Воспоминания о юности

– Зачем же тогда – закаляли? – недоумевала Вика.

– Я слабенькая родилась, часто болела, вот они и решили… клин клином вышибать. У меня даже зимнего пальто не было, всю зиму в куртке ходила… Папа говорил, нечего ее кутать, ребенок должен быть легко одет и больше двигаться. Движение – это жизнь… А сам в дубленке!

– А мама, как же твоя мама позволяла?

– Ой, она меня еще ругала! Замерзла, значит – плелась нога за ногу, пробежалась бы бегом и согрелась. А нас в училище знаешь как гоняли, с утра и до самого вечера… Домой иду, ноги не слушаются, будто не мои, побежишь тут бегом… А до метро не близко. А коленки знаешь как замерзали! Я их вообще не чувствовала. Зато в кармане всегда носовой платочек с кружевами – сопли вытирать. Мамочка заботилась, вышивала.

– А как же ты?…

– Жива, как видишь, – усмехнулась Ирма. – Зато температуру легко переношу, привыкла.

Больше Вика вопросов не задавала. Виолетту Германовну она возненавидела так же сильно, как любила Ирму – заносчивую, высокомерную гордячку Ирму, которую невзлюбил весь факультет, что, впрочем, нисколько ее не смущало.

Зимой Ирма схватила воспаление легких и попала в больницу. Вика поехала к ней (адрес больницы ей дала Виолетта Германовна, ехать было далеко – в Сокольники, о чем ей сообщила заботливая мама Ирмы). Увидев Ирму, Вика по-настоящему испугалась: от подруги осталась одна тень. Она уже шла на поправку, когда ей назначили физиотерапию, а это в главном корпусе, объяснила Ирма. Больничные корпуса соединялись между собой переходами. Переходы были длинные, и по ним приходилось долго идти, а идти ей было тяжело. По улице получалось ближе, и свежим воздухом дышать полезно, решила Ирма. И – с температурой – ходила каждый день на процедуры, до главного корпуса и обратно, в тапочках и наброшенном на плечи пальто. И заболела еще тяжелей, чем раньше. Кашляла она непрерывно…

– Это ничего, я вытерплю, я терпеть умею… Вот только температура держится – тридцать девять и три, уже две недели не опускается, я так устала от нее! – пожаловалась Ирма, не любившая жаловаться. И Вика испугалась.

– А что же твоя мама, с врачом говорила?

– А что – мама? Говорит, что я сама виновата. Простудилась на сквозняке, вот и лежи теперь, лечись. Говорит, что ж я могу сделать, если ты такая доходяга… Я не люблю, когда она приезжает. Привезет всего… заботливая, сволочь!

Вика с тревогой смотрела на Ирму. Теперь, пожалуй, она и без выдоха сможет надеть платье для менуэтов… Вика крепко поцеловала подругу в щеку. Щека была горячей.

Приехав домой, с порога бросилась к телефону.

– Это издательство «Наука»? У вас работает Сережа Косов, только я не знаю, в какой редакции… Могу я узнать его телефон? Мне очень надо!

– Вам Сергея Рудольфовича? – подобострастно переспросили в трубке, – соединяю.

– Сережа! Ты знаешь, что Ирма в больнице? Что ей очень плохо! И никому нет до нее дела! – со слезами выкрикнула Вика, до боли сжимая в руках телефонную трубку. – Сделай что-нибудь, Сережа! Пожалуйста! Поговори с врачом, может, ее в другую больницу перевести? Ей все хуже и хуже, а Виолетте наплевать!»

– Как в больнице?! В какой? Адрес, адрес больницы давай! – заорал Сергей Рудольфович. – Ты не реви. Все будет хорошо, я тебе обещаю, слышишь? Все, я поехал! Я тебе позвоню. – И первый повесил трубку.

Вика успокоенно вздохнула. Сереже хотелось верить, и она поверила: все будет хорошо…

В институте Ирма появилась через месяц – бледная, с огромными глазами на похудевшем лице, все такая же неприступно красивая. В перерыве ее обступили однокурсницы. – Ну, как ты? Что с тобой было-то? А похудела как! Одни косточки! Досталось тебе… – жалели Ирму девчонки.

– Да вот, от воспаления легких лечили, – рассказывала Ирма. – А у меня от лекарства отек легких начался. А никто и не думал! Если бы не Сережа, я бы умерла в этой больнице. Кашель был страшный, температура под сорок, и не опускалась… Сережа приехал и потребовал сделать повторные снимки, и выяснилось, что у меня не воспаление, а отек! Сережа с главврачом поругался и из больницы меня забрал. На руках до машины нес, я идти не могла…. Увез меня к себе, сам уколы делал, бульонами с ложечки кормил и черной икрой, а иначе бы я не выкарабкалась, – еле слышно закончила Ирма.

