Моя любовь и другие животные Индии

Внутренний голос не подвел. Поезд прибыл через три с половиной часа и отправился в путь через десять минут. Никого не ожидая. Хороша бы я была, если бы доверилась объявлению!

Толпа с мешками, сундуками, узлами, младенцами и чемоданами нахлынула как цунами. В тесноте и давке, с сумкой наперевес, я протиснулась в вагон. Для меня, когда-то советского человека, бравшего приступом колхозный автобус деревни Кибирево, ничего особенного в плотной толчее не было, а у редких европейцев на обескураженных лицах читался шок.

В окнах поезда были решетки, чтобы люди не залезали в окна занимать места. И чтобы дети не выпали на ходу. Рамы со стеклами подняты, и под потолком в каждом отсеке работали на полную мощность, гоняя лопастями пыль, три вентилятора в металлических клетках, защищающих человеческие конечности от травм. Имеющие дорогую обувь – кожаные туфли или модные кроссовки – перед сном ставили ее на вентиляторы, чтобы внизу обувь не украли.

Все старались как можно тщательней оплести багаж специальными цепями и закрепить покрепче к металлическим конструкциям полок навесными замками. Я присмотрелась к приспособлениям, отличающим опытного путешественника от новичка, сидя на платформе, и купила замок и дорожную цепь у разносчика, не столько для безопасности багажа (ценностей не было), сколько для маскировки.

Я была новичком, и мне везло. В постукивающем по шпалам вагоне было не так уж и тесно – по индийским меркам. Проводник полагался всего один на десяток вагонов. Принадлежность к «серьезной» должности на государственной дороге обозначали плотно застегнутый, несмотря на жару, шерстяной пиджак, галстук и папка со списком пассажиров в руке. Он сверил билет, а я поинтересовалась: «Когда мы будем в Калькутте?» Проводник поднял на меня тяжелые веки смертельно усталых глаз и ничего не ответил. Чтобы не уснуть, он жевал пан с бетелем, ловко сплевывал красную слюну в окно и не улавливал связи действительности с расписанием. За два дня пути я его больше не видела.

Соседками оказались четыре католические монахини. Стиль одеяний – Европа, XIX век. Закрытые темные платья с длинными рукавами из плотной ткани – чистые, накрахмаленные и тщательно выглаженные. Волосы прикрыты серыми полотняными косынками. Белый кант сиял как снег на фоне темной кожи грубоватых лиц.

Запас английских слов у немолодых христовых невест был невелик. У меня знаний не было вовсе. Лингвистический парадокс: чем хуже по-английски говорили собеседники, тем лучше я их понимала.

Старшая монашка, тепло улыбнувшись, вежливо интересовалась, куда я еду, спросила о вероисповедании, о семье, о том, люблю ли я Иисуса…

– Which country? – прозвучал традиционный вопрос из уст младшей. Тихо сияли ее иконописные черные глаза. Меня так сотни раз спрашивали в Дели.

– Russia. – Ответ я уже заучила наизусть.

По выражению лица я поняла, что слово ей ничего не говорит.

– Soviet Union. – Я выдала другую версию. Но общее искреннее недоумение не рассеялось. Женщины задумчиво переглядывались друг с другом и по-прежнему с любопытством смотрели на меня. Они ожидали объяснений.

– Moscow. – Попытка номер три тоже оказалась безуспешной.

Я смотрела на темнокожие широкие лица, и меня осенило, что в монастырь они попали в детстве, и, скорее всего, из?за голода или неурожая, а может быть, их родители погибли. Довелось прочитать: спасением сирот всю жизнь занималась святая Тереза Калькуттская. Светское образование, верно, закончилось в третьем классе. Научились чтению Евангелия, основам гигиены и петь церковные гимны и – хватит, что еще нужно в монастыре?

Пытаясь мне помочь, женщины называли знакомые им страны: England, China. На листочке бумаги я схематично нарисовала Англию, Россию, Индию и Китай.

– Надо же, между Англией и Китаем, а мы не знали. Наверное, очень маленькая страна, – на корявом английском, осваивая новую географическую информацию, сообщили мне добрые монахини.

