Терапевтическая проза. Ирвин Ялом. Комплект из 5 книг

Маршал перестал думать. Время действовать. «Питер, в офисе я видел вас лишь с одной стороны. Теперь я знаю вас лучше. Теперь я знаю, что принесло вам такой успех в делах. Вы ставите перед собой цель и движетесь в направлении этой цели с редким упорством и смекалкой… и изяществом. – Маршал протянул Питеру руку. – Я принимаю ваше предложение. С огромной признательностью».

Об остальном они договорились быстро. Питер предложил Маршалу партнерство в пределах одного процента акций. Маршал решил, что, если уж он пошел на это, нужно играть по-крупному, и вложил максимум: девяносто тысяч. Деньги он получит с продажи акций «Уэллс Фарго» и «Фиделити» и переведет их на цюрихский счет Маршала в течение пяти дней. Питер собирался окончательно выкупить «Rucksen» за восемь дней, а по датским законам он должен был предоставить список акционеров. Питер также обещал оформить вексель и доставить его в офис Маршала до отъезда в Цюрих.

Вечером того же дня, когда Маршал проводил своего последнего пациента, в дверь кабинета постучали. Курьер, прыщавый подросток-велосипедист в джинсовой куртке с ярко-красными нарукавниками и обязательной бейсболке «San Francisco Giants» козырьком назад, вручил ему конверт с заверенным нотариусом письмом, в котором были изложены все аспекты соглашения. Вторая бумага, на которой Маршал должен был оставить подпись, гласила, что он обязан потребовать полного возмещения своей инвестиции в случае, если по каким-либо причинам стоимость акций «Rucksen» упадет ниже номинала. В конверте лежала и записка от Питера: «Для вашего полного спокойствия, оформленный моим юристом вексель будет доставлен вам к среде. Вот вам мой подарок в честь подписания договора о нашем партнерстве».

Маршал достал из конверта коробочку из ювелирного салона «Shreve's». Он открыл ее – и от удивления у него перехватило дыхание. С замиранием сердца Маршал надел отделанные брильянтами часы «Ролекс».

Глава 10

В четверг вечером, около шести, Эрнесту позвонила сестра Евы Голсуорт, одной из его пациенток.

«Ева попросила позвонить вам и сказать, что пора».

Эрнест оставил записку с извинениями пациенту, который должен был прийти в 18.10, прикрепил ее к двери кабинета и помчался к Еве. Ей был пятьдесят один год, и она страдала раком яичников в терминальной стадии. Ева преподавала писательское мастерство. Это была изящная, исключительно достойная женщина. Эрнесту нравилось представлять себе, что он всю свою жизнь прожил бы с Евой, будь она моложе, а обстоятельства их встречи – иными. Он считал ее красивой, искренне восхищался ею и был поражен ее жизнелюбием. Последние полтора года он полностью посвятил смягчению боли ее умирания.

В работе с большинством пациентов Эрнест использовал понятие «сожаление». Пациенты должны были разобраться с прошлыми сожалениями и избегать сожалений в будущем. «Ваша задача, – говорил он, – жить так, чтобы, обернувшись назад через пять лет, вы бы ни о чем не жалели».

Случалось, эта стратегия «антиципирующего сожаления» терпела неудачу. Но в большинстве случаев она оказывалась действенной. Но ни один пациент не относился к этой методике так серьезно, как Ева, которая полностью посвятила себя, как она говорила, «выжиманию всех соков из этой жизни». Узнав свой диагноз, Ева за последующие два года круто изменила свою жизнь: она рассталась с нелюбимым мужем, завела сумасшедшие романы с двоими мужчинами, о которых давно мечтала, побывала на сафари в Кении, закончила два рассказа и объехала страну, навестив троих своих детей и некоторых любимых студентов.

Все это время она тесно и продуктивно сотрудничала с Эрнестом. Кабинет Эрнеста стал для Евы тихой гаванью, куда она могла принести все свои страхи, связанные со смертью, все те мрачные мысли, которыми она не могла поделиться с друзьями. Эрнест пообещал тотчас с ней все прорабатывать, ничего не страшась и не замалчивая, обращаться с ней не как с пациентом, но как с попутчиком, с товарищем по несчастью.

