нужно отдать сразу весь внедорожник. Купить – и сразу продать без пробега. Или не брать его совсем. При этой мысли Мила чуть не заплакала. Отдать… Он ведь ей не от безделья нужен, не красоваться. Внедорожник – не синий кадиллак для понтов. Внедорожник ей нужен для жизни, как рабочая лошадка. Туда – сюда, на склад, на рынок, за тем, за сем… В него и люстры в коробках поместятся, и длинные палки для штор, даже кресло, если небольшое, войдёт, и тумбочка какая-нибудь интересная – всё в багажник влезет, она уже прикинула давно… А без него, какую мелочь привезти – приходится сразу звонить: « Артурчик, солнышко, сгоняй на базу…». А этот Артурчик с его сраной газелькой за каждую ходку столько дерёт, будто она билет на самолёт у него покупает. Что же она такая невезучая, всё-таки? Один раз счастье повстречала – сестричка отобрала. Второй раз только в люди вышла – опять сестра влезает в её планы… И всё-то ей, Миленке, всегда лучшее доставалось…

Телефон не отвечал. Мила отключилась, вышла из машины. Пошла в салон. Девчонки сразу обступили её, раззаглядывались в глаза, на все лады затрещали:

–Ну, как, Людмила Егоровна, заказали новую машину? – И чего это она с ними расфамильярничалась, ругнула Мила себя. Никогда ничего никому нельзя говорить. Вот теперь не работают, только машину обсуждают. Правда и посетителей в салоне не густо. Да этим вертихвосткам всё равно – есть здесь кто-то или нет… Они у неё на зарплате сидят, минимум свой       отрабатывают, а чтобы улыбнуться кому лишний раз – об этом и не почешутся. Это она, как дура, в своё время всё старалась побольше продать, да заведующей угодить. За это её в магазине кое-кто выскочкой и прозвал…

Но она после Миленкиной свадьбы недолго на площади оставалась. Думала с ума сойдёт – каждый день, каждый час, каждый миг всё на дверь посматривала – думала, ну, зайдёт же к ней хоть разок её Толя, ведь должны же они поговорить с ним по-человечески. А потом… Не то что бы перестала ждать – просто поняла, что не придёт он. Человек эгоистичен в своём счастье, а что Толя счастлив, поняла она, когда сама его с сеструхой однажды на улице увидела. Так уж он смотрел на неё, на Миленку, так уж весь к ней был повёрнут, так уж ловил каждое её слово, что невольно узнала она в нём себя – и ведь она также, когда его невестой была, льнула к нему, так же поворачивалась, так же слушала, как он сейчас был весь поглощён своей молодой женой. И не стала она тогда больше работать в этом опостылевшем вдруг магазине, не стала терпеливо сносить досужие разговоры, и уж тем более материны рассказы о быте молодожёнов. А мать не при отце рассказывала, при отце стеснялась, хоть всю её и распирало. Только Людмила войдёт в квартиру после работы, сразу, не дав поесть, начинала:

–А у Милены обновка. Сумка настоящая, итальянская – кучу денег стоит. И как это муж ей разрешает такие траты? Мотовка Миленочка – настоящая мотовка! А муж-то видно любит её по-настоящему… Миленка, говорила, из-за этой сумки денег в долг взял… Это мать, видимо, недвусмысленно Людмиле показывала – всё хорошо у сестрёнки, и тебе пора о её муже забыть, своё счастье снова пора искать.

Или другой раз мать что-нибудь новенькое придумает – при ней, при Людмиле, вдруг начинает наоборот, Анатолия ругать. И то сделал плохо, и это нехорошо, и руки у него крюки, и голова пустая… Людмила уже научилась это не слушать. Поест, и сразу к себе в комнату. А отец только крякает, да матери выразительно, пока Людмила не видит, у виска пальцем крутит – мол, что ты, дура, тут болтаешь? А мать, Людмила уверена, начинает ещё больше, нарочно – чтобы ситуацию переломить. А то ведь и правда, если и мать молчит, то по вечерам в квартире такая тишина, будто в доме покойник. А ещё бывало, мать журналами «психологическими» с ног до головы обложится, Людмилу в кухню позовёт и вроде так случайно говорит: «Там статью я нашла интересную. Пока картошку жарю, вслух-то почитай!» Мила открывает заложенную страницу, а там: «Если от вас ушёл муж… Постарайтесь с пользой использовать это время!» Или про женихов с невестами что-нибудь похожее… Мила только посмотрит на мать, хлопнет журнал на стол и назад в свою комнату. А мать всё успокоиться никак не может, то на кровать дочери журнал этот подсунет, то даже в туалет на стиральную машину положит… Как будто и в самом деле думает, что можно глупыми этими статейками что-нибудь в жизни дочери изменить. Смешно, ей богу… Нет, не простит Людмила им этого всеобщего предательства, не простит.