Да уж… Принять как данность, что в Индии тысячи, а может быть, и миллионы людей не подозревают о существовании моей Родины, трудно. Мы, русские, с великодержавными замашками, революциями, семидесятилетним «совком», пропагандой дружбы народов, – мы неизвестны и неинтересны огромному количеству малограмотных и безграмотных людей, и если вдруг завтра Россия провалится в тартарары, то здесь многие ничего и не заметят.

Понять можно, принять трудно. Оказывается, и я далеко не убежала, тоже ношу в себе русофильство. От вопросов мироустройства, богоизбранности, «тварь ли я дрожащая или право имею?» до якобы особой духовности русских. И вдруг узнать, что наши мудреные заморочки – пустое белое пятно между понятными для простых индусов странами – Англией и Китаем.

МЫ ИХ НЕ ИНТЕРЕСУЕМ. СОВСЕМ.

Индия замкнута на себе. Англию знают – ведь невозможно стереть из народной памяти, что англичане правили здесь двести лет и эту железную дорогу (как и почти все хорошие дороги) построили они. А Китай, расширяясь, потихоньку откусывает немалые куски территорий, которые не способна контролировать государственная власть страны.

Утро вечера мудренее. Качаются головы на телах, сидящих и стоящих. Чужой непонятный говор. Запотевшее стекло. За ним темнеют черные зубцы пальм, стрелочник с флажками: зеленым и красным; мимо проносится домашний желтый свет придорожного каменного сарая. Шум в вагоне постепенно затихает. Среднестатистические индийцы встают до рассвета, чтобы успеть переделать основную часть тяжелой работы до наступления жары. В полуденные часы впадают в послеобеденное оцепенение. И в поезде народ ложился спать рано. Свет потух. Худенькие пассажиры помещались по двое и даже по трое на лавках. Женщины во сне обнимали детей. Постельного белья не наблюдалось. Мужчины, которым мест не хватило, расторопно расстелив газеты на полу, тут и там укладывались на ночь ровными кулечками. Как бы не наступить в темноте на людей! Спрятав кроссовки под голову, завернувшись в шаль, как в покрывало, по примеру попутчиков, я устроилась на лавке – спать.

На рассвете меня разбудили вопли, способные поднять мертвого из могилы.

В поездах нет вагона-ресторана, а есть вагон-кухня, и с раннего утра подростки в форме разносят чай и кофе в огромных термосах. Чем громче вопят разносчики, чем больше пассажиров поднимут голосистые кухонные мальчишки, тем лучше они выполняют работу. Стараются! Я заглядывала в окна поезда во время десятиминутных остановок и видела, что спят бои там же, в вагоне-кухне, на полу, на кочанах капусты или мешках с картошкой.

– Чай, чай, чаиииииииииий! – пронзительно кричит худосочный пацан, протаскивая по рукам и ногам пассажиров термос почти с себя ростом. Напиток сохраняет температуру кипения: внутри термоса находятся раскаленные угли.

– Коффи, коффи, кофиииииииий! – горловыми переливами надрывается другой разносчик.

– Гарам масала чай! Гарам масала чай! Гарам масала чай! – соловьем заливается третий. Гарам – жгучий, горячий на хинди, а масала – смесь специй.

– Пани-ватер! Пани-ватер! Пани-ватер! – идет на смену продавец пани – воды. Фильтрованная вода продается в пластиковых бутылках. Бесплатно воду можно набрать на станциях в кранах во время остановки, но мне такую воду пить смерти подобно – в ней могут быть кишечные палочки или амебы.

И пошли вереницей коробейники – чем дальше, тем больше. Газеты, журналы, чипсы с перцем, кульки с арахисом, корзины с плодами бледно-зеленой гуавы и гроздьями мелкого сладкого винограда на головах, огромный фиолетовый инжир, продающийся поштучно, свистелки-пищалки, игрушки для детей… Как и у нас, в поездах люди любят есть. Как будто месяц постились. Пассажиры дружно доставали из сумок снедь. В отличие от русских поездов пластиковые и глиняные стаканчики из-под чая, объедки и рваные упаковки непринужденно летели в открытые окна и на пол.

