Жизнь и страх в «Крестах» и льдах. И кое-что ещё

Своим ответом Виталий меня обезоружил, хотя и не до конца:

– Эх, какой же ты непонятливый: здесь моя валюта нелегальная и мне ею никак не воспользоваться, а когда ты пришлёшь мне её из-за границы денежным переводом, она превратится в легальную.

Конечно, логика в его ответе была очевидной, просто я не мог дойти до неё сам, поскольку был слишком далёк от занятий, которыми занимался Виталий. Вообще-то, применяя сегодняшнюю терминологию – это чистой воды отмывание нечестно (на тот момент) заработанных денег. Однако это с точки зрения России, но я-то буду с той стороны границы и, как я тогда посчитал, ничего нелегального он мне не предлагает. Но, самое главное, мне ещё надо дожить до того времени, а сейчас я просто промолчал на это его предложение. Меня больше занимал вопрос: а не подстава ли это?

И тогда я задаю ему следующий вопрос, на мой взгляд значительно более трудный, чтобы ответить на него, да так, чтобы полностью ликвидировать моё только что возникшее к нему подозрение:

– Виталий, ты меня знаешь без году неделя и уже готов доверять свои денежные средства. Выглядит это немного странно, если учесть, что, по твоим же словам, несколько твоих друзей уже уехало за границу.

Виталий в очередной раз удивил меня своим ответом, да так быстро, как будто он заранее знал все мои вопросы. Вот его ответ:

– Ты понимаешь, Исаак, я слишком хорошо знаю своих друзей – тех, которые уехали, – и именно поэтому не могу доверить им свои деньги. А вот тебя вижу насквозь и абсолютно уверен, что такие, как ты обманывать не способны.

Мне тогда показалось, что он с честью выкрутился из этой ситуации и моя подозрительность к нему начисто исчезла.

Вот так, за интересными рассказами Виталия, мы провели целых два дня, а на третий день открылась кормушка и надзиратель произнёс:

– Константинов через час будь готов на выход с вещами.

Это означало, что для него уже сегодня наступит свобода, хотя и в урезанном виде: на «химии» живут вместо бараков в общежитии, передвигаются и работают без охраны. Правда, два раза в неделю надо являться в местную комендатуру для подтверждения, что не сбежал. Зато в уикенд можно легко сесть на поезд и приехать в Ленинград. Ну и, конечно, никаких ограничений в использовании свободного от работы времени – посещении кинотеатров (если таковые имеются), магазинов и в использовании как заработанных, так и незаработанных денег.

Как только кормушка за надзирателем захлопнулась, Виталий начал собираться. Потом, немного подумав, передаёт мне из своей сумки запасные носки, трусы и зубную щётку, сказав, что себе он всё это легко купит, когда понадобится. Что называется мелочь, но мне такая забота была приятна. Затем Виталий диктует мне свой адрес и телефон его мамы с тем, чтобы я передал его координаты для связи моим родителям на случай, если у них появится какая-нибудь проблема – пусть непременно звонят или напишут и он обещает, что сделает для них всё, что будет в его силах. Теперь все мои подозрения в его адрес полностью исчезают.

Когда дверь камеры снова распахнулась, пришло время расставания и мы опять обнялись как старые друзья. Как только дверь за ним захлопнулась, я сел писать письмо своим родителям, в котором сообщил им, что вот есть такой замечательный человек по имени Виталий Константинов и что они могут к нему обращаться с любой проблемой и он им поможет. Письмо ушло обычным порядком через тюремную почту. Следующий раз мы встретились с Виталием, причём по его инициативе, уже через год, сразу после моего освобождения и возвращения в Ленинград. Но об этом читайте в соответствующем месте.

