Ведьмина внучка

– Умереть боюсь одна, – выдохнула Антонида в Ритино ухо. И зашептала жарким шёпотом. – Крыша плохая стала совсем, Колька подпорки поставил… А зимой снегу навалит, не выдержит крыша-то, придавит меня тута. Так и помру одна, света не увижу. – Антонида вздохнула длинно, по–деревенски: «О-хо-хонюшки! Вспоминать меня будешь ли? Олька-то, внучка родная, баушку забыла, а ить я её в коляске катала, творожком кормила, молочком парным поила. Вот как бывает. Выросла – не нужна бабушка стала.

А с Полькой мы девчонками ой как дружили, водой не разольёшь. Жизнь развела-разделила… А ты на Польку-то похожа, и лицом, и характером. И улыбка Полькина у тебя. В нашу, значица, родню пошла, не то что моя Женька.

Подарок

Рита зарделась от бабы Тониных слов, от того, что похожа на свою бабушку, от того, что Тоня её любит. Ей стало необыкновенно хорошо. Сидеть бы так долго–долго – в обнимку с бабушкой Тоней на старом диване! Что там сочиняла глупая Женька про то, как мать забирала у неё силы. У Риты всё наоборот, посидела с бабушкой – и будто бы силы прибавилось! Рита радостно ощущала в себе эту молодую, упругую, звенящую как тугой мяч, переполняющую её – силу. Могучую и обманчиво спокойную. Сила была послушна, подчинялась своей хозяйке, окрыляла неведомым, не испытанным ещё восторгом и радостью обладания. Рита засмеялась – так ей стало хорошо, так сладко было чувствовать в себе это – новое, неведомое, принадлежащее ей одной, подвластное ей одной.

– Ба, а Женька говорила, что ты колдунья – брякнула Рита и испугалась: вот сейчас Антонида на неё обидится, и ощущение неведомой силы исчезнет, как не было. Но сила не исчезла. А бабушка Тоня не обиделась.

– Како тако колдовство? Болтают люди. Языки у их без костей, вот и мелют…

– Так ведь вся деревня «мелет» – осмелев, сказала Рита.

– А ты не верь. Знаешь ведь, сказки это. А людям рты не заткнешь. Пусть себе говорят, глядишь, и договорятся до чего… Доболтаются оне, помяни моё слово.

– А меня научишь? Научи, ба! – с замирающим сердцем попросила Рита, и Антонида рассмеялась.

– Дак чему ж тебя учить-то? Захоти – оно и будет. Вот и всё учение.

Рита вдруг вспомнила, как в детстве мечтала о велосипеде – двухколёсном, со сверкающими спицами и кожаным чёрным седлом. Рита очень хотела, чтобы ей подарили такой. Очень-очень! Но велосипед ей так и не купили, не на что было. А она так ждала… Ложилась в постель и представляла, как едет на новеньком велосипеде. Засыпала – и видела его во сне.

Рита усмехнулась. Одного хотения мало. А бабушка с ней как с маленькой разговаривает.

– Как это – захотеть? Просто захотеть и всё? – усомнилась Рита.

– Ну, не просто… Надо, чтоб внутри тебя хотелось, а не в голове. – Бабушка постучала согнутым пальцем по Ритиному лбу. – Чтоб хотеть, сила нужна, а сила – она не в кажном человеке есть. Иной тужится-старается, а сделать ничего не может, себя только исказнит, истревожит злобой. А зло в себе держать нельзя – иссосёт оно, иссушит, обессилит… Опасное оно, зло-то. Обиду если отомстить не можешь – простить надо, забыть. Вот говорят «не держи зла»… Не зря говорят!

– Ну конечно! И как она сразу не догадалась? Нет никакого колдовства, надо просто сильно-сильно захотеть, а если сама не можешь – силу возьми, попроси, призови… Рите не надо звать – ей хватит, у неё есть. Бабушка дала. Подарок подарила.

Рита больше не станет обижаться на Женьку. Женька просто ненормальная. Выдумать такое про свою мать может только сумасшедшая, которой место в лечебнице для душевнобольных. Там ей и место!

Рите вдруг захотелось, чтобы было – так. Не в голове, где-то внутри неё захотелось. Она согласилась – с самой собой, и на душе стало легко, словно она приняла единственно верное решение

Вечерняя пастораль

От этих мыслей Рите стало спокойно, словно кто–то незримый пообещал ей свою защиту и покровительство. Рите не нужно ничьё покровительство, у неё есть Майрбек, этого вполне достаточно, Майрбека ей хватает с лихвой, – усмехнулась Рита. А то, что она в себе ощущала – растворится в ней, соединится с ней, станет частью её самой. Надо только привыкнуть и… научиться этим пользоваться.

