Ошибка мертвого жокея

Он мрачно глянул на нее. Хмель как рукой сняло.

– Ну что ты надулся, бэби? Под этой шляпкой все та же твоя любящая жена. – Она сняла шляпку, отбросила в угол, села ему на колени. – Видишь? Очень уютная и домашняя.

– На твоем дыхании можно запускать двигатель внутреннего сгорания.

Дарлинг не хотел грубить, но шок был слишком велик: он вдруг увидел, что жена превратилась в незнакомку. Изменилась не только шляпка, но и выражение глаз. В них читались уверенность в себе и скрытность.

Луиза прильнула к груди мужа, опустив голову, чтобы пары алкоголя не достигали его ноздрей.

– Мне пришлось пригласить автора на коктейль. Он приехал с плато Озарк и пьет, как рыба. Он коммунист.

– Почему коммунист пишет для женского журнала мод?

Луиза хохотнула:

– Журналам приходится бороться за тиражи. Поэтому издатели стараются расширить круг авторов. И потом, сейчас не найти автора моложе семидесяти, который не был бы коммунистом.

– Я не думаю, что тебе следует общаться с этими людьми, Луиза. Тем более – пить с ними.

– Он очень милый мальчик. Читает Эрнста Доусона.

– Кто такой Эрнст Доусон?

Луиза похлопала его по руке, встала, поправила волосы.

– Английский поэт.

Дарлинг почувствовал, что в чем-то разочаровал ее.

– Я должен знать, кто такой Эрнст Доусон?

– Нет, дорогой. Пожалуй, я приму ванну.

Когда она вышла, Дарлинг приблизился к углу, где лежала шляпка, поднял ее. Ничего особенного – солома, красный цветок, вуалетка. В его огромной руке она выглядела совершенно обыкновенной, но когда ее надевала жена, будто подавала какой-то сигнал… Большой город, умные и опытные женщины пьют и обедают с мужчинами – отнюдь не их мужьями, – говорят о том, о чем нормальный человек понятия не имеет: французы рисуют картины не кисточками, а локтями, композиторы пишут симфонии, обходясь без единой мелодии, писатели знают все о политике, женщины знают все о писателях, пролетарском движении, Марксе. Обеды, где встречаются известные красавицы Америки и гомосексуалисты, которые смешат друг друга до слез, потому что недоговоренные предложения понимаются с полуслова и вызывают безумный смех, жены, которые называют мужей «бэби».

Он положил шляпку – солома, красный цветок, вуалетка – на стол. Глотнул чистого виски и прошел в ванную, где его жена лежала в теплой воде, что-то напевала и иногда улыбалась, как маленькая девочка, похлопывая по воде рукой, отчего по ванной растекался запах ароматических солей, которыми она пользовалась.

Постоял, глядя на нее сверху вниз. Она улыбнулась, ее розовое тело поблескивало в теплой душистой воде. Вновь он осознал, как она прекрасна, как она ему нужна.

– Я хочу, чтобы ты не называла меня бэби.

Она посмотрела на него, ее глаза наполнились печалью, она поняла, что он хотел ей сказать. Он опустился на колени, обнял ее, замочив рукава пиджака и рубашки, изо всех сил прижал к груди, едва не раздавив, поцеловал в отчаянии и печали.

Потом он начал работать – занялся продажей недвижимости и автомобилей, но почему-то, хотя он и являлся на работу каждый день к девяти утра, ему не удавалось ничего продать и хоть что-нибудь заработать.

Луиза тем временем стала заместителем редактора, и их дом заполнили какие-то странные мужчины и женщины, которые говорили очень быстро и спорили о таких абстрактных вещах, как настенная живопись, современные романы, профессиональные союзы. Спиртное Луизы пили негры, пишущие короткие рассказы, множество евреев и здоровенные мужчины со шрамами на лицах и ссадинами на кулаках, которые медленно, но со знанием дела говорили о пикетах и стычках с охранниками и штрейкбрехерами у заводских ворот. И Луиза чувствовала себя среди этих мужчин как рыба в воде, понимала, о чем они говорят, высказывала мнения, к которым они прислушивались, спорила с ними на равных, словно мужчина. Она знала всех, ни перед кем не унижалась, читала книги, о которых Дарлинг и не слышал, чувствовала себя своей в этом огромном городе, где множество подводных течений.

Ее друзьям нравился Дарлинг, и иногда он находил человека, который отходил с ним в угол, чтобы поговорить о перспективном пареньке, игравшем защитником за Принстон, о новых тактических приемах, которые использовались в нападении, и даже о состоянии фондовой биржи, но обычно он сидел молча, неподвижной скалой в бушующем океане слов: «Диалектика ситуации… Театр отдали каким-то фокусникам… Пикассо? Кто дал ему право рисовать старые кости и получать за них по десять тысяч долларов? Я твердо стою на позиции Троцкого… По был последним американским критиком. Когда он умер, цветы возлагали на могилу американской критики. Я говорю это не потому, что они размазали по стенке мою последнюю книгу, но…»

Если он ловил задумчивый взгляд Луизы, брошенный на него сквозь сигаретный дым, то не решался посмотреть ей в глаза, а вставал, чтобы пройти на кухню за льдом или новой бутылкой…

– Послушайте меня, – говорил Кэтел Флагерти, стоя у двери с девушкой, – вы обязательно должны пойти и посмотреть этот спектакль. Театр недалеко, на Четырнадцатой улице, в здании старого городского склада. Идет спектакль только по воскресеньям, и я гарантирую, что вы будете прыгать от восторга, уходя из театра. – Флагерти – молодой крупный ирландец со сломанным носом – работал адвокатом в профсоюзе докеров, болтался в доме уже добрых шесть месяцев и громким криком заглушал всех, кто пытался с ним спорить. – Это новая пьеса. «В ожидании Лефти». О таксистах.