И Эрнест сдержал свое слово. Ева приходила к нему последней из пациентов, потому что после сеанса его часто охватывала тревога – относительно смерти Евы, да и его собственной. Он постоянно напоминал ей, что она не одинока, что они вместе смотрят в лицо ужаса конечности бытия, что он пойдет за ней настолько далеко, насколько сможет. Когда Ева попросила его дать обещание, что он будет с ней, когда она будет умирать, Эрнест выполнил ее просьбу. Последние два месяца болезнь уже не позволяла ей приходить к нему в офис, но Эрнест поддерживал с ней связь по телефону и иногда заезжал к ней домой, не требуя платы за эти визиты.

Сестра Евы встретила его и проводила в спальню, где лежала больная. Кожа Евы сильно пожелтела – опухоль распространилась и на печень. Она тяжело дышала и вспотела так, что влажные волосы облепили ее череп. Она кивнула и шепотом, между вдохами, попросила сестру оставить их. «Я хочу, чтобы мой доктор провел со мной еще один сеанс».

Эрнест сел рядом с ней. «Вы можете говорить?»

«Слишком поздно. Не надо больше слов. Просто держите меня».

Эрнест взял Еву за руку, но она покачала головой. «Нет, прошу вас, просто обнимите меня», – прошептала она.

Эрнест сел на кровать, наклонился к ней, но не смог найти такого положения, чтобы сделать то, о чем она просила. Ему ничего не оставалось, кроме как лечь рядом с ней и обвить ее руками. Он не стал снимать пиджак и ботинки и не сводил глаз с двери, опасаясь, как бы не зашел посторонний, который может не понять, что здесь происходит. Ему было неловко, и он был рад, что их столько разделяет – простыня, ватное одеяло, покрывало, пиджак. Ева притянула его к себе. Постепенно напряжение, сковывавшее его, спало. Он расслабился, снял пиджак, откинул одеяло и крепче сжал Еву. Она ответила тем же. На мгновение он почувствовал непрошеное тепло внутри – предвестник сексуального возбуждения, но, разозлившись на себя, заставил его исчезнуть и приложил все усилия, чтобы передать Еве этим объятием свою любовь. Через несколько секунд он спросил: «Так лучше, Ева?»

Она не ответила. Дыхание ее стало затрудненным. Эрнест вскочил с кровати, наклонился над ней и громко позвал ее по имени.

Не отвечает. В комнату вбежала сестра Евы, услышавшая его крики. Эрнест схватил запястье Евы, но пульс не прощупывался. Он положил руку на ее грудную клетку и, аккуратным нажатием отодвинув в сторону ее тяжелую грудь, попытался прощупать апикальный пульс. Сердце Евы билось слабо, с перебоями, и он сказал: «Мерцательная аритмия желудочков. Очень плохо».

Несколько часов они дежурили у кровати больной, прислушиваясь к ее тяжелому прерывистому дыханию. «Дыхание Чейни – Стокса», – подумал Эрнест, удивившись, как этот термин, осколок знаний, полученных им на третьем курсе мединститута, смог всплыть из глубин его бессознательного. Иногда веки Евы начинали дрожать, но так больше и не поднимались. Пена слюны засыхала на ее губах, и Эрнест каждые несколько минут стирал ее бумажной салфеткой.

«Это признак отека легких, – произнес Эрнест. – Сердце отказывает, и жидкость скапливается в легких».

Сестра Евы кивнула, на ее лице читалось облегчение. «Интересно, – подумал Эрнест, – каким образом эти научные ритуалы – называние и объяснение феномена – способны заглушить страх. Я привел научное название ее дыхания? Я объяснил, каким образом из-за слабеющего правого желудочка жидкость оттекает назад в правое предсердие, а оттуда в легкие, отчего образуется пена? И что? Я же не предлагаю решения проблемы! Я всего лишь дал монстру имя. Но мне стало лучше, ее сестре стало лучше, и, если бы бедная Ева была в сознании, ей бы тоже скорее всего стало лучше».

Эрнест держал Еву за руку. Ее дыхание становилось все более поверхностным, более неровным и, спустя где-то час, остановилось. Эрнест не чувствовал биения пульса. «Она мертва».

