Окно ЗАМа

– Вообще писателям и режиссерам сейчас, наверное, особенно тяжело. Живописцам да музыкантам во все времена неплохо живется: рисуй себе пейзажи и людей, жанровых мастеров всегда было наперечет. Сочиняй фуги с менуэтами – там ни тема не нужна, ни сюжет, ни проблематика, ни сложные и противоречивые герои. Никаких идей раскрывать не нужно, знай себе маши кистью по холсту или выстраивай ноты в одни тебе пока ведомые последовательности. А вот чтобы книгу написать или снять фильм, нужно всколыхнуть какую-то важную проблему.

– Совсем необязательно. Создать простую и добротную развлекательную вещь ничуть не проще. Возьми того же Жюля Верна или Эдгара По…

– И? Жюль Верн эксплуатировал нашу жажду путешествий, которую утолить в те времена могли лишь единицы. Тогда как сейчас каждый в любой момент может махнуть не то что в Антарктиду – в соседнюю звездную систему! А Эдгар По эксплуатировал наши страхи, пользовался недостаточной образованностью масс, играл на ее низменных инстинктах. Сейчас же, когда даже младший школьник неплохо разбирается в теории относительности…

– Веришь ли, – перебила его Катя, – до сих пор не особо понимаю, как именно она нам сейчас помогает, просто верю всем на слово.

– Да и у меня примерно то же самое, – махнул рукой Пол и рассмеялся, – но все равно в мире царит безоговорочное доверие науке, всем мистификациям прошлых лет найдено разумное объяснение, уровень преступности на нуле. Никакие триллеры и ужастики родиться попросту не могут, поскольку даже если найдется сейчас гений, способный либо выдумать ужастик для нашей реальности, либо нафантазировать какую-нибудь вымышленную реальность, разве будут его произведения пользоваться спросом? Раньше такие творения щекотали нервы, вызывали адреналиновую бурю, позволяя отвлечься от насущных проблем. Сейчас же у всех нас одна единственная проблема – отсутствие этих самых проблем. Еще немного, и мир накроет тоска и скука за неимением конкурентной борьбы и сопутствующих ей проявлений агрессии.

– Нам эту скуку пророчили с самого начала. Прошло уже не одно десятилетие, а ее не видно даже на горизонте.

– Хорошо, если так все и будет продолжаться. А то читал я как-то об одном довольно древнем эксперименте, и погрузил он меня в неприятные раздумья. Ты что-нибудь слышала о мышином рае?

Катя нахмурилась. На лекциях по философии им что-то рассказывали на этот счет. У них даже билет на экзамене был с таким вопросом, но университетские годы благополучно миновали, самые неприятные моменты благополучно забылись, а вместе с ними и вся философия подчистую. Катя улыбнулась и помотала головой, не боясь выглядеть недостаточно образованной в глазах Пола.

– Да я сам буквально недавно наткнулся на диспут двух ученых, заинтересовало название, вот и полез в словарь. Ты ничего такого не подумай, я не книжный червь какой-то, – тут же принялся зачем-то оправдываться Пол. – Мне типаж одного из этих ученых приглянулся, и я стал искать его фактурные фотографии, чтобы портрет написать. А в текст вчитался по сути совершенно случайно – хотел побольше о его жизни узнать, чтобы характер поточнее запечатлеть, а там как раз про диспут этот знаменитый и писали. Вот так одно за другое потянулось, и узнал я про мышиный рай этот пресловутый. Когда-то очень давно, лет сто или около того назад, ученые одной из капиталистических стран решили смоделировать коммунизм в отдельно взятой мышиной клетке. Посадили в загон несколько пар молодых мышей, обеспечили их буквально всем необходимым – чтобы избавить их от необходимости добывать пропитание и драться за территорию. Нивелировали агрессию. Даже гнезда для будущего потомства им подготовили. Регулярно меняли подстилки, кормили вкусно и питательно, регулировали освещение. В общем, обеспечили самый настоящий рай. Мышиный рай – именно так и назвали тот эксперимент. Как думаешь, что вышло в итоге?

– Мы не мыши, – предвидев исход этой истории в хитро блеснувшем взгляде Пола, буркнула Катя.

– То есть, ты уже догадываешься, чем все это закончилось?

– И чем конкретно?

– Полной деградацией, вырождением и вымиранием. Это если кратко и не вдаваясь в подробности всего печального процесса. Тогда ученые, разумеется, сделали вывод, что конкурентная борьба просто неизбежна, чтобы жизнь на планете продолжала развиваться, а не загнулась. Никакого рая на земле никому не положено. Бейся за выживание, бейся за место под солнцем. И если тебя растопчут, то плевать на тебя, для вида в целом будет только лучше.

– Потрясающе, – с сарказмом выдавила из себя Катя. – О чем же спорили те философы, на которых ты наткнулся?

