Шоша

– Очень мало.

– В драме должно быть действие. Героиня не может читать из Торы на протяжении трех или четырех актов. Что-то должно происходить. Есть у нее муж?

– Если я не ошибаюсь, она вышла замуж позже, но потом развелась.

– Почему бы вам не ввести любовную интригу? Любовь женщины придает пьесе драматичность.

– Пожалуй, это мысль. Стоит подумать.

– Пусть она влюбится в нееврея. В христианина.

– В христианина? Это невозможно!

– Почему бы и нет? Для любви нет препятствий. Предположим, она больна и вынуждена пойти к доктору-христианину. Они могли бы полюбить друг друга.

– Почему бы ей не влюбиться в кого-нибудь из своих? – предложил Файтельзон. – Я уверен, что все эти хасиды, что сидят у нее за столом, лопают объедки и слушают Тору, просто без ума от этой девицы.

– Еще бы! – оглушительно расхохотался Сэм Дрейман. – Будь я одним из этих хасидов и не будь у меня моей Бетти – дай ей Бог пережить меня! – я бы сам в нее втюрился по уши! Сам я круглый невежда, но люблю образованных женщин. Бетти училась в гимназии. Книги читает прямо тыщами. Она играла в театре у Станиславского. Расскажи им, Бетти, с кем ты играла. Пускай они знают, кто ты такая.

– Тут нечего рассказывать. – Бетти покачала головой. – Я играла в России в еврейском театре и в русском тоже, но уж такая моя судьба: только соберусь что-нибудь сделать, как вокруг меня образуется целая сеть интриг. Не знаю, почему это так. Не хочу ни власти, ни богатства. Я никогда не пыталась отбить у кого-нибудь мужа или любовника. Поначалу мужчины любезны со мной, но потом, когда они видят, что я держу их на расстоянии, становятся моими злейшими врагами. Женщины же готовы утопить меня в ложке воды. Так было в России, так было в Америке, так будет и здесь.

– Если кто посмеет сказать слово против моей Бетти, я тому выцарапаю глаза! – опять заорал Сэм Дрейман. – Они должны ноги ей целовать!

– Не надо целовать мне ноги. Я хочу, только чтобы меня оставили в покое и чтобы я могла играть в пьесе, какая мне по душе.

– Ты будешь играть, Бетти, дорогая, и весь мир узнает, какая ты великая актриса. Так было всегда: все великие актеры вышли из низов. Ты думаешь, Сара Бернар шла по пути, усыпанному розами? А другие? Вот эта, из Италии, как там ее звали? А Айседора Дункан? Думаете, ей не мешали? Даже у Анны Павловой были неприятности. Когда люди чувствуют талант, они звереют. Я читал что-то в газетах – не помню, как звали писателя, – про Рашель и как антисемиты пытались вышвырнуть ее из…

– Сэм, я хочу поговорить с молодым человеком о пьесе.

– Пожалуйста, дорогая. Мне уже заранее нравится эта пьеса. Я чувствую, что она просто для тебя. Держу пари, что внутри у тебя тоже сидит кто-то, какой-нибудь диббук[30 - Диббук – странствующая душа, которая вселяется в тело и управляет всеми его поступками.], дорогая моя. – Он повернулся ко мне. – Каждый раз, когда она начинает кричать на меня, она похожа на одержимую.

– Ты прекратишь или нет? Хватит уже.

– Сейчас, сейчас. Я только еще об одном хочу сказать молодому человеку. Я вам дам пятьсот долларов, чтобы вы могли спокойно работать и не думать, где и когда придется поесть в следующий раз. Напишите пьесу, в которой все это случается. Пусть она влюбится в доктора или в хасида, пусть даже в гицеля[31 - Гицель – живодер (ловит собак и отправляет их на живодерню).], если хотите. Главное, чтобы публике было интересно, что произойдет в следующую минуту. Я не писатель, но мне кажется, пусть она ждет ребенка…

– Сэм, если не перестанешь, я ухожу.

– Ладно, ладно. Больше не пророню ни звука до самого дома.

– Только я хочу сказать что-нибудь, он вмешивается, – пожаловалась Бетти, – и я уже едва понимаю, на каком я свете. Действие, конечно, должно быть. Но ведь это вы писатель, а не я.

– Да, но я не драматург. Я начал писать эту пьесу для себя. Мне хотелось показать трагедию интеллектуальной женщины в еврейской среде, которая…

– Я не считаю себя интеллектуалкой, но это и моя трагедия. Как вы думаете, почему они ополчились против меня? Потому что мне противны их интриги, их сплетни, их глупость. С самого детства я была чужой среди женщин. Родные сестры не понимали меня. Мать относилась ко мне как курица, которая высидела утенка и ненавидит его за то, что он рвется к воде. Мой отец был ученый, хасид, ученик рабби Гусятинера – и большевики расстреляли его. Почему? Он был богат когда-то, а война его разорила. Люди выдумывали разные небылицы и возводили на него ложные обвинения. Вся моя семья живет в России, но я не смогла оставаться среди убийц моего отца. Зло царит везде, и злодеи правят миром.

– Беттеле, не говори так. Если бы мне давали по миллиону за каждого хорошего человека, Рокфеллеру пришлось бы работать у меня истопником.

