Допустимые потери

– Да брось ты, – без всякой обиды отмахнулся тот, – я и тебя выставлял.

– И сколько полотен продано?

– Одно.

– Ха! – презрительно бросил Грегор. – Это ты приучил всех восхищаться геометрией. Мягкие формы, страсть художника, очарование цвета, способность любоваться прекрасными лицами и фигурами… Где они? Все! Капут!

Дискуссия явно задела Грегора за живое, и из его фраз исчез обычно свойственный ему добродушный юмор.

– Грегор, прошу тебя, – вмешалась Эбба. – Джим не несет ответственности за развитие искусства в последние полстолетия.

– Но он преумножает преступления, – мрачно проворчал Грегор. – Пятнадцать выставок в год. Ты только посмотри на них и на их значки.

Франклин машинально прикоснулся к большому круглому значку на лацкане пиджака и довольно воинственно спросил:

– Чего плохого ты находишь в том, что мы выступаем против атомной бомбы?

– Не вижу ничего плохого в том, что ты выступаешь против атомной бомбы, – громогласно заявил Грегор. – Я просто терпеть не могу значков. Хочешь знать, о чем они кричат? «Я вхожу в ограниченную группу, состав которой определяет кто-то другой. Я слушаю и поступаю так, как мне велят», – объявляют значки. «Я не отличаюсь от других, хотя и теряю при этом половину мозгов», – говорят они. – Грегор разошелся вовсю и уже не шутил. – «Шагом марш по улицам Америки!» – приказывают значки.

– Приглашаю тебя присоединиться к нам на следующей демонстрации. Увидишь все своими глазами, – произнес все еще спокойно Франклин, хотя Деймон видел, что нападки художника начинают его раздражать.

– Когда такое же число русских, чехов, венгров, восточных немцев, поляков, эстонцев, латышей, кубинцев станут маршировать с такими же значками, – сказал Грегор и судорожно вздохнул (при перечислении национальностей ему не хватило воздуха), – я пойду с вами. В то время как вы топчетесь на своих демонстрациях, в Кремле со смехом рассматривают газетные фотографии протестующих американцев, англичан и французов и посылают еще сто тысяч солдат в Афганистан. Кремль изучает тайные карты, присматривая жилье на Парк-авеню, в Хэмптоне, на Беверли-Хиллз, одним словом, в самых лучших местах Америки, для своих шпионов, которых пришлет сюда.

– Грегор, – резко бросила Эбба, – перестань разыгрывать роль венгра! Здесь тебе не Будапешт.

– Венгр не может перестать быть венгром, – ответил Грегор, – особенно после того, как увидел на бульварах русские танки.

– Ну и что? – раздраженно спросил Франклин. – Считаешь, пора начинать их бомбить?

Грегор поднес руку ко лбу, изобразив задумчивость.

– Вопрос серьезный. Прежде чем ответить, я должен выпить. – Он налил бокал до краев, сделал большой глоток и поставил бокал на стол. – Я против ядерной войны, которая обязательно разразится вне зависимости от того, кто участвует в маршах протеста. Но я стою в стороне. Людям не терпится, чтобы она началась побыстрее. Я же вижу лишь один выход: дело в выборе типа ядерного оружия. Некоторое время назад по поводу этого оружия поднялся большой шум. Мне не очень понятно, с какой стати. Речь идет о нейтронной бомбе. Тридцать пять тысяч, сорок тысяч боеголовок, и через тридцать секунд мир прекращает свое существование. Не остается ни мужчин, ни женщин, ни детей. Гибнут птицы в воздухе и рыбы в океане. Исчезают города. Но нейтронная бомба изобретена поэтом, ценителем искусства. Конечно, сказал он, закончив расчеты, знакомый мир пойдет к чертям, но после нейтронной бомбы кое-что и сохранится. Она, вне сомнения, убьет почти всех людей, но останутся дома, храмы, музеи, библиотеки, натюрморты, статуи, книги. Бомба оставит кое-что и для тех двух-трех сотен, которые выживут. Эти люди – индейцы с берегов Амазонки и эскимосы с Северного полюса – смогут повторить все сначала. Все это страшно смердит. Все желают тотального уничтожения, хотят, чтобы погибли здания, церкви, книги и картины. Если вы согласны двинуться маршем в поддержку моих идей, я иду с вами.