А бабушка Тоня будет жить ещё долго. Придёт и пройдёт зима, растает снег, на проталинках вылезут из озябшей, продрогшей земли пушистые солнышки мать-и-мачехи, и бабушка их увидит. Рита знала точно – увидит. Доживет до весны, успеет порадоваться солнечному доброму теплу, высокому небу и молодой траве. А когда придёт её последний час, освободится от земных забот и тихо уснёт…

Она будет жить в Ритином сердце, как живёт в нём её родная бабушка Полина, и дедушка, которого Рита никогда не видела, но который – тоже в ней, они с бабушкой вместе… Просто надо помнить о них, не забывать – и тогда они не уйдут…Рита их никогда не отпустит. Никогда.

– Ох, Ритка, Ритка… До чего ж ты на Польку похожа! Померещилось мне, будто бы это она со мной рядом сидит, молодая будто… Засиделись мы с тобой, а огурцы–то не политы. И скотину надо иттить встречать.

– Ты сиди, ба. Я сама! – Рита сорвалась с места. И пока они с Антонидой возились в огороде, загоняли в хлев овец, доили Милку и спускали в подпол тяжёлые трёхлитровые банки с парным молоком (Милка давала шесть литров жирного как сливки молока, на зависть всему Деулину) – всё время ощущала в себе прилив сил и тихую, светлую радость, до краёв наполнившую сердце и хлынувшую через край, как Милкино густое молоко, когда бабушка наклонит подойник.

В хлеву пахло овцами, свежей соломой и парным молоком. Освобождённая от шести литров молока, Милка благодарно мычала, благодарила хозяйку за вечернее угощение – ведёрную бадейку со всякой вкусной всячиной. Здесь и кусочки хлеба, и дольки ароматных яблок, и ломтики свеклы… Все эти деликатесы спрятаны в густой тепловатой похлёбке, которую так любит Милка и которую хозяйка варит для своей любимицы каждый вечер.

Ведро, в котором варилась Милкина мучная затируха, Тоня остужала в бочке с дождевой водой, чтобы Милка не обожгла язык, жадно глотая подсоленное, вкусно пахнущее варево.

Рита радовалась, слушая, как мычит счастливая Милка – хозяйка встретила её из стада, угостила кусочком ржаного хлеба, щедро натёртым солью. Подоила, накормила, ублажила, солому постелила свежую, а старую убрала. Чисто в хлеву, тепло, спокойно… Овцы блеют успокоенно – их тоже угостили хлебной пахучей корочкой, накормили, слово ласковое сказали, почесали крепкие гладкие лбы, которые они вперебой подставляли под Антонидины руки. Добрые руки, добрые слова, свежая вода, доброе угощение…Это любой поймёт – и собака, и лошадь, и скотина… И человек.

Милка ложится на свежую солому и шумно вздыхает. Охваченная невыразимой нежностью, Рита целует её в тёплый лоб. Бабушка смеется: «Ты и спать с ней ляг, раз цалуешься. Чай, не с кем цаловаться-то? Ложись, что смотришь? Ложись с ей рядом на солому и спи».

– Спокойной ночи, Милка! Спокойной ночи всем…

Легли и Рита с Антонидой, переделав все вечерние дела, вымыв подойник и выполоскав марлевую тряпицу, через которую процеживают молоко. Уже засыпая, Рита сонно пробормотала, то ли наяву, то ли уже во сне продолжая начатый днём разговор:

– Всё равно я тебя в Москву заберу. Потом, когда сама захочешь. Женьке не отдам, с нами будешь жить, места хватит… А Женька правду говорила? Ба, ты и вправду колдовать умеешь?

– Дак зачем колдовать? Захоти – оно и будет так, вот и весь секрет, – отозвалась с печи Антонида.

– Ба, ты говорила уже… Я серьезно спрашиваю, а ты всё шутишь. Я когда маленькая была, велосипед хотела – сильно-сильно! А мне куклу подарили. Я плакала…

– Видать, не так хотела, или не то. Сердцем куклу хотела, а об лисапеде головой думала…

Рита тогда мечтала о кукле Барби, у всех есть, а у неё нет. Но велосипед она хотела больше. Или всё-таки куклу? – Рита вспомнила свои детские терзания – велосипед или Барби, Барби или велосипед, то и другое ей не подарят, то и другое невозможно… Бабушка угадала!

– Ба! Ты смеешься надо мной, да? – догадалась Рита.

– Конечно, смеюсь, а ты думала, правду говорю? Ишь чаво удумала, колдовать научи! Придумала тожа… Спи, неугомонная. Утром в четыре подыму, корову в стадо провожать, вот над ней и поколдуешь… Ежели не встанешь, водой колодезной оболью, так и знай. Баушку родную ведьмой объявила, хворостиной бы тебя за это отходить!