– Вы первая женщина-пессимистка, которую я встречаю, – заметил Файтельзон. – Пессимизм обычно мужская черта. Я могу представить себе женщину с мужским характером или мужским дарованием, так сказать, Моцарта, даже Эдисона в юбке, но Шопенгауэр в образе женщины – это выше моего понимания. Слепой оптимизм – вот сущность каждой женщины. Не ожидал, что услышу от женщины такие слова.

– Стало быть, я не женщина?

– Это уж позволь решать мне, – заорал Сэм. – Ты на сто процентов женщина, нет, не на сто, на тысячу! Я много перевидал женщин в своей жизни, но эта…

– Сэм!!!

– Ладно, ладно. Я уже заткнулся. Начните ваш завтрашний день с пьесы, молодой человек, и не думайте о деньгах. Бетти, душечка, не кури так много. Сегодня это уже третья пачка.

– Сэм, не лезь не в свое дело.

5

Было слегка за полночь, когда мы с Файтельзоном откланялись и ушли. При прощании Бетти несколько раз сжала мою руку. Она наклонилась ко мне, и я уловил запах алкоголя и табака. Ела Бетти мало, но за вечер выпила несколько рюмок коньяку. Она и Сэм остановились в отеле «Бристоль». Они взяли такси. Файтельзон жил на Длуге, но он проводил меня до Новолипок, к Доре. Морис был в курсе моих дел. Он редко ложился спать раньше двух ночи.

Морис взял меня за руку и сказал:

– Мой мальчик, Бетти поверила в вас. О-го-го! Если в вашей пьесе есть хоть что-то, вы станете человеком. Сэм Дрейман при деньгах, и он без ума от Бетти. Возьмите вашу писанину и напихайте туда столько любви и секса, сколько сможете.

– Я не хочу превращать ее в кучу дерьма.

– Не будьте ослом. Театр – дерьмо по определению. Это не содержательное литературное произведение. Литература должна состоять из слов, как музыка из звуков. Если же вы произносите слова со сцены или даже декламируете, это уже подержанный товар.

– Публика не придет.

– Придут, придут. Парень вроде Сэма не остановится ни перед чем, чтобы купить критику. Если есть что жарить, нечего экономить на смальце. Сегодня евреям нравятся три вещи – секс, Тора и революция, и чтобы обязательно все сразу. Дайте им все это, и они вознесут вас до небес. Кстати, у вас найдется злотый?

– Даже два.

– Прекрасно. Вы уже ведете себя как миллионер.

– У нее, кажется, мания преследования.

– Вероятно, и актриса она паршивая. Но у меня есть странная фантазия. Мы говорили сегодня о диббуке. У меня тоже есть диббук. Он приказывает мне основать институт чистого гедонизма.

– А разве сама жизнь не такой институт?

– И да и нет. Конечно, все люди гедонисты. От колыбели и до могилы человек думает только об удовольствии. Чего хочет правоверный еврей? Удовольствия на том свете. Чего хочет аскет? Духовного удовлетворения или чего-то в этом роде. Я пойду даже дальше. Для меня удовольствие – это не только жизнь, но и вся Вселенная. Спиноза утверждает, что у Бога есть два атрибута: мысль и бытие. Я же говорю, что Бог – это удовольствие. Если удовольствие – атрибут, то оно должно состоять из бесконечного числа моделей. Видимо, существуют мириады еще неизвестных моделей. Если же у Бога есть атрибут зла, то горе нам. Быть может, Он не так уж всемогущ и нуждается в нашем содействии. Мой диббук открыл мне, что все мы частицы Всевышнего, и так как люди – величайшие эгоисты среди всех Божьих созданий (Спиноза утверждает, что любовь человека к себе то же самое, что любовь Бога к человеку), то следовать своим желаниям – наш долг. И если Он ошибается в этом, то Он ошибается и во всем остальном.

– А не говорит ли ваш диббук, что человек уже оказался банкротом? И не доказательство ли тому – мировая война?

– Это можно было бы доказать мне, но не моему диббуку. Он говорит мне, что Бог страдает чем-то вроде потери способности предвидения и что Он потерял цель Своего творения. Мой диббук подозревает, что Всевышний старался сделать слишком много за такое короткое время, как вечность. И вот Он утратил оба критерия: и контроль, и способность помочь, когда это нужно.

– Вы, конечно, шутите?

– Конечно же шучу. Но даже когда я несу этот бред, я серьезен. Я смотрю на Всевышнего как на больного Бога, так ошарашенного Своими галактиками и множеством законов, которые Он же и установил, что Он не знает уже, чего хотел, когда все это затеял. Иногда я смотрю на свои собственные каракули и вижу, что я начинал одно, а получилось совсем другое, противоположное тому, что я собирался сделать. Так как считается, что мы – Его образ и подобие, почему такое не могло произойти и с Ним?

– Так вы собираетесь освежить Его память? Это тема вашей следующей статьи?

– Могла бы быть, но эти идиоты-издатели ничего у меня не берут. Недавно они вернули мне все. Они даже не дают себе труда прочесть. Кстати, это вашу память следует освежить. Вы обещали мне два злотых.