Ведьмина внучка

– Можешь, – прошелестело в ответ.

Рита несколько раз глубоко вдохнула, чтобы не заплакать. Если бы… Если бы она могла! Вскинула на плечо сумку и не замечая Танькиной матери и Таньки, не попрощавшись с ними, пошла по дорожке к калитке.

– Рит, ты куда?

– Домой – глухо сказала Рита.

– Как домой? А обедать? Дорога-то дальняя, не поемши – как поедешь? Похлебала бы щец, драников картовных со сметанкой, а потом бы ехала, – обрадованно зачастила тётка Надя, радуясь, что Рита не останется у них ночевать. Рита ей не ответила и молча кивнула, прощаясь.

– Я провожу! – Танька сорвалась с крыльца, догнала Риту, стащила с плеча сумку. – Рит, ты чего? Обиделась? Может, услышала что? Так ведь все говорят… говорили… говорят, – запуталась Танька.

– Говорили и говорят, – согласилась Рита. – Мне всё равно.

– Но ведь всё уже… кончилось? – то ли сказала, то ли спросила Танька, и Рита подумала, что она права: всё уже кончилось. Рита отняла у неё сумку и поцеловала подругу в щеку, потом в другую. В третий раз, как требовал обычай, целовать не стала. У неё другие обычаи и жизнь другая. И Таньки у неё больше нет. Как же жаль! Как беспредельно, бесконечно, невозможно жаль!

– Кончилось. Ты не бойся, я к вам больше не приеду. Пока, Тань.

Последняя глава

– А-аааа, не надо, я не хочу! Ааааа!! – вне себя крикнула Рита. И словно эхом отозвалось внутри: «Не хочешь? Ну, тогда забирай своего ангелочка».

Рита сорвалась с места и понеслась – и впрямь, как ведьма на метле. Когда она добежала до упавшего дерева, мальчик бестолково суетился, всхлипывая и размазывая по щекам слёзы розовыми от земляники ладонями. Он пытался отогнуть корявые берёзовые ветки и помочь девочке выбраться. И всё повторял:

– Верка, хватит уже, я больше не играю, вылезай. Верка! Я больше не хочу играть, слышишь? Вылезай давай, хватит притворяться, – тянул мальчишка, втягивая в себя сопли и тараща на Риту залитые слезами глаза. – Ты что сделала, ведьма?

– Подожди, не видишь разве, ей ветки мешают, она сама не выберется, ей надо помочь… И ушиблась, наверное, сильно – не слушая его, бормотала Рита. – Вот эту ветку подними и держи. А я вот эту… Ну, давай же, тяни сильнее, что ты как маленький! Тебе сколько лет?

– Ддд… двенадцать.

– А как тебя зовут?

– Ннн… Николкой. А тебе ззз… зачем?

– Ты заика? – не останавливалась Рита, для которой главным было – снять мальчишке шок и спасти из берёзового плена девчонку, которая, кажется… Нет, не кажется! Живая!!

– Сама ты заика. А я никакой не заика.

– Ну и молодец. Давай тяни, что ты как без сил! Тяни, я сказала!

В отчаяньи Рита дёрнула девчонку за руку. Та заорала: «Ай, больно!». Рита счастливо рассмеялась, и ухватив её за плечи, потащила изо всех сил, пятясь назад и не слушая её «ой, ветка царапает!» и «не трогай меня, мне больно!».

Вытащив девочку из-под берёзы (повезло, что ветками придавило, не стволом), Рита безвольно села на дорогу, в пыль, отстранённым сознанием слушая отчаянный плач «малейка» и не замечая Николку, который что-то говорил ей и тянул её за руку.

Потом поднялась с земли, ощущая противную дрожь в коленях. Не обращая внимания на слёзы и протесты, ощупала «малейка» – руки, ноги, спину, заботливо расспрашивая: «Здесь больно? А здесь? А так тебе не больно?». И улыбалась, не могла перестать улыбаться – потому что победила себя, взяла над собой верх.

– Так будет всегда, – вслух сказала Рита. – Я хозяйка, а ты слуга. Ты понял, или тебе повторить?

И услышала, почувствовала – покорный вздох где-то под сердцем.

– Согласен. Я твой слуга. Эту битву ты выиграла. А теперь расслабься и успокойся, с девчонкой ничего не случилось, поцарапалась только. Чтобы крепче помнила, хе-хе… А здорово ты их проучила. «Отшлёпала» так, что надолго запомнят. И ты запомни: если нужен буду – позови. Просто подумай обо мне, и я появлюсь, я дам тебе силу, дам тебе власть…

…Рита гладила, сжимала, давила и мяла «малейка», и тот послушно мотал головой в ответ, подтверждая, что ему не больно. – «А где больно?» – спросила Рита. Шестилетний ангелочек задрал голубое платьице и показал рассеченную острым суком спину. Как же ей, наверное, больно… Рита решительно стянула с девочки платье, сорвала лист подорожника, покусала зубами, чтобы выступил сок, и приложила к ране.

– Сейчас ещё сорву… Николка, помоги, нарви мне подорожника, мне надо много. Смотри, малейк, у тебя и плечо поцарапано, до крови, и здорово так… И щека. А ноги, что с твоими ногами?! Что ж ты так исцарапалась-то… Не плачь, подорожник тебя вылечит, это колдовская трава, она боль прогоняет. Я же ведьма, мне все травки подчиняются, как скажу, так и будет. И всё у тебя пройдёт, завтра не вспомнишь… Рита пришлепнула последний листок на девочкино плечо радостно объявила:

– Вот и всё! Николка, посмотри – она как лесная дриада, в наряде из листьев. Маленькая русалочка. Сейчас пойдём на речку, платье стирать. А то дома увидят и добавят тебе…

Рита подхватила «малейка» на руки и звонко расцеловала в обе щеки. И услышала вдруг: «У тебя глаза разные… А ты правда ведьма, настоящая?»