– Грегор, – наконец открыла рот миссис Франклин, – вы рассуждаете так только потому, что у вас нет детей.

– Верно, – тихо ответил Грегор, – детей у меня и Эббы нет. Но это не наша вина. В этом виноват Бог.

Он склонился к жене, которая всегда старалась сидеть как можно ближе к нему, и поцеловал ее в щеку.

Деймон поднялся. Беседа вывела его из душевного равновесия больше, чем он хотел показать. Он не был уверен в том, что его огорчит гибель мира, если при последнем взрыве погибнет мистер Заловски.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал он. – Шейла может появиться в любой момент, а она не любит возвращаться в пустой дом.

По пути к себе Деймон решил, что визит к Грегору был не самой удачной затеей. Во-первых, его стала снедать зависть к семье Ходар в связи с предстоящим Грегору и Эббе вояжем в Европу. Как было бы здорово, думал он, купить билеты для себя и Шейлы и улететь завтра в Париж или Рим, забыв на двенадцать беззаботных месяцев о контрактах, обязательствах, делах и угрозах. Жизнь художника все-таки имеет большие преимущества.

Во-вторых, атмосфера в студии вовсе не располагала к веселью. Рассказ Беттины Лейси о злоключениях ее дочери, мягко говоря, огорчал. За ним возникали картины ужасных смертей, хотя с ее дочкой ничего страшного не произошло. А черный юмор Грегора – если это можно назвать юмором – пробудил страхи, которые Деймон, подобно всем другим мужчинам и женщинам земли, старался в себе подавить.

Было бы лучше, думал Деймон, если бы, вернувшись после ленча домой и найдя записку, он отправился не в гости, а в бар и, немного выпив, посмотрел там бейсбол по телевизору.

Глава 4

Когда Шейла не появилась и к семи часам, он начал беспокоиться. Супруга твердо обещала вернуться в шесть, а она славилась тем, что всегда, с заслуживающей восхищения точностью, держала свое слово. Деймон жалел о том, что не позвонил утром в дом ее матушки и не посоветовал Шейле вернуться до заката. Ему очень не хотелось, чтобы она в сумерках шла пять кварталов, отделяющих их дом от гаража, в котором должна была оставить позаимствованную у друзей машину. Он мог бы сказать ей, что в последние дни по Гринвич-Виллиджу прокатилась волна уличных грабежей, и это в любом случае было бы не очень далеко от истины.

К восьми часам Деймон нервно расхаживал из угла в угол, уже созрев для того, чтобы звонить в полицию. Но вот послышалось позвякивание ключей. Он подбежал к дверям и, обняв супругу, крепко прижал ее к себе, едва та успела вступить в крошечную прихожую.

– Бог мой, – сказала она. – И что же это должно означать?

– То, что ты опоздала, – сказал Деймон, поднимая с пола небольшую дорожную сумку, – и ничего больше.

– В таком случае, – с улыбкой произнесла она, – я постараюсь опаздывать как можно чаще.

Улыбка совершенно преображала лицо Шейлы. Несмотря на долгие годы совместной жизни, Деймон не уставал этим восхищаться. В обычном состоянии ее лицо было смуглым и мрачным, напоминая суровые лица крестьянок с фотографий, которые можно увидеть во всех иллюстрированных альбомах об Италии. Он как-то сказал Шейле, что улыбка возвращает ее в Америку.

– Как в Вермонте? – спросил Деймон.

– Просто счастье, что у меня только одна мамочка, – ответила она. – Как дела здесь?

– Одиночество. Я сберег для тебя кроссворд.

– Дорогой ты мой… – сказала Шейла, освобождаясь от пальто. – Кроссвордом я займусь позже. А пока я хочу умыться и расчесать волосы. Тем временем ты приготовишь мне что-нибудь выпить, а затем пригласишь в хороший ресторан, где прилично кормят. С того момента, когда я последний раз была в Вермонте, мамочка успела удариться в вегетарианство. Кухонная менопауза, если можно так выразиться. – Шейла бросила взгляд на сверкающую всеми огнями люстру под потолком. Остальные лампы в комнате тоже горели. Шейла очень редко включала люстру, заявляя, что в своем возрасте она приберегает яркий свет для врагов.