…Ну, вот, накрутила она девчонкам хвосты, выручку бегло проверила. Ни за что, в общем-то, накрутила, так, для острастки, и выручка-то была сегодня неплохая, и пошла обедать. Заказала узбечикам шурпу, салат из помидор, кофе и десерт. Ясно, конечно, что десерт заказала зря, можно было обойтись одним кофе, но сейчас, она чувствовала, ей просто необходимо сладкое. Между прочим, без хлеба она уже давно научилась есть. Без хлеба и без вина. Уж если выпить – так виски. Джек Дэниелс кока-колой развести – миленький коктейльчик получается. И спится от него хорошо. Не в том смысле, что алкоголичкой заделаться, а в смысле заснуть легко. Всё равно, правда, уже никогда не спит она так, как в детстве, на соседней с Миленкой кровати, но и бессонница отступает. Не мучает…

В принципе, отец с матерью воспитывали их с сестрой на равных. Даже, мать рассказывала, что отец настоял, чтобы и назвали их как-то похоже – Людмила и Милена. Вроде как Милочка и Миленочка. Но только почему-то «Милочка» не прижилось – всё больше кричали: «Людка, Людка!» И дома кричали, и во дворе. Потом перекинулось и на школу. Может быть, потому, что всегда в ней была какая-то надёжность. Вот, к примеру, на субботник в школе никому неохота идти, но она думает – двор ведь правда грязный. Лучше же будет, когда прибраться – подмести, кусты окопать, клумбу с цветами от сорняков очистить. А когда в руках дворницкая метла – там уж не до разбора, Милочка ты или Людмилочка. Только и слышишь: «Людка, неси туда, Людка, сделай это!»

А с Миленочки, где сядешь, там и слезешь. Людмила даже восхищалась за это сестрой. Бывало, мать пошлёт: «Милен, сходи в магазин!», а та даже глазки не закатит. Просто спокойно скажет: «Мне некогда!», хотя Людка-то видит, сестра ничем особым не занята, просто листает журнальчик какой-нибудь. Ну, мать, конечно, сразу:

–Людка, ну-ка, быстро! – А ей и не жалко. Она сбегает – силёнок-то хоть отбавляй. И к тому же, у Милены действительно всё как-то изящнее получалось – вроде и фигуры у них одинаковые, и лицами похожие – а вот тот же узел из волос – закрутит на затылке Людка – и видно, что это просто обычный пучок. Потому что некогда, потому что спать хочется, а на работу к восьми. А закрутит точно такой же узел Милена и всем вокруг ясно – никакой это не узел, а причёска такая – аккуратная и изысканная. И с учёбой у них было точно так же. Людмила вызубрит всё, чуть не на память – а начнёт отвечать, где-нибудь запнётся. Тут же смутится, покраснеет, в результате – три. А Миленка и учиться -то серьёзно никогда не училась, а выйдет к доске – улыбнётся учительнице, с пятого на десятое вывалит всё сразу, что когда-то слышала или вспомнила прямо сейчас – глядишь – и четвёрочку заработала. Просто фантастика! И вот за такую удачливость, обаяние, шарм, Людмила сестру не только любила – обожала. И никогда не обижалась, что в школе или во дворе называли её кроме как Людкой, просто Милениной старшей сестрой. Это она уж потом, когда из дома в Москву уехала, стала называть себя не Людкой, а Милой. То ли это был знак протеста, то ли ревности, то ли замещения, а только стала Мила после перемены имени и тщательнее одеваться, и краситься, и даже говорить по-другому. И всё это для того, чтобы уничтожить ненавистное сходство с Миленой. Чтобы отцепиться от сестры, освободить себя от её предательства. Поэтому и цвет волос теперь у Людмилы Егоровны не такой как раньше, и губная помада другого тона, и манеры, и улыбка… Но только правильно говорят, от себя не уйдёшь. Сама-то она про себя всё знает…