По этапу в Мордовию

Дальнейшее моё пребывание в «Крестах» не отмечено ничем таким, чтобы можно было бы занимать внимание читателя. Недели через две после моего второго появления в них, наконец, и мне поступает команда «на выход с вещами». Опять «шмон», а затем многочасовое ожидание непонятно чего. В большой камере нас человек двадцать. Наконец, уже в полной ночной темноте нас загружают в автозак. Куда нас везут? – на сей раз никто этого не знает. Через полчаса езды по ночному городу останавливаемся и выходим из автозака по одному после того, как надзиратель выкрикивает очередную фамилию. Вот только теперь стало ясно, что мы находимся на Московской товарной станции: автозак подогнали впритык к железнодорожным путям, всё вокруг освещается мощными прожекторами, так что, несмотря на глубокую ночь, вокруг светло, как днём. На 30 метров, отделяющих автозак от железнодорожного вагона, в который нам предстоит загрузиться, организован коридор из солдат внутренней службы – половина из них с автоматами наизготовку, а другая половина с рвущимися в бой овчарками. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных. Вот только теперь стало ясно, почему нам пришлось много часов ждать отправки из «Крестов» – похоже, что процесс перегрузки из автозака в железнодорожный вагон должен осуществляться глубокой ночью, чтобы случайные прохожие не лицезрели этот малоприятный процесс.

После внушительного напутствия начальника караула «шаг влево, шаг вправо будет считаться побегом» мы по одному проходим через этот военизированный коридор и поднимаемся в вагон, который со стороны напоминает почтовый. А на самом деле он оказывается печально знаменитым столыпинским вагоном. У него есть и другое название – вагонзак по аналогии с автозаком. Вот как он выглядит изнутри:

По сути, это купейный вагон, в котором четырёхместные купе переделаны в камеры, в которых отсутствуют окна (вот почему снаружи он выглядит как почтовый вагон), а вместо стенки, соседствующей с коридором – железная решётка с кормушкой в железной двери, которая позволяет охранникам 24 часа видеть всё, что делается в купе. Как известно из многочисленной литературы того времени по этой тематике, в такое «купе» загоняют иногда по 15–16 человек. Мне опять повезло – нас в таком «купе» было всего человек десять. Глубокой ночью наш вагонзак подцепили к пассажирскому поезду московского направления, и мы отправились в неведение. В Москве нас отцепили и прицепили к другому пассажирскому поезду, идущему на восток. Такое «комфортное» путешествие до Саранска, столицы Мордовской АССР, заняло чуть больше суток. В Саранске уже знакомым способом нас перегрузили из вагонзака в автозак и через пару часов привезли в посёлок Потьма, где находился пересыльный пункт и куда доставлялись новые заключённые для дальнейшего распределения по исправительным колониям. Печально известное название «Потьминские лагеря» – это как раз от названия посёлка. Другое название у этой системы лагерей было Дубравлаг. Позже я узнал, что вокруг Потьмы находится более двадцати лагерей разного уровня строгости режимов. Там и сегодня (на 2019 год) находится восемнадцать лагерей для заключённых. Складывается впечатление, что жители Зубово-Полянского района Мордовской АССР, куда входит посёлок Потьма, вообще не имеют другой работы, кроме как обслуживание окрестных лагерей. Теперь из Потьмы меня единственного везут в автозаке в лагерь для иностранцев и лиц без гражданства.

Лагерь для иностранцев в посёлке Леплей Мордовской АССР

Начало лагерной жизни

Как читателю уже хорошо известно, к этому времени я имел очень хорошее знание совсем другой лагерной жизни – в альпинистском лагере, но мои знания о лагерях для заключённых были чрезвычайно ограничены. Итак, в самом конце сентября мой арестантский этап закончился доставкой меня в исправительно-трудовую колонию (ИТК) согласно моему гражданскому статусу, т. е. не гражданина СССР. Называется она Учреждение ЖХ-385/5. Её адрес для переписки внутри СССР: 431130, Мордовская АССР, Зубово-Полянский район, посёлок Леплей, а для переписки с заграницей совсем другой: СССР, Москва, Учреждение 5110/1-ЖХ. Теперь-то понятно зачем два разных адреса – письма из-за границы сначала должны пройти цензуру в Москве профессиональными цензорами, а уже затем местным лагерным цензором. Географически эта ИТК находится в 200 км от Саранска, столицы Мордовской АССР, и в 500 км от Москвы на восток.