– Ну, первый защищал в точности твою точку зрения: мы не мыши, у нас гораздо более развитый интеллект, мы в состоянии контролировать свои инстинкты, свое поведение, а вся наука прошлых лет автоматом исходила из аксиомы, что человек ничем, ровным счетом ничем не отличается от этих самых мышей. Так оно, может, и было, да только человечество должно стремиться к большему, чем просто занимать на планете нишу мышей, лишь бы только не выродиться. Уж лучше выродиться, чем жить по закону джунглей. Оппонент его в целом был с ним согласен, однако, упирал на то, что нельзя почивать на лаврах. Нельзя просто слепо надеяться, что человечество как-нибудь само избегнет проблемы мышиного рая. Надо непременно заниматься разработкой возможных выходов из райского тупика, чтобы если он когда-нибудь наступит, быть во всеоружии и знать, как поступать. Это был очень интеллигентный диспут, но, к сожалению, ни к каким конструктивным мыслям собеседники так и не пришли. А вот задуматься меня заставили.

– Пойдем спать, – пробормотала Катя. – Если уж лучшие умы планеты пока не знают, как решить эту проблему, мы в этом и подавно не разберемся. Как там у Толстого? Делай что должно, и будь что будет.

Она поднялась по ступенькам, поставила чашку в раковину и задернула занавеску, отгораживающую ее кровать от остального пространства трейлера. Пол еще некоторое время шуршал на своем откидном спальном месте, но вскоре затих и он.

Глава 7

Утром, едва только Катя размежила веки, перед ней возникла голограмма Казарцева:

– Пока мы в Иллинойсе, давайте завернем к болотам с кипарисами. Потеряем от силы пару дней всего, зато впечатлений массу получим!

Катя зевнула:

– У нас пополнение. Так что, неплохо бы еще и с ним посоветоваться.

– Да, дядя Валя уже сообщил. Не думаю, что художник будет против этой затеи. Наша задача наоборот будет вытащить его оттуда пораньше, а то вряд ли он захочет покинуть то место на следующий же день. Бьюсь об заклад, он и ночевать уляжется прямо в лодке. Я ночью фотографии полистал: там невероятные виды.

– Хорошо, хорошо! – не стала спорить Катя. – Пусть дядя Валя ведет трейлер туда. Я бы лучше, конечно, в Чикаго заглянула, но… в конце концов, мне что, Нью-Йорка что ли мало было?

Пол уже встал и вовсю гремел посудой на кухне, разогревая чай и нарезая бутерброды на двоих. Катя урвала парочку и снова задернула шторку: новый попутчик хоть и вызывал у нее неподдельный интерес, но куда интереснее было снова провалиться в миры Меркулова и его таинственных экспериментов. Трейлер же меж тем на пределе скорости мчал к болотам реки Кэш и, по прогнозам ИИ, мог оказаться там уже к вечеру.

Озеров держится молодцом: предпочитает не расспрашивать меня, для чего мне нужны все эти сложные машинные выкладки по определению нравственного уровня человека. Довольствуется простыми и сухими ответами. А вот Казарцев уже что-то заподозрил и, хоть и не допрашивает меня конкретно, но иногда в беседах с ним проскальзывают такие странные фразы, что становится понятно: он явно что-то подозревает. Я не вижу в нем желания припереть меня к стенке или высмеять. Пока он на это просто неспособен, но он читает мои мысли гораздо лучше многих моих давних знакомых, и это дает мне надежду на то, что я все же на верном пути.

Иногда он вступает со мной в дискуссию, но я не вижу в нем желания переспорить или разубедить меня. Я даже не сказал бы, что у него есть какая-то собственная четко сформулированная позиция: по крайней мере, на данном этапе это было бы несколько странно. Но он словно бы подводит меня к тем или иным выводам, заставляя еще и еще раз обдумать ранее отброшенные варианты. В конце концов, в мире уже имеется вполне себе дееспособная система исправления нравственных недочетов человека и зовется она пенитенциарной. То, что не подпадает под действие уголовного кодекса, регулируется административным. На худой конец – моральным. Общественного осуждения большинство тоже побаивается. И худо-бедно отношения между людьми направляются в нужное общей массе русло. В самых запущенных случаях к делу подключается религия и законы совести. Чего же мне еще? – вопрошает Казарцев и словно бы ждет, что я на это отвечу.