Под вечер в вагон вполз шудра, или неприкасаемый, десяти–двенадцати лет. Ой, извините, неполиткорректно выразилась, слово «шудра» запретил Махатма Ганди. Назовем его далит (то есть «угнетенный» – так их называл Амбекадр, борец за права неприкасаемых) или хариджан (божий человек) – так именуют людей из низших каст в конституции. Грязный оборванный мальчик, сложившись, как цыпленок табака, полз на сбитых заскорузлых коленях по вагону. Он елозил тряпкой под ногами пассажиров по грязному полу и собирал накопившийся мусор и объедки голыми руками. Жуткий взгляд черных диких глаз, казалось, прожигал. Я дала уборщику печенье и мелочь.

Следом за продавцами фруктов и закусок шли и беспрерывно ныли нищие калеки с экзотическими струнными инструментами в руках. Длинноволосый слепой поет унылую песню, настойчиво стуча палкой по полу. Ему уже уступили место. Сняв темные очки, он открывает бельма. Маленькая акробатка в рваных шароварах делает сальто в проходе. Сколько же ей лет? Четыре или шесть? Она такая худенькая и гибкая, что, легко сложившись пополам, пролезает попой вверх в обруч и вытаскивает его из-под босых грязных крошечных ступней. Возраст невозможно определить. Всклокоченный мальчик постарше поет и отбивает на барабане – табла – ритм ее прыжков. Барабанщик заглядывает мне в лицо, видит иностранку и просит монету за трехминутное выступление сестры.

Поезд меж тем все шел и шел вперед. Иногда он полз как черепаха, останавливаясь на равнине у каждого полустанка, то мчался на всех парах, отчаянно мотаясь и гремя на стыках. С грохотом мимо пролетает электричка, набитая черными и шоколадными телами, торчащими из окон и дверей плотной массой. В открытых окнах и распахнутых дверях мимо проносятся то выгоревшие, то свежевспаханные поля. Мчится полутемный вагон в бездне белого, ослепительного зноя. Я успеваю увидеть, как крестьянин в чалме с парой буйволов обрабатывает поле деревянным оралом, которому место в археологическом музее.

Полям не было конца и края. Рощи, деревни, бедные городки мелькали вдоль дороги. Тянулись неизвестные реки, над которыми поезд пробегал по железнодорожным мостам, наполняющим уши внезапным грохотом. Но лесов было мало, а непроходимых джунглей не было совсем.

На верхней лавке мусульманин в шапочке, с окрашенной хной оранжевой бородой, расстелил коврик на лавке и сосредоточенно совершал намаз. Коричневое лицо с глубокими морщинами и печальными глазами. Снежно-белая длинная рубаха.

Целый день я пила чай и кофе, неотличимые друг от друга по цвету и вкусу, пытаясь в процессе дегустации определить напитки хотя бы по запаху. У меня было печенье и бананы.

Второй день в пути – к вечеру захотелось хоть чего-нибудь другого. Не риса, а вкусной (привычной) еды. Разносчики носили пакоры из стручков зеленого острого перца чили, зажаренных в кляре до черно-коричневого цвета.

Изыски местной кулинарии аппетита не вызывали. И вдруг мне померещился запах нарезанных овощей! Салат! Конечно, это было совсем не то, но очень захотелось.

Не то слово, что не то. На поясе у очередного разносчика была привязана корзина. В ней уже были приготовлены ингредиенты салатика: нарезанный ломтями репчатый лук, моченый горох, ломтики еле розовых помидоров и половинки лайма. В отдельных кулечках были приправы: соль обычная, соль черная (с запахом сероводорода), перец красный молотый, зеленые перчики чили. Не успев подумать о вкусе и гигиене приготовления блюда, я уже протянула в коричневую грубую руку десять рупий. Алгоритм подачи кушанья был у разносчика отработан на диво. Заученными движениями он положил себе на ладонь квадратик газеты, нарезанной заранее, щедро кинул горсть лука, присыпал горохом и положил всего один ломтик помидора. Увидев изумление на моем лице, смекнул и щедро добавил еще два бледных кусочка томата, от души сыпанул перца и соли, хорошо, что обычной, – от черной вонючей удалось отбиться, мимикой продемонстрировав отвращение. Потом он украсил получившуюся горку стручком чили, выдавил сверху сок из лайма, накрыл горку другим кусочком газеты, тряхнул двумя руками – перемешал – и подал мне. Его довольное лицо светилось широкой улыбкой.