После ИТК в Горелово, где было 5,000 заключённых, этот лагерь кажется игрушечным – в нём всего около 200 зеков. Очень скоро мне, в который уже раз, становится понятным, что законы в СССР пишутся и издаются вовсе не для того, чтобы их исполняли. Выше я уже говорил, что Уголовный Кодекс РСФСР не позволяет содержать на одной и той же территории заключённых разных режимов. Так вот, в этом лагере как раз и происходило то, чего не должно было происходить: тут было три отряда, каждый для своего режима – общего, усиленного и строгого. Проще говоря, здесь на одной и той же территории находились заключённые, приговорённые за убийство, насильники, рецидивисты и пр. уголовники, осуждённые по тяжким и очень тяжким статьям, и тут же находились совсем молодые мальчики-китайцы, осуждённые за переход границы СССР, бежавшие от «культурной революции», которая вовсю бушевала в то время в Китае. Как говорят в Одессе, почувствуйте разницу между этими двумя категориями преступников! Если вообще это слово – преступник – можно применить к этим мальчикам-китайцам. Я могу понять, почему это было сделано – так значительно дешевле, чем иметь три разных лагеря отдельно для каждого режима. Но закон – есть закон, и он должен исполняться вне зависимости от экономической целесообразности! Однако я всё ещё находился в СССР и этим всё сказано…

Итак, мои конвоиры передают меня, а также папку с моим приговором, дежурному помощнику начальника лагеря, который ведёт меня сначала на склад за матрасом, подушкой и постельным бельём (последнее здесь сильно отличается в лучшую сторону по сравнению с «Крестами»), а затем в барак общего режима. Это одноэтажное помещение площадью 60 м

, заставленное в два ряда двадцатью двухъярусными койками. Он показывает мне на свободную верхнюю койку в дальнем углу без окна. Теперь это будет моё спальное место на весь оставшийся срок заключения.

Оглядываюсь вокруг и вижу почти сплошь молодых китайских ребят. Некоторые неплохо говорят на русском языке и совсем не проявляют агрессивности. На вид их возраст от 16 до 20 лет. Первое, что они мне сообщают, – это новость о том, что здесь на прошлой неделе убили их начальника отряда и теперь у них новый начальник. Я с трудом понимаю, кто из этих ребят способен на такое, но потом ловлю себя на мысли, что на этой же территории находятся ещё два барака, в которых размещаются два других режима – усиленный и строгий, где сидят убийцы, насильники и рецидивисты. Очень скоро выясняется, что и о Международном Красном Кресте здесь не имеют понятия, естественно, что ни о каких посылках от него тоже. Вот так я в очередной раз сам усложнил свою жизнь. Ах, как же мне тогда захотелось отмотать свою жизнь всего на один месяц назад и не напоминать своим заявлением начальнику «Крестов» о том, что я не гражданин СССР – сегодня я был бы в ИТК «Горелово», в котором я мог иметь работу бухгалтера, плюс 25 рублей каждый месяц от родителей, плюс свидания с родственниками, наконец, с 4-го этажа лагерного общежития мог видеть дом, в котором жили мои родители в Купчино и ещё много других плюсов. Однако дело сделано и уже ничего нельзя изменить, надо выживать здесь и сейчас.

В первый же день меня вызывает в комендатуру на беседу замполит – заместитель начальника лагеря по политической работе в чине майора. Он довольно вежливо и, я бы даже сказал уважительно, разговаривает со мной. Он объясняет мне, что уже завтра я должен начать работать. Здесь у них есть только два вида работ в промышленной зоне: физически более тяжёлая и вредная – шлифовать стекло на абразивном камне большого диаметра и более лёгкая – на небольшом токарном станке для дерева вытачивать пешки для шахмат. Других производств здесь нет. Однако он осведомлён о моём образовании и хочет предложить мне заведовать библиотекой. Я, естественно, хватаюсь за это предложение, как за спасительную соломинку, даже не дожидаясь, пока он перечислит, что же будет входить в круг моих обязанностей – главным для меня было то, что у меня будут минимальные контакты с заключёнными и я смогу весь день и вечер проводить в библиотеке, а в барак уходить только на время сна, а также и то обстоятельство, что библиотека находится в здании комендатуры, и, значит, в относительно безопасном месте.

Замполит не скрывает, что доволен моим согласием занять эту должность. Теперь он объясняет, почему эту работу предлагает мне: дело в том, что от него начальство уже давно требует опись всех книг, которые имеются в библиотеке, а кореец, который исполнял эту работу до сих пор, не грамотен в русском языке. Вот я и должен заняться составлением этой описи в первую очередь. Это, конечно, прекрасно. Но затем он добавляет:

– Ещё вы будете обязаны ежедневно мыть полы и топить печки в библиотеке и в двух учебных классах по соседству, в которых заключённые обучаются русскому языку.