Она говорила без своего всегдашнего высокомерия, без выкрутасов и эмоций рассказывая о том, как чуть не умерла в Сокольнической больнице и как Сережа ее спас. (Вовремя Вика ему позвонила! А Виолетта Германовна почему не позвонила, почему она ничего не делала, чтобы спасти дочь?)

– А что же твоя мама? Переживала, наверное, с ума сходила!

– Не переживала. Она и не знала ничего, я ей вообще не говорила, сказала, что меня выписали и что я поживу пока у Сережи. Она не возражала.

Девчонки сраженно молчали…

– Когда же вы поженитесь с твоим Сережей? – спрашивали Ирму.

– Сережа тоже пристает, когда да когда… А зачем? Разве штамп в паспорте что-то меняет? Сережа меня любит, и больше мне ничего не надо.

В то время гражданские браки не были столь «популярны», как сейчас. И назывались иначе, с выраженным эмоциональным негативом, – сожительством. А гражданский муж именовался сожителем, что в сущности верно. Это считалось неприличным, особенно если тебе восемнадцать лет. Или двадцать один, как Ирме. Брак должен быть официальным, со штампом в паспорте, даже если он «ничего не меняет».

Однокурсницы очень удивились бы, если бы узнали, что Ирме не двадцать один, а двадцать восемь (хотя она выглядела на восемнадцать). Об этом знала одна Вика – из всего курса. Их с Ирмой дружбу осуждали. Вике пытались открыть на Ирму глаза. – Посмотри, с кем ты! Она же никого не любит, только себя. И своего Сережу. И чего, дураки, не женятся? Все у нее не как у людей: замуж она, видите ли, не хочет! С мамой хочет жить. Ну, ты и подругу себе нашла! С ней же не пойдешь никуда: все на нее будут пялиться, а на тебя никто и не глянет! Ей в театральном учиться, а не на журфаке. А самомнение какое… Как ты с ней ладишь, с ней же никто не может…

О том, как она «ладила» с Ирмой, Вика никому не рассказывала (девчонки и не догадывались, как много они «потеряли»). Из института они всегда возвращались вместе: пешком по Садовому кольцу – до станции метро «Красные ворота», которая тогда называлась «Лермонтовской», потом на электричке от Ярославского вокзала, потом на автобусе…впрочем, они шли пешком. По дороге болтали обо всем на свете, и им было весело. Как-то раз они обсуждали художественный фильм – как всегда, споря до хрипоты, с взаимными обвинениями и пререканиями (по-другому у них не получалось: обе были завзятыми спорщицами и за дорогу успевали несколько раз поссориться и помириться).

Электричка отправлялась через две минуты, и они решили пройти по платформе до первого вагона. Здесь пора сказать, что занятия на вечернем факультете кончались поздно, в десятом часу, поезда в это время шли полупустые, в головном и последнем вагонах еще сидели пассажиры, в остальных – никого. Они с Ирмой решили, что успеют добежать по платформе до первого вагона (идти по пустым вагонам было страшно, да и небезопасно), но бежать получалось плохо: Ирма была в стильных сапогах на высоченных шпильках, а платформу покрывал подмерзший лед, незаметный на черном асфальте. Ирма неслась стрелой, Вика старалась не отставать, удивляясь, как она в них бежит и не падает. Вдруг с грохотом закрылись двери и электричка уехала. От неожиданности Ирма шлепнулась. Вика усмехнулась, ощущая в душе непонятное злорадство.

Пришлось возвращаться обратно (а ведь почти дошли!), переходить на другую платформу, снова идти до головного вагона по скользкому асфальту. И ждать следующего поезда, который отправится неизвестно когда. Ветер больно стегал по лицу колючими льдинками, залезал под пальто ледяными пальцами, пробирая насквозь.

– Всё из-за тебя, – прошипела Вика Ирме. – Не могла сапоги нормальные надеть!

– А эти чем тебе не нравятся? Итальянские, натуральная кожа, в каких же мне прикажешь ходить? В таких как твои, что ли? – огрызнулась Ирма. И поскользнувшись, повисла на Викиной руке, сердито сопя. – Думаешь, я не видела, как ты улыбалась, когда я упала? Думаешь, если молчу, то мне не больно?