Федор Михайлович когда-то давно вещал, что если бога нет, то все позволено. Я бы согласился с этим утверждением, если только слово «бог» заменить в нем словом «совесть» или «самоконтроль». В конце концов, если завтра случится революция, и государственные функции отправлять станет некому, многие ли начнут руководствоваться вопросами совести, чести и морали, когда над ними не висит уже гарантированный тюремный жернов? И сейчас-то он останавливает далеко не всех, а уж в смутные времена анархии про общественный порядок можно будет забыть. Лысые обезьяны пока так и не научились жить по совести, им все законы подавай – государственные или божественные. Хоть какие-нибудь. Так и выходит, что как обезьяну не ограничивай, а она все равно будет косить глазом на сторону и думать, как бы так обойти этот самый закон, чтобы ничего за это не схлопотать. Обойти, заметьте. Обойти, а не соблюсти. Тут можно парировать, что дескать все эти законы писались другими обезьянами для своей выгоды, а каждому свойственно свою собственную выгоду блюсти. Здесь-то мы и попадаем в яблочко: пока человек сам по доброй воле не начнет думать о всеобщем благе, никакие законы, никакие боги его к тому не принудят. Хотя, безусловно, и помогут создать видимость цивилизации. Одну только видимость: поскреби – и под дорогим пиджаком и холеным обликом наскребешь все того же старого доброго австралопитека. Им-то нам и нужно заняться. Не выбрать ему костюм покрасивее, не пластическую операцию на его уродливой морде проделать, не научить ходить прямо и вместо дубинки – ловко орудовать айфоном, а изменить его сущность. Сделать из Чикатило князя Мышкина, если позволите.

Казарцев надо мной не смеется, лишь каждый раз удовлетворенно кивает, выслушав мои доводы, словно бы полностью с ними соглашается. Более того, он даже не отрицает того, что кроме ИИ в этом вопросе помочь человечеству не сможет ничто. Пока он, правда, не вполне осознает сам пошаговый процесс превращения австралопитека в человека разумного, но, когда я смогу до него это донести, уверен, он усовершенствует мою мысль и вознесет ее на необходимые нам вершины. Я очень в него верю.

В салоне трейлера повис резкий запах краски. Катя отбросила тетрадь, едва успев прочесть всего одну короткую запись, явно, впрочем, демонстрирующую особые отношения, связывавшие Меркулова с Казарцевым (ох, наврал, мерзавец, что он всего лишь доверенное лицо!), и спрыгнула с кровати. Пол настежь распахнул окно, чтобы выветривать результаты своего труда, но запах был таким острым и насыщенным, что моментально въедался в глаза.

– Как можно рисовать что-то на ходу? – изумилась Катя, не решаясь попросить его и вовсе прекратить это занятие и закупорить краски.

– Я многое пишу по памяти. Я нигде не учился. Знаю, художники должны писать с натуры, впрочем… кому и что мы вообще должны? Может, я никогда не получу пресловутую лицензию. Да и в любом случае на получение лицензии нужно подать в комитет свои работы, а не видеозапись того, как я их создаю…

– По памяти? Кхм, – Катя осторожно заглянула в небольшой мольберт да так и застыла: на холсте весело улыбалась ее собственная белокурая физиономия, выставив на всеобщее обозрение забавный кроличий оскал.

– Похожа? – в голосе Пола скользнуло едва заметное волнение. Катя молча кивнула, а затем пошла ва-банк, резко повернувшись и подняв на него глаза:

– Скажи, ты потомок того самого Пола Маккартни? Ну из этой древней музыкальной группы.

– Не знаю такого, – пожал он плечами, и по взгляду непохоже было, что он врал. – Я как-то в целом в музыке несилен. А с чего такие выводы?

– Да так. Похож внешне слегка. И даже не слегка, я бы сказала. Ну, впрочем, мало ли. Всякое бывает. А за портрет спасибо. Очень здорово вышло.

– Сейчас закончу, и можем обедать.

Болота начинались внезапно, даже как-то совсем неожиданно. Плывешь вроде в русле темноватой реки, затянутой ряской и тиной – ну всякое бывает: медленное течение, илистый берег, узкое русло, обилие деревьев по откосам, буквально впивающихся своими корнями в вязкое дно… а потом вдруг раз – и ты уже на огромном открытом пространстве, где всюду будто и не вода уже даже, а мутный серовато-зеленый кисель. Наверное, именно так выглядели топи Средиземья в романах Толкиена. Лодка замерла на самом краю болот, там, где еще, казалось, было не совсем ясно, в устье ли ты или уже покинул его и под тобой непреодолимая серая вязкость, в которой и передвигаться-то сложно – нос лодки постоянно цепляет ряску, а сквозь непрозрачную воду разглядеть получается лишь свое отражение. Катя много где побывала за свою долгую историю блогера-путешественника, но еще никогда и ничто прежде так не будоражило ее эмоции и воображение. Она забыла, что рядом сидит Пол, и даже краем глаза не смогла отследить, как схватился он за предусмотрительно заготовленный лист ватмана и принялся водить по нему карандашом, а затем – окунать кисть прямо в болотную воду и разводить что-то по листу, не издав при этом ни звука.