– Правда. Но если вы не будете никого обижать, а бабушке Тоне цветы принесёте на могилку, я буду об этом знать, и никому и никогда не позволю вас обидеть. Вы теперь оба под моей защитой. Честное ведьминское! – сквозь слёзы улыбнулась Рита.

Не плакать. Не вспоминать. Всё уже позади, всё кончилось. Эта битва выиграна. Главное, не давать ему над собой власти, не давать своей силы – она ведь моя, не его, и нечего меня шантажировать, не на ту нарвался. И никогда не просить о помощи! Иначе случится так, как сегодня… А впрочем, можно и попросить, когда понадобится.

«Ты мне поможешь, бабушка? Я теперь поняла. И научилась этим управлять. И жить научусь с этим. И никогда никому не сделаю зла. Это ведь так просто – не делать зла. Надо только захотеть. Я заставлю себя захотеть. За тебя отомщу и больше не буду. Честное слово!»

Так, да не так…

Страшное несчастье, случившееся с детьми, оглушило деревенских. На кладбище спилили несколько старых берёз, качая головами: почему раньше не додумались, допустили до беды… Слава богу, дети живы остались!

Так-то оно так, да не совсем: живы-то остались, вот только Николка с тех пор заикаться стал, в школе задразнили, врач руками разводит… А Верка, сестренка его, та вообще говорить перестала. Молчит цельный день, об одном только спрашивает: когда да когда Рита приедет? Заладила, Рита да Рита, других слов не знает, хоть режь её, хоть ешь её! Мать-то ей дома сидеть велит, а она убежит за околицу, сядет у дороги и ждёт – колдунью эту разноглазую, ведьмину внучку.

Мать домой её приведёт, да ремня всыплет («Говорила тебе – со двора ни ногой! Говорила? Говорила? Ты у меня запомнишь, как матери перечить!»), да прощения просить велит за самовольство. Только от Верки ни словечка не дождёшься – смотрит исподлобья и молчит, как в рот воды набрала… Не плачет даже. Неладное с девкой творится.

Не успели деулинские прийти в себя, как пришла в деревню новая беда: зарядили дожди. Где наша не пропадала, прольются и выльются, – размышляли деулинцы. А дожди размышляли по-другому, лили не переставая каждый день. «Сена не будет, скотину резать придётся», – мрачно думал председатель правления.

Дожди не прекращались до самого октября, до самого снега, который выпал, как ему и положено, на Покров. И не растаял ведь, лёг! Никогда такого не бывало, чтобы первый снег – да не растаял! Деревенские потихоньку крестились и думали, где бы прикупить сенца. Иначе скотине до весны не дожить, сена кот наплакал!

А зимой затрещали морозы – невиданные, нездешние, небывалые! Деревенские не верили термометрам и бегали к соседям смотреть, у кого сколько показывает… Но столбики термометров, словно сговорившись, дружно опустились до минус тридцати восьми…

Зиму всё ж таки пережили. И скотину сберегли, закупили корма, у кого деньги были, выжила скотина–то. Совхозное стадо поредело, но сохранилось. А вот сады…

Сады вымерзли у всех. Весной на деревьях не набухли почки, не распустилась листва. Деулинцы с болью в сердце смазывали треснувшие стволы яблонь, вишен и слив садовым варом, но раны, нанесенные деревьям, оказались смертельными. Мёртвые черные ветки тянулись в небо, словно заломленные руки, и смотреть на них было страшно. – «Господи, беда-то какая! Дерева помёрзли все, и яблони, и вишни, и смородина мёртвая стоит. Новые садить надо, да и где ж их взять-то… И вырастут когда ещё, ждать надо. За что же ты нам наказание такое послал, Господи Христе?» – вопрошали деревенские.

Бог смотрел с икон скорбными глазами и молчал.

Бог тут ни с какого боку, ведьмина работа! – поняли деревенские. И удивились. – C-под земли, с-под могилы руки протянула… Молебен над ней отслужили, похоронили честь по чести, на поминках слова чёрного не вымолвили. Упокоилась с миром Антонидина душа. Нет, не она это сотворила.

А тогда – кто же?

У Гальки с Колькой повымерзло всё, как у нас у всех. Галька коровёнку продала, дети без молока сидят. Женька кудай-то запропала, в больнице вроде. Олька ейная глаз в Деулино не кажет. Нет, не их это работа».

А тогда – чья же?

– Мать, ты уж прости! Прости, а? – каялся на могиле Антониды Николай. – Сад твой не уберегли, Галька тряпками стволы обвязывала, всё равно помёрзло всё. Я в питомник съезжу, вот те крест! Обещаю! Саженцы куплю, и посадим с Галькой, и будет сад, каким был… Посадим, обиходим, мам, ты не переживай. А Милку твою… Сено кончилось, соломой кормили, и всё равно продать пришлось на мясо. Молока не давала уже… – голос у Николая прервался, он сорвал с чекушки пробку, трясущимися руками поднёс к губам налитый до краёв стакан… и поставил на землю, даже не пригубив.

– Ты что ж это, Коля, делаешь? За помин души – обязательно надо, как без этого?

– Не слушая сестру, Колька ткнул пальцем в памятник, в материн портрет.