Меня, конечно, эти дополнительные обязанности совсем не радуют, но всё равно главным в этой должности было минимальное общение с заключёнными и ради этого я готов исполнять и эту работу. Теперь замполит даёт мне ключ от библиотеки, и я сразу приступаю к своим обязанностям, ещё не понимая, что ждёт меня на этой работе. В тот же день мне выдали тюремную робу чёрного цвета и ватник с шапкой-ушанкой – за всё это обмундирование с заработанных мною денег ежемесячно будут высчитывать определённую сумму до тех пор, пока я не расплачусь за них полностью. По поводу ларька здесь действует тоже правило, что и в «Крестах» – я могу тратить только три рубля в месяц и только из заработанных, т. е. никаких денег от родственников я получить не имею право; если родственники их пришлют, мне их всё равно не отдадут, а положат на мой счёт и вручат их только в день освобождения. Вот так началась моя лагерная жизнь.

Вскоре я заметил, что матёрые уголовники смотрят на меня очень даже косо и мне становится неуютно под их взглядами. Я пытался понять, почему так? Я, конечно, догадывался, что все в зоне знают мою историю, потому что к этому времени мне было известно, что информация о заключённых приходит в зону часто даже раньше, чем сам заключённый – у каждого офицера есть свои «шестёрки» – это те заключённые, которые на него негласно шпионят. Вот через этих «шестёрок» и распространяются новости по всему лагерю. Распространение таких новостей может быть с определённой целью, но может быть и без цели, просто так. В первые же дни моего пребывания до меня дошли слухи, что уголовники уже успели дать мне кликуху (прозвище взамен имени), как это принято в таких местах для всех заметных заключённых. И было это прозвище «дважды еврей Советского Союза», очевидно, имея в виду мою неудавшуюся попытку покинуть СССР и второй раз стать его гражданином. Что ж, в юморе уголовникам не откажешь.

Первое, что мне пришло на ум – это работает пещерный антисемитизм. Но вскоре кто-то из бывалых заключённых мне объяснил, что есть и другая причина, куда более серьёзная для косых взглядов: оказывается, тот, кто занимает должность библиотекаря, по неформальной тюремной иерархии относится к категории «козлов». «Козлы» – это заключённые, работающие на привилегированной должности – библиотека, баня и санитарная часть в жилой половине зоны, а технический контролёр, заведующие инструментальным складом и котельной в промышленной зоне. Как правило, такую работу заключённый получает за какие-то заслуги или услуги, которые он оказывает начальству, т. е. за сотрудничество с лагерной администрацией, что, само собой, не одобряется в среде заключённых. Теперь, по крайней мере, стало понятно откуда «ноги растут». Правда, легче от этого знания не стало, скорее стало труднее, потому что это означает, что весь лагерный контингент подозревает меня в сотрудничестве с начальством. Сотрудничество может означать всё, что угодно, вплоть до доносительства, что в среде заключённых считается самым большим грехом и за него могут наказать, как угодно, вплоть до убийства. А убийство или серьёзные побои в такой зоне осуществить проще простого. Как это делается – об этом я уже наслышан: просто ночью, когда все спят, к твоей койке подходят несколько заключённых, набрасывают на голову одеяло и начинают бить чем попало, чаще всего деревянной табуреткой, которая всегда есть под рукой. В таком положении ты даже сопротивляться не можешь. А если бы и мог? Как сопротивляться нескольким головорезам, да ещё в лежачем положении?

Сложность моего положения, как это ни странно звучит, заключается ещё и в моём малом сроке заключения – даже у китайцев сроки заключения были от двух до трёх лет, не говоря уже об остальных уголовниках. Мой срок в один год считался на этой зоне просто «детским». И это обстоятельство тоже работало против меня – оно было лишним доказательством для уголовников, что я прислан в колонию для определённой цели, после выполнения которой произойдёт моё освобождение.