Здесь царил странный и какой-то уж совсем сказочный полумрак: кипарисы росли довольно часто – так, что сквозь почти смыкавшиеся кроны солнце едва просвечивало, вынужденное преодолевать препятствие в виде довольно странного рода кроны, ничем не напоминавшей собой обычные кроны обычных деревьев. Листва их – если это вообще можно было хоть даже с натяжкой назвать листвой – представляла собой что-то похожее на потрепанное оперение древних птиц, и эти гроздья «перьев» цвета пыльной паутины свисали длинными неопрятными прядями с ветвей, иногда достигая самой поверхности болот. Местами там встречались и листья – отчего-то ярко-желтые или красно-коричневые, словно нелепый головной убор или просто украшение, наброшенное на ветви без всякого плана и системы. Да и сами деревья едва ли хоть чем-то походили на кипарисы, какими все их привыкли видеть. В них не было ничего от тех знойных вечнозеленых красавцев с юга, ровными стройными столпами возвышавшихся на морских побережьях. Их болотные родственники походили скорее на башни, укоренившиеся во влажной вязкой почве – стволы их книзу достигали чудовищной ширины, иногда раз в десять превышавшей общий обхват обычного ствола, на котором уже начинались ветки. Оттого издалека они походили на опрокинутые на свое основание воронки с высокими горлышками. Бугристое и узловатое основание «воронок» покрыто было ржавым мхом, что в сочетании с вкраплением в кроне столь же красноватой листвы создавало удивительно гармоничный образ красоты упадка и разрушения.

Солнце, проглядывая сквозь «оперение» кипарисов, подсвечивало их сверху золотом, и отблески эти отражались в темной мутной воде болот и, несмотря на общую довольно мрачную картину, создавало поистине завораживающее зрелище. Пол все скрипел карандашом в абсолютной всепоглощающей тишине, не нарушаемой ни единым всплеском. Казарцев и ИИ тоже молчали, и первой заговорила Катя:

– Это просто невероятно. Как будто в сказку попала, – и тут же заглянула через плечо усердно работавшему Полу.

Тот увидел общую картину несколько иначе: золотистые лучи были им полностью изъяты, словно бы оказались инородным телом, диссонировавшим с общим настроением. Он добавил серости воде и листве, а мох и яркие вкрапления в кроне – наоборот выделил на общем фоне, и они смотрелись как свежая алая кровь на давно разложившемся трупе.

– Хм, какая интересная трактовка, – пробормотала Катя. – Я видела другие твои работы. Они куда радостнее и солнечнее этой, – и она осторожно ткнула пальцем буквально в центр полотна.

– Иногда хочется чего-нибудь атмосферного, – пожал плечами Пол, не отрываясь от работы. – Помнишь, что мы обсуждали накануне? Бывает, нам нужна такая эмоциональная встряска пусть даже только в искусстве. Вроде бы ничего особенного, да? Всего лишь вода, деревья, мох, ничего больше. Никакой нечисти, никакой мистики, а кровь стынет в жилах, – и он удовлетворенно хмыкнул, замолкая.

– Мне кажется, ты получишь лицензию, – протянула Катя. – Не можешь не получить.

Лодка медленно дрейфовала под собственным весом даже в стоячей воде, впрочем, не без помощи Кати, которая делала пару взмахов веслом и снова замирала, вглядываясь в клочки паутины, свисавшей с пожухлой листвы, в то, как накренился один из стволов, грозясь вот-вот сверзиться в воду, в солнечные блики, замершие на темной зеркальной поверхности.

Солнце задержалось здесь ненадолго, и после полудня золота в окружающих красках оставалось все меньше и меньше. А когда оно полностью перекочевало на юг, болото с кипарисами постепенно погрузилось в странный для столь раннего часа полумрак.

– Кроны, – не дожидаясь вопроса, резюмировал Казарцев. – Яркий солнечный свет еще продирается сквозь эту пылищу, но обычный рассеянный удерживается там, – он ткнул пальцем вверх. – А мы здесь остаемся словно в серой болотной капсуле. Зато теперь сразу понятно – мы на болотах, никаких сомнений, – и он саркастично хмыкнул.

Катя осмотрелась и вот теперь уже поняла, откуда взялись эти не заметные прежде ее глазу краски на полотне Пола: солнечный свет ушел, а в естественном пыльном полумраке все окружающее их пространство и вправду погрузилось в серость. Даже зеленоватая ряска будто пылью подернулась и выглядела так, словно плавала здесь уже не одну сотню лет, порядком напиталась водой и слегка подгнила. Но вот ржавый мох на стволах и пожухлая листва на ветвях напротив воспряли с исчезновением солнца, как если бы то отпугивало их, выжигая ярким светом саму их суть. И краски проступили лишь сейчас – до того насыщенные, что и правда напомнили Кате сочащуюся свежую кровь.