«А вот и неправда, ты не шутишь. Ты меня уже научила, подарила…» – Рита не успела додумать эту мысль, провалилась в сладкий, пахнущий цветками зверобоя и лесной мятой, мохнатый как овечьи бока, душистый сон…

Проснулась, когда бабушка уже растапливала печку, гремела ухватом. В четыре она её не подняла, пожалела. И водой не поливала, пошутила. «Надо просто захотеть!» – сказала себе Рита и счастливо рассмеялась. Впереди у неё две недели деревенской неспешной жизни. Они с бабушкой Тоней сходят за грибами в дальний лес, поедут на пасеку за мёдом… И каждый вечер, отдыхая от дневных трудов, будут сидеть на старом бабушкином диване и вспоминать бабушкино детство…

Антонида умерла в апреле, пережив зиму, как и обещала Рите. И навсегда осталась в Ритином сердце: тонкие лучики морщинок вокруг глаз. Добрые и тёплые руки. Светлая улыбка. А в глазах – правом карем и левом сером – любовь…

Глава 13. Кто-то незримый

Каллимах из Коринфа

На кладбище было солнечно и заметно пригревало. Словно кто–то незримый, заботясь о людях, которые спали здесь вечным сном, наполнил их последний дом тихой радостью и светлым покоем. Кругом росли высокие раскидистые берёзы. Их крепкие стволы цвета белого шёлка поднимались в небо, словно гигантские колонны античного древнего храма, и там, в вышине, увенчивались резными прозрачно-зелеными капителями листвы.

Коринфские, – мгновенно определила Рита. Зачёт по истории искусств она чуть было не провалила, но ухитрилась сдать. В Ритиной бедной голове непостижимым образом уместились все тринадцать томов Малой истории искусств под редакцией А.М. Кантора (двадцать семь томов Большой – не уместились). Коринфский архитектурный ордер – один из трёх греческих архитектурных ордеров – известен как вариант ионического ордера, более насыщенный декором: колоколообразная капитель с двумя рядами стилизованных листьев аканта (восемь нижних, помещённых над астрагалом, и восемь верхних); абака с вогнутыми сторонами; лилейки из цветков и розеток…– вспоминала Рита.

Коринфский ордер изобрёл скульптор Каллимах из Коринфа (отсюда и название), живший во второй половине пятого века до нашей эры. Об этом рассказывает древняя легенда: прогуливаясь по кладбищу, Каллимах увидел на могиле недавно умершей девочки принесённую кормилицей корзину с её вещами, которую оплели листья буйно растущего аканта. Эта корзина и стала прообразом капители нового ордера – коринфского, а сам ордер назвали девичьим, в противоположность дорическому (символизирует аскетичность зрелого мужчины) и ионическому (повторяет характерную прическу греческих женщин).

Лезет же в голову всякая всячина! Обыкновенные берёзы… Или необыкновенные? – Рита запрокинула голову, любуясь представшим перед ней древним храмом. История искусств говорила о такой архитектуре как о далёком прошлом, а вот же она – настоящая!

Сквозь зелёный причудливый узор листвы голубело июньское небо и просверкивали солнечные лучи. Весело и звонко перекликались невидимые птицы (а может, это пели ангелы?). В розовом цветке шиповника деловито копошилась янтарно–жёлтая пчёла, раздвигала мохнатыми лапками лепестки, добираясь до сладкого нектара. Рита засмотрелась на пчелу, на игру света в изумрудной листве, испытывая незнакомое чувство светлой грусти…

Царевишна– королевишна и забор

Рита приехала в Деулино вечером. И долго стояла у бабыТониного дома, обхватив руками зелёный штакетник. Они красили его вдвоём с бабушкой прошлым летом – в два слоя, как хотела Антонида, и им не хватило краски. То есть, краски хватило на забор, а на калитку и ворота почти не осталось. Находчивая Рита вылила остатки зеленой краски в банку со старыми белилами, найденную ею на чердаке. Рита плеснула в банку олифы – белила были старые, густые, забытые когда-то Николаем и пролежавшие лет пять. Николай красил ими рамы, вот и остались… И хорошо, что остались!

Краска получилась светлая, и вышло красиво: тёмно-зеленый забор и светлая калитка. Воодушевившись, Рита докрасила ворота и остатками новой, так удачно изобретённой ею краски, прошлась вдоль забора, мазнув по верхушке каждой штакетины. Забор получился нарядный – двухцветный, и Антониде «глянулся».

– Не было бы счастья, да несчастье помогло! – смеялась Антонида, обнимая усталую Риту. – Умучилась? В сарайку иди, платье сымай. Водой из бочки обольёшься и вся усталость с тебя сойдёт, по третьему разу красить возьмёшься…