Мила посмотрела на себя как бы со стороны. Вот она сидит совершенно одна за четырёхместным столом и совершенно не выглядит ни скучающей, ни одинокой. Просто молодая симпатичная женщина сильно проголодалась. И поэтому съела без остатка и не жеманясь полную тарелку наваристой шурпы с приличным куском баранины и теперь, не торопясь, пьёт кофе и ложечкой отковыривает десерт. А завтра поедет в хороший автосалон и купит себе машину. Хорошую, верную. И будет на ней разъезжать. Дела свои делать. И наплевать ей на всех. Только вот на Толичку всё ещё не плевать…

…Разве любовь требует от человека каких-то усилий души? Нет, ничего такого не требуется. Вот если не любишь, тогда рассуждаешь, взвешиваешь, оцениваешь… а если любишь – ничего такого не надо. Просто достаточно думать, что тебя также любят, как ты. Любовь- это естественное, очень человеку нужное и правильное чувство – оно нужно ему также, как вообще всё на земле. Без любви всё голо, а с любовью – цветёт, пахнет, переливается…, – Мила помешивала ложечкой в чашке с кофе. Важно только, чтобы тебя тоже любили. А без этого… -Мила задумалась, – ну, если не смерть, то пустота. Просто пустота в душе. Эмоциональный вакуум. Вроде и не хлопотно, и не переживаешь, а в то же время и не живёшь полной жизнью. Рассматриваешь, будто в лупу каждый пустяк, сердишься по мелочам, других обвиняешь. Кажется, что этот тебе что-то плохое сказал, тот в твою сторону не так посмотрел. А когда любишь – на такие вещи просто внимания не обращаешь. Делаешь, конечно, что нужно, а если кто-то недоволен, да пошли они все куда подальше! Для тебя это не главное, ведь у тебя есть твоя любовь.

У неё-то как раз любовь была. Повезло, хоть ненадолго. Мила теперь знает, что это такое. Полная душа счастья – от заката до рассвета. От того мига когда засыпаешь и думаешь о нём, и до пробуждения, когда опять же о нём и думаешь. Наверное, когда-нибудь всё равно это счастье заканчивается. Не могут же все, кто когда-нибудь женился или выходил замуж быть счастливы до самой смерти. Лично она бы, как ей кажется, как раз бы и смогла, но… Нет, никому она не желает такое пережить.

Вокруг неё тогда как бы образовался заговор молчания. Вроде ничего плохого явно не происходило, и в то же время она точно чувствовала, что что-то не так. В каких-то мелочах, о которых даже странно кому-то сказать, особенно вдруг почему-то сестре. По чуть косящим в сторону взглядам, по еле уловимым замечаниям матери. По странному молчанию, которое воцарялось, когда она входила в комнату, когда там разговаривали мать и отец. По чуть слышным смешкам, значения которых она не понимала. По улыбкам и словам, которые предназначались не ей, а как бы через её голову непонятно кому. Пока она, наконец, не поняла, пока до неё не дошло, ради кого все эти недомолвки, смешки и улыбки. И тогда она ужаснулась собственной догадке, утонула в чувстве растерянности и последней дурацкой надежды – не может быть! Этого просто не может быть – ей всё показалось, расшалились нервы, разыгралось воображение, и, наконец, отец и мать – ведь они молчат… Вот зачем только они значительно переглядываются и отворачивают лица, когда ты смотришь на них с мольбой о защите. Почему это Милена за общим столом наливает Толе чай, а мать протягивает ей вазочку с вареньем, чтобы угостила дорогого гостя? А когда жених, её, Людмилин между прочим жених, собирается уходить, почему вопросительным взглядом спрашивает он не ёё, невесту, а будущую тёщу, пойдёт ли Милена вместе с ней, Людмилой, его провожать до соседней улицы? Да, конечно, пойдёт. Чтобы и Людке было не страшно потом домой одной возвращаться. И идут они провожать вместе не несколько шагов, как собирались, а почти до самой станции, потому что у Миленочки разболелась голова и ей необходимо проветриться.

–Проветривайся на балконе! – на это предложение целых две пары возмущённых глаз – и сестрички, и Анатолия. И её вопрос – с унизительным заглядыванием в глаза, с тайным пониманием, что уже что-то такое случилось, что невозможно исправить:

–Толечка, у нас ведь всё в порядке? Правда?

И ответ – уклончивый, с лёгким смешком, неискренний, но и такой, что не придерёшься:

–Что подразумевать под порядком? Если то, что мы через неделю пойдём с тобой в ЗАГС, то, безусловно, всё в порядке.