Итак, наступает тяжёлое время. У меня нет подозрений, что нечто подобное могут сделать китайские молодые ребята, с которыми я проживаю в бараке общего режима. Эти мальчики вполне безобидные и подозревать их в этом было бы большой ошибкой. Но проблема заключается в том, что все три барака, в том числе усиленного и строгого режимов, никогда не закрываются на ключ, даже ночью. И этому есть причина – сарай с лагерными туалетами деревенского типа – один на все три режима и находится он на улице. Теперь должно быть понятно, каких страхов по этому поводу я натерпелся в первые 3–4 месяца своего заключения в лагере. А с того дня, когда мне объяснили моё положение «козла» и я понял, что в любую ночь со мной может произойти всё, что угодно, я, во время отбоя, уходя на ночь в свой барак, брал с собой из библиотеки будильник (в то время они были большие и весили не меньше 600–700 грамм), клал его под подушку, утешая себя тем, что он будет моим оружием в случае ночного нападения – может быть мне удастся «врезать» хотя бы одному из нападающих. Это максимум того, что я был способен придумать в сложившейся ситуации. Наивно, конечно, но я утешал себя тем, что лучше такое сопротивление, чем совсем никакого.

Уже в первые дни я обнаружил большой недостаток своей работы – все мои рабочие обязанности не требовали включения мозговой деятельности, а лишь работу рук и ног. Поскольку мозг совсем не был обременён решением каких-либо задач, то он был занят лишь одной мыслью – за что, как и почему я здесь оказался? После нескольких дней обдумывания этих мыслей я, наконец, пришёл вот к такому логическому ответу, после чего мне стало немного легче: просто это нормальная судьба мужской половины нашей семьи – отец провёл четыре года в немецком плену, брат Аркадий отслужил три года в Советской Армии, а мне предстоит «отслужить» здесь всего то один год. Более того, я решил, что моя сегодняшняя судьба больше напоминает судьбу отца, чем брата – отец совсем не был уверен, что после победы он возвратится к семье, а не попадёт в ГУЛАГ на 5–10 лет. Вот и у меня нет никакой уверенности в том, что после одного года тюрьмы я вернусь к своей семье, есть много шансов на то, что они (КГБ) захотят продлить моё здесь пребывание на неопределённый срок. А уж если захотят – повод для этого найдётся. Такая это страна – СССР. Я был очень прав, когда принял решение – покинуть её, зато она в последний момент нашла-таки повод наказать меня за это решение.

Затем потянулись лагерные дни, такие похожие один на другой. В первый же день я нарисовал себе календарь, который заканчивался моим последним лагерным днём, и, приходя каждое утро, с большим удовольствием ставил крест на прошедшем накануне дне. Один из этих первых дней мне очень запомнился. Произошло это недели через две после моего прибытия в лагерь. К этому времени я уже как бы полностью освоился со своими обязанностями и с утра до позднего вечера занимался составлением описи книг. Однажды поздним вечером, когда уже никого из начальства не было в комендатуре, в библиотеку буквально врывается тот самый мордастый кореец, который заведовал библиотекой до меня и которого, так получается, что из-за меня перевели работать на производство. И совсем неудивительно, что при каждой встрече на улице он смотрит на меня исподлобья и со злостью. К этому времени я уже знал, что у него 10-летний срок за разбой. Поэтому его появление в такое позднее время в библиотеке, да ещё с такого же рода приятелем, я встретил с большой настороженностью. Однако они, не обращая на меня никакого внимания, подходят к большому письменному столу с двух его сторон, поднимают его верхнюю крышку и достают спрятанный под ней кухонный нож с лезвием длиной сантиметров тридцать. После этого один из них прячет нож под куртку, и они удаляются, не произнеся ни слова.

Я думаю, что после их ухода моя седина на голове значительно увеличилась в размере. Дело в том, что если бы в библиотеке был обыск и этот нож был бы обнаружен или просто кто-то о нём донёс до начальства, то мне, как хозяину библиотеки, было бы не избежать добавления к моему сроку ещё, как минимум, пары лет. В условиях лагеря такой нож – это однозначно оружие убийства. И уж если я сюда попал совершенно безвинно, то такой нож – это очень серьёзное обвинение в условиях лагеря. И попробуй доказать, что ты не верблюд, что ты понятия не имел о его существовании. Уж если меня посадили на год в отсутствии какого-либо доказательства, то в данном случае доказательство было бы на лицо. Кроме того, после этого случая, меня не оставляла мысль: а что, если нечто подобное спрятано ещё где-нибудь в помещении библиотеки? Но история с этим ножом могла иметь и другую подоплёку – это могла быть проверка меня «на вшивость», т. е. донесу я начальству о том, что видел или нет? Но также это могло быть сговором начальства с заключёнными: всё это подстроено самим начальством, чтобы проверить меня и, если это так, то они могли судить меня за недоносительство. В общем, я терялся в догадках, кому и зачем это было надо. Но скорее всего, кореец просто забрал, то, что он прятал, пока работал в библиотеке, а теперь орудие убийства надо было перепрятать в другое, более надёжное место, откуда его в случае необходимости можно быстро достать. Слава богу, что продолжения этому инциденту у меня не было.