– Одетса, – сказала девушка Флагерти. – Она написана Одетсом.

– Никогда о нем не слышал, – признался Дарлинг.

– Он – начинающий драматург, – пояснила девушка.

– Это все равно что наблюдать за бомбардировкой, – продолжал Флагерти. – Я видел ее в прошлое воскресенье. Вы обязательно должны ее посмотреть.

– Пошли, бэби. – Луиза повернулась к Дарлингу, ее глаза уже сверкали в предвкушении нового и необычного. – Мы ведь все воскресенье проводим, уткнувшись в «Таймс». Сменим обстановку.

– Таксистов я вижу каждый день, – ответил Дарлинг. Не потому, что ему не понравилась идея. Просто не хотелось следовать советам Флагерти, которому так легко удавалось смешить Луизу и с чьим мнением она соглашалась едва ли не во всем. – Лучше сходим в кино.

– Ничего подобного вы не видели, – гнул свое Флагерти. – Он писал эту пьесу бейсбольной битой.

– Пойдем, – уговаривала мужа Луиза, – готова спорить, это отличный спектакль.

– У него длинные волосы, – вставила девушка. – У Одетса. Я познакомилась с ним на вечеринке. Он – актер. За весь вечер не произнес ни слова.

– Не хочется мне идти на Четырнадцатую улицу. – Дарлинг очень надеялся, что Флагерти и его девушка уйдут. – Слишком уж она мрачная.

– Черт! – воскликнула Луиза. Холодно посмотрела на Дарлинга, так, словно того только что представили ей и мнение у нее о нем сложилось не слишком положительное. Он чувствовал, она смотрит на него, знал, что в выражении ее лица появилось нечто новое и опасное, хотел что-то сказать, но Флагерти и его чертова девушка топтались рядом, да и нужных слов не находилось. – Я иду. – Она схватила пальто. – Мне вот Четырнадцатая улица не кажется мрачной.

– Говорю вам, – Флагерти помог ей надеть пальто, – это Геттисбергская битва, только в Бруклине.

– Никто не мог выжать из него ни слова, – говорила девушка Флагерти, когда они выходили из квартиры. – Он весь вечер просидел как памятник.

Дверь закрылась. Луиза не пожелала ему спокойной ночи. Дарлинг четырежды обошел комнату, улегся на диван, прямо на «Таймс». Минут пять полежал, глядя в потолок, думая о Флагерти с его громовым голосом, – этот человек сейчас шел по улице между женщинами, держа их под руки.

Луиза выглядела прекрасно. Днем вымыла голову. С каждым годом она становилась все красивее, возможно, потому, что знала о том, как она хороша, и старалась максимально подчеркнуть свои достоинства.

– Безумие. – Дарлинг встал. – Чистое безумие.

Он надел пальто, пошел в ближайший бар, сел в углу и один за другим выпил пять стаканов виски. На шестой не хватило денег.

Последующие годы прошли как в тумане. Луиза была с ним мила, добра и заботлива, и они поссорились только один раз, когда он сказал, что собирается голосовать за Лэндона[7 - Лэндон, Альфред Моссман (1887–1987) – политик и бизнесмен, активный деятель Республиканской партии. На президентских выборах 1936 г. проиграл Рузвельту.] («Боже! – воскликнула она, – неужели в голове у тебя ничего не осталось? Ты не читаешь газет? Это отвратительный республиканец!»). Потом она попросила прощения за то, что обидела его, но извинилась, как извиняются перед ребенком. Он, конечно, старался, ходил в художественные галереи, на концерты, в книжные магазины, изо всех сил стремился разделять увлечения жены, но безуспешно. Он скучал – все то, что он видел, слышал или читал, не имело для него ровно никакого смысла, и наконец он сдался. По вечерам, обедая в одиночестве – теперь это случалось часто, – зная, что Луиза придет поздно и, ничего не объясняя, уляжется в кровать, он задумывался о разводе, но мысль о том, что в этом случае он больше не увидит ее, сразу отрезвляла. Поэтому он ни в чем не перечил ей, ходил всюду, куда она его брала, делал все, что она от него хотела. Даже нашел себе работу в брокерской конторе. Денег как раз хватало на выпивку.

А потом ему предложили другую работу – представителя компании по пошиву мужской одежды в различных колледжах.

– Нам нужен человек, – говорил мистер Розенберг, – одного взгляда на которого было бы достаточно, чтобы сказать: «Он – выпускник университета». – Мистер Розенберг одобрительно оглядел широкие плечи и узкую талию Дарлинга, аккуратно зачесанные волосы, гладкое, без единой морщинки лицо. – Признаюсь, мистер Дарлинг, я готов предложить вам это место. Я наводил о вас справки, в вашем колледже о вас очень тепло отзывались. Как я понимаю, вы играли в одной команде с Альфредом Дейдрихом.

Дарлинг кивнул.

– Как он поживает?

– Последние семь лет ходит в железном корсете. Стал профессиональным футболистом, и ему сломали шею.