– Чем ты здесь занимался? Фотографировал для журнала «Плейбой» очередную Заиньку года?

– Искал телефонный номер в справочнике, – соврал он, выключая верхний свет. – Мысль выпить мне нравится, но перекусить я предпочел бы дома. Яйцами, например, или чем другим, что сыщется в холодильнике. Ленч у меня сегодня был поздний и обильный, и я не голоден.

Итак, сложности уже начались, но объяснять, почему он предпочитает дом тому, что может ожидать их по пути в ресторан, пока не время.

– Перестань, Роджер, – сказала Шейла. – В воскресный вечер…

Не зная, как поступить, он едва не пригласил супругу сесть, чтобы все ей рассказать. Но, решив не омрачать ее возвращение домой, отказался от этой идеи. Если все сложится благоприятно, то он никогда ей всего и не расскажет.

– Ладно, ресторан так ресторан, – согласился он. – Пока я пошел готовить тебе выпивку.

Шейла внимательно на него посмотрела. Деймон сразу узнал взгляд, который именовал «больничным». Со своей будущей женой он познакомился, когда валялся на койке с ногой на растяжке, после того как его сбила машина. Он делил двухместную палату с типом по фамилии Бьянчелли, на которого тоже наехал автомобиль и который был неженатым дядюшкой Шейлы. Дядя и племянница были очень близки, главным образом потому, что оба одинаково оценивали безнадежно вздорный характер матушки Шейлы – родной сестры Бьянчелли.

Общее несчастье сдружило пациентов. Деймон скоро узнал, что Бьянчелли – невысокий, смуглый, красивый мужчина с тронутой сединой шевелюрой – владел гаражом в местечке Олд-Лайм в штате Коннектикут и приезжал в Нью-Йорк раз в год, чтобы повидаться с племянницей.

– В Олд-Лайме подобное случиться просто не могло, – говорил Бьянчелли, удрученно барабаня пальцами по загипсованной до верхней части бедра ноги. – Матушка недаром твердила, чтобы я держался подальше от больших городов.

– Я прожил в Нью-Йорке много лет, – ответил Деймон, – а шагнул с тротуара не глядя. Точно так же, как и вы.

Страдальцы посмеялись над своей неосторожностью. Дела у обоих шли на поправку, и они могли позволить себе повеселиться.

Шейла, закончив работу в детском саду при школе, каждый день навещала дядю, и именно в этой палате на двоих Деймон впервые познакомился с ее «больничным» взглядом. Каждый раз, когда племянница входила в палату, Бьянчелли старался придать своему лицу радостное и безмятежное выражение, каким бы трудным ни выдался день. А у него бывали по-настоящему тяжелые дни. Однако, едва перешагнув через порог и бросив первый взгляд на дядюшку, Шейла говорила:

– Не пытайся одурачить меня, дядя Федерико. Что сегодня не так? Тебя обидела сестра? Доктор сделал тебе больно? Выкладывай.

И каждый раз она попадала в точку. За три недели посещений она, можно сказать, усыновила Деймона. Все его попытки проявить стоицизм безжалостно отметались, и он был вынужден жаловаться на то, что сегодня ему дали недостаточно снотворного и он не мог спать или что доктор не прислушался к его словам о том, что гипс на ногу наложен слишком туго. Постоянные требования Шейлы немедленно улучшить лечение создали ей отвратительную репутацию у врачей и части медицинских сестер. Деймон с удовольствием наблюдал за тем, как она поправляет дяде подушки и уговаривает съесть принесенные ею деликатесы, требуя при этом, чтобы Деймон тоже съел свою долю. Он с интересом слушал, как она негромким сочным голосом рассказывает дяде семейные новости, забавляет его довольно ядовитыми анекдотами о комических выходках своей матушки, делится впечатлениями об увиденных спектаклях или развлекает рассказами о проделках ребятишек в своей группе. Вскоре ее посещения превратились для Деймона в главное событие дня.