Не поверите, но я все съела. Главное – своевременно заливать пожар во рту водой. Почему я могла это есть? Сам собой включился механизм внедрения в чужую культуру, и я принимала все. Вагон следил за моими манипуляциями с салатом, и попутчики ободряюще улыбались. Чужие физиономии расплывались от радости за меня.

В острой пище нет ничего страшного. Наоборот, польза: мне кажется, что первая порция перца убила в желудке микробов и подготовила почву к принятию местной флоры и фауны.

Большинство в стране – вегетарианцы. Мусульмане едят куриное мясо и баранину, рыбу повсеместно ест каста рыбаков, христиане из Гоа и Кералы позволяют себе добавить в рацион свинину и козлятину, тибетские эмигранты кладут в лапшу мясо рабочего буйвола, люди из горных племен способны употреблять в пищу даже жареных крыс и ящериц – говядину не ест никто. Грех поедания коровы или теленка приравнен к греху людоедства и чрезвычайно редок. Большинство людей едят руками. Столовых приборов нет в крестьянских домах и лачугах ремесленников тоже, но и состоятельные люди едят руками. Им нравится. Привыкли с детства. Попутчики уверяли, что пальцы, осязая каждое зернышко риса и структуру соуса из гороха и моркови, воспринимают прелесть пищи раньше языка. Надо лишь тщательно помыть руки перед едой и, конечно, после. Монахини, несмотря на христианское воспитание, тоже ели руками, и, в отличие от меня, у них получалось изысканно. Пальцы правой руки, сложенные ковшиком, касались пищи с уважением к каждому кусочку и доносили до рта, ничего не уронив. Дамы объясняли мне, что есть можно только правой рукой, так как левая является «нечистой» – ею моют определенные части тела после посещения туалета.

По мере приближения к югу нарастала жара. Воздух в вагоне сгущался, несмотря на бесперебойно работающие вентиляторы. Духота ощущалась особенно сильно, если поезд замедлял ход. А когда он остановился и ни с того ни с сего простоял в поле среди белых хлопковых коробочек пару часов, то вагон превратился в раскаленную тюрьму из металла.

Люди были счастливы, когда он наконец-то снова тронулся в путь. Одинаково счастливы, невзирая на цвет кожи и разницу в кастах.

Пассажиры, удостоверившись, что и я человек – ем так же, – наперебой угощали меня жареным арахисом и испеченными в дорогу лепешками. Дружелюбно-любопытные соседки интересовались: одинока ли, не хочу ли я выйти замуж за индуиста или, наоборот, может быть, мне нравятся мусульмане… Мужчины смотрели на меня во все глаза, но вопросов не задавали.

Женщины, всплескивая руками, приговаривали «Ач-ча!», что значит «хорошо» на хинди. Они радовались, что у меня есть сын: браслеты из цветного стекла звенели на тонких запястьях при каждом их движении. По кулону и браслетам можно узнать, кто перед тобой: еще не просватанная девушка или замужняя дама. Символ супружества – колье мангала сутра – состоит из бусин черного и золотого цвета, так как в любом браке бывают не только праздники, но и черные дни. Цветовая гамма и количество браслетов определяют, сколько лет замужем хозяйка украшений. Браслеты светлого стекла подчеркивали изящество смуглых рук. Носить браслеты на руках и ногах и кольца на пальцах ног необходимо симметрично. Иметь их нужно в двух экземплярах, так как отсутствие одного будет восприниматься мужчинами как флирт. Ах вот почему девушки и женщины на вокзале смеялись надо мной! Срочно снять и убрать подальше украшения, пока не куплю двойной комплект.

Туземные дамы откровенно огорчались, узнав, что ребенок у белой леди один и вырос. Они сажали мне на колени детей: ведь у мадам нет маленького, так пусть позабавится хотя бы с чужими беби. Тоскливо и одиноко быть без семьи и детей в чужой стране, считали женщины и развлекали, как могли, меня вопросами. Их было много, но мои ответы приводили в замешательство.

– В твоей стране есть коровы?

– Да, в деревнях.

– А в городах почему нет коров?

– Нет места.

– А на улице? Коровы не ходят по улицам в городах?