Вике хотелось провалиться сквозь землю. Ирма не на шутку разозлилась и ругалась по-настоящему, как пьяный грузчик. Мужчины качали головами и восхищенно смотрели ей вслед. – «Во загибает девочка! Семиэтажным, я такого не слыхал!»

Впрочем, «семиэтажные» слова относились не к Вике: Ирма «отводила душу», склоняя электричку по всем падежам, но как-то так получалось, что во всем виновата Вика. Как всегда.

Вике стало смешно.

–Ты же сама предложила – бегом до первого вагона, ты сказала, успеем, а не успеем, хоть согреемся, – напомнила она подруге.

– Я? – удивилась Ирма.

– Ну не я же! Я в последний вагон хотела, холодно же – идти, а ты…

– Ну да. А я говорю, добежим, успеем… И ведь почти дошли! Вот же сука…

– Кто сука? – вскинулась Вика, не ожидавшая такого от подруги.

– Да электричка, говорю же! Уехала, сука, а мы остались. Стоим, как две дурынды…

– Дурищи. Не дурынды, а дурищи. Ты только послушай, как звучит: ду–рри–щща! – предложила свой вариант Вика и тоненько залилась: хи–хи–хи! Ирма не выдержала и рассмеялась. Они стояли на полупустой вечерней платформе и умирали со смеху. Между тем красный семафор сменился зеленым, и вторая электричка… уехала без них! Они погрозили электричке кулаком – и хохотали, корчась от смеха и вцепившись друг в друга, чтобы не упасть. И никак не могли остановиться.

Отсмеявшись, Ирма извлекла из кармана изящный кружевной платочек, решительно в него высморкалась и скомкав, без сожаления выбросила в урну. – «И-ии-и-и…» – проблеяла Вика, вспомнив Виолетту Германовну. – «Перестань! Да зз-замолчи ты!» – прошипела Ирма. Говорить она не могла: Ирму душил смех…

С Ирмой было интересно. Вика забывала, что подруге двадцать восемь лет, да и сама Ирма об этом не помнила и развлекалась как девчонка. В центральном парке культуры и отдыха имени Горького они сорок минут простояли в очереди на американские горки – чтобы за семь минут «свободного падения» и сумасшедших виражей наораться до хрипоты и испугаться до смерти. После экстремального катания у обеих две недели не сходили синяки от железных бортов вагончика, на лекциях они заговорщически переглядывались и хихикали, и никто не мог понять, отчего им смешно…

Они катались по Москве-реке на речном трамвайчике и плевали с кормы по ветру: кто дальше плюнет, тот выиграл. Ирма веселилась, как пятнадцатилетняя девчонка, словно хотела возвратить недобеганное-недоигранное детство. Они были такими разными, но им было хорошо вдвоем. Вике льстило, что самолюбивая надменная Ирма, какой знали ее однокурсники, с Викой наедине становилась другой. Ирма же нашла в подруге отзывчивого, не оценивающего и не осуждающего ее собеседника. Вика ее понимала и не пыталась перевоспитывать, и Ирму это устраивало…

Однокурсницы терялись в догадках: как они уживаются – скромная, застенчивая Вика и раскованная (сказать точнее, разнузданная) ослепительная красавица Ирма с ее вечной издевательской усмешкой по любому поводу. На экзамене, если Ирма несла ахинею и преподаватель, полнясь праведным гневом, распекал ее на всю аудиторию, Ирма «держала улыбку», доводя профессора до тихой истерики. Это она умела!

– Я забыла… Простите меня. Я три ночи не спала, к экзамену готовилась. У нас в издательстве аврал, мне даже учебный отпуск не дали… Весь день работаю, как проклятая, а ночами над учебниками сижу… Лучшее время для усвоения материала! Я даже похудела! – Тут Ирма вставала и высоко поднимала юбку, открывая длинные стройные ноги – дабы профессор мог лицезреть, как она похудела… Профессор краснел и ставил ей «удовлетворительно».

– Вот же нахалка! Юбку не постеснялась задрать по самое некуда, и не покраснела даже! – осуждали выходку Ирмы однокурсницы.

Вика прощала подруге все. За вздорным характером и издевательской усмешкой по любому поводу Вика видела бесконечно одинокую душу, которой досталось от жизни немало синяков, и она изо всех сил старалась этого не показать. Ирму никто никогда не жалел, и она терпеть не могла сочувствия, когда, как она выражалась, «в ботинках лезли в душу». Отучили, призналась она как-то Вике.