Приблизительно в эти же дни случилось и нечто смешное. В смежной с библиотекой комнате был класс, в котором по вечерам обучались русскому языку китайцы. Другие национальности там не присутствовали потому, что все китайцы были молоды и перешли границу СССР с намерением прожить в нём свою жизнь, а остальные обитатели лагеря были значительно более зрелого возраста и или уже знали русский язык в достаточной степени для жизни в СССР, или настоящие иностранцы, которые не считали нужным его изучать, т. к. по окончании их срока собирались возвращаться в свою страну проживания. А учительницей русского языка была жена замполита лагеря. Как-то раз я оказался возле неплотно прикрытой двери, ведущей в этот класс и слышу, как китайский мальчик задаёт вопрос учительнице:

– Какая разница между милицией (имеется в виду в СССР, именно так она тогда называлась) и полицией во всех других странах.

Вот как на этот вопрос ответила учительница:

– Милиция защищает интересы трудового народа, а полиция – интересы капиталистов.

Не правда ли забавно? Таким образом, и я, хотя и краем уха, но тоже был участником правового советского ликбеза.

Вот в такой атмосфере проходит октябрь и наступает ноябрь. 4 ноября меня вызывает замполит и говорит:

– Приближается великий советский праздник 7 ноября и в зоне его надо как-то отметить. Вообще-то в зоне должна быть секция самодеятельности заключённых (ССЗ), но её у нас нет по двум причинам: во-первых, из-за малочисленности всей зоны, а, во-вторых, из-за её многонациональности. Но, если бы она была, то библиотекарь входил бы в неё в обязательном порядке, несмотря на то что организация эта общественная и добровольная. Так что, вам и карты в руки – придумайте что-нибудь, но отметить праздник каким-то образом надо. Дайте мне знать, если что-нибудь потребуется от меня.

В моём положении только этого мне ещё не хватало! Дело в том, что все заключённые, входящие в ССЗ, как, впрочем, и в другие общественные секции на зоне, например, секцию дисциплины и порядка (СДП), считаются открыто сотрудничающими с администрацией лагеря и отношение к ним со стороны остальных заключённых соответствующее. Таким образом, передо мной опять дилемма – если я проигнорирую просьбу замполита, то я могу лишиться рабочего места в библиотеке, тем более что за месяц я уже почти закончил опись книг и в этом смысле он во мне уже более не нуждается, как раньше. Если же я активизируюсь по поводу праздника 7 ноября (хотя я и понятия не имею в чём именно я могу активизироваться), то навлеку на себя дополнительные подозрения со стороны заключённых о сотрудничестве с администрацией лагеря.

После долгих размышлений я вдруг вспомнил свою общественную работу десятилетней давности в «Электроприборе». Теперь я решил обставить всё так, чтобы интерес появился у самих заключённых. Я пошёл к замполиту и сказал, что буду проводить спортивные соревнования – подтягивание на перекладине, уголок на перекладине (в положении виса держать ноги под углом 90

на время), приседания на одной ноге, когда другая параллельна земле, отжимания на руках от земли и тому подобные. Участвуют все желающие, а победители и призёры получают призы. В качестве призов он должен доставить мне по несколько пачек чая, шоколадок и кусков хорошо пахнущего мыла – предметы, которые пользуются у заключённых наибольшим спросом. Замполит заверил меня, что всё принесёт утром 7 ноября, – главное, чтобы мероприятие это состоялось – ему где-то там надо доложить о проделанной в этот день работе.

Для читателя, далёкого от спорта, замечу, что все перечисленные мною упражнения взяты из альпинистских тренировок, а сам я