Несколько минут они сидели молча, потом начали планировать свои дальнейшие действия. Они составили список людей, которым нужно позвонить, – детям, друзьям, в газеты, в бюро ритуальных услуг. Вскоре сестра собралась обмывать тело Евы, и Эрнест собрался уходить. Они наскоро обсудили, во что ее одеть. Сестра сказала, что тело Евы будет кремировано, и бюро ритуальных услуг, наверное, предоставит какой-нибудь саван. Эрнест согласился, хотя ничего об этом не знал.

По дороге домой Эрнест думал, что на самом деле его познания в этой области крайне скудны. Несмотря на долгие годы медицинской практики, анатомирование трупов в медицинском колледже, он, как и большинство терапевтов, никогда не видел своими глазами непосредственно момент смерти. Он сохранял спокойствие и профессионализм; да, он будет скучать по Еве, но ее смерть была милосердно легкой. Он знал, что сделал все, что мог, но провел беспокойную ночь: своей грудью он все еще ощущал ее тело.

Он проснулся в пять утра, цепляясь за остатки сна. Он сделал именно то, что всегда советовал своим пациентам, когда тем снились тревожные сновидения: он без движения лежал в постели, не открывая глаз, и вспоминал свой сон. Взяв с прикроватного столика блокнот и ручку, Эрнест записал все, что ему удалось вспомнить:

Мы с родителями и братом гуляли. Мы решили подняться вверх. Я вдруг оказался один в лифте. Он ехал долго-долго. Когда я вышел из лифта, я оказался на берегу моря. Но я не мог найти своих. Я искал и искал. Хотя это было милое местечко… райское место… меня охватил ужас. Потом я начал натягивать ночную рубашку с милой улыбающейся физиономией медвежонка Смоки. Эта физиономия становилась все ярче, начала сверкать… и скоро стала средоточием всего сна – словно вся энергия сна перешла в эту милую улыбающуюся физиономию медвежонка Смоки.

Чем больше Эрнест думал об этом, тем более значимым казался ему этот сон. Он так и не смог уснуть, встал, оделся и в шесть утра поехал в офис, чтобы внести свой сон в компьютер. Он прекрасно вписывался в посвященную снам главу его новой книги, над которой он сейчас работал, под названием «Страх смерти и психотерапия». Или, может быть, «Психотерапия, смерть и страх». Он еще не определился с названием.

В этом сне не было ничего таинственного. События этой ночи полностью объясняли сон. Смерть Евы поставила его лицом к лицу с его собственной смертью (представленной во сне пронизывающим ощущением ужаса, отделением от семьи, долгим подъемом на лифте к райскому побережью). Как досадно, подумал Эрнест, что его собственный производитель снов выдал ему сказочку о восхождении в рай! Но что он мог поделать? Производитель снов был сам себе хозяин, сформировался он на заре сознательного, и на его становление массовая культура оказала значительно большее влияние, чем сила воли.

Сила сна заключалась в ночной рубашке с ярким изображением медвежонка Смоки. Эрнест знал, что этот символ был порожден разговором о том, во что одеть Еву для кремации, – медвежонок Смоки стал олицетворением кремации! Жутковато, но поучительно.

Чем больше Эрнест думал об этом сне, тем отчетливее понимал, какую пользу можно извлечь из этого сна при обучении психотерапевтов. С одной стороны, он иллюстрировал положение Фрейда о том, что первостепенная функция сновидений состоит в сохранении сна. В этом случае пугающая мысль – о кремации – трансформировалась в нечто более безобидное и приятное: в прелестный образ милого медвежонка Смоки. Но сновидение справилось со своей задачей лишь частично: оно позволило ему не просыпаться, но страх смерти наполнил сон ужасом.

Эрнест провел за письменным столом два часа, а потом в назначенное время приехал Джастин. Ему нравилось работать рано утром, хотя это и значило, что в конце дня он будет выжат как лимон.

«Простите меня за понедельник, – сказал Джастин, проходя к своему стулу и стараясь не встречаться глазами с Эрнестом. – Не могу поверить, что я так поступил. Около десяти я ехал на работу, насвистывая, в превосходном настроении, и тут меня словно пыльным мешком из-за угла огрели: я забыл о том, что должен прийти к вам. Мне нет оправдания. Ни единого. Я просто забыл об этом начисто. Такого со мной никогда раньше не случалось. Я должен оплатить этот сеанс?»

«Ну…» Эрнест не знал, что ответить. Он не любил брать с пациентов деньги за пропущенные сеансы, даже если, как и в данном случае, виной тому было сопротивление.

«Ладно, Джастин, за все годы нашей с вами работы это первый сеанс, который вы пропустили… уфф… Джастин, давайте-ка договоримся, что с этого дня я буду брать с вас плату за каждый сеанс, пропущенный вами, если вы не предупредите меня за двадцать четыре часа».

Эрнест не верил своим ушам. Он что, правда это сказал? Как он мог не взять с Джастина денег? Мысль о предстоящей встрече с супервизором приводила его в ужас. Маршал загрызет его за такое! Маршал не принимал никаких оправданий: автомобильная авария, болезнь, ливень, наводнение, перелом ноги. Он бы взял с пациента деньги, даже если бы тот пропустил сеанс из-за похорон собственной матери.

Он буквально слышал голос Маршала: «Ты сделал это, чтобы казаться хорошим парнем, да, Эрнест? В этом дело? Чтобы твой пациент в один прекрасный день сказал кому-нибудь: „Этот Эрнест Лэш – хороший парень“? Или ты поступил так потому, что все еще чувствуешь себя виноватым за то, что рассердился на Джастина, когда тот бросил жену, не предупредив тебя? Что за непостоянство, что за непоследовательность в терапии?»

Что ж, с этим уже ничего не поделаешь.

«Давайте разбираться с этим, Джастин. Здесь есть нечто большее, чем просто забывчивость, пропуск сеанса в понедельник. Вы на несколько минут опоздали на последний сеанс, а последние несколько раз возникали паузы, длительные паузы. Как вы думаете, что происходит?»

«Ну, – ответил Джастин с несвойственной ему прямолинейностью, – сегодня пауз точно не будет. Я должен обсудить с вами нечто очень важное: я решил совершить налет на свой дом».

Эрнест отметил, что голос Джастина звучал иначе: он говорил прямо, не защищаясь. Но он продолжал избегать обсуждения их взаимоотношений. Эрнест решил вернуться к этому позже, потому что сейчас его охватило любопытство. «Что вы имеете в виду под налетом?»

«Ну, Лаура считает, что я должен взять все то, что принадлежит мне, – ни больше ни меньше. Сейчас у меня есть только то, что я запихнул в чемодан в ту ночь, когда ушел оттуда. У меня огромный гардероб. Я всегда потакал своим прихотям в том, что касалось одежды. Боже, какие восхитительные галстуки остались дома! Это разбивает мое сердце. Лаура считает, что глупо идти и покупать все заново, когда я и так весь в долгах; к тому же нам нужны деньги, чтобы сделать чуть ли не два десятка других покупок, начиная с еды и жилища. Лаура считает, что я должен просто прийти домой и забрать все, что по праву принадлежит мне».

«Отважный шаг. Как вы себя чувствуете в этой ситуации?»

«Ну, мне кажется, что Лаура права. Она такая молодая, неиспорченная, что позволяет ей отметать в сторону всю шелуху и видеть самую суть проблемы».

«А Кэрол? Как она воспримет это?»

«Ну, я звонил ей пару раз – по поводу встреч с детьми и чтобы забрать кое-какие свои вещи. В моем компьютере хранятся некоторые платежные ведомости на следующий месяц – отец убьет меня! Я не говорил ей о данных в компьютере – она его уничтожит». Джастин замолчал.

«И?..» Эрнест начинал ощущать отголоски того раздражения, которое Джастин вызывал у него на прошлой неделе. После пяти лет терапии ему все еще приходилось клещами вытягивать из него каждое слово.

«Ну, Кэрол была в своем репертуаре. Прежде чем я успел сказать хоть слово, она поинтересовалась, когда я собираюсь возвращаться домой. Когда я сказал ей, что не вернусь, она назвала меня чертовым ублюдком и повесила трубку».

«Вы сказали, Кэрол была в своем репертуаре».

«Вы знаете, забавно, но она только помогает мне тем, что ведет себя как обычно, то есть злобно. После того как она наорала на меня и бросила трубку, я почувствовал себя лучше. Каждый раз, слыша ее визг по телефону, я убеждаюсь в правильности своего поступка. Снова и снова я думаю, каким был идиотом, потратив девять лет своей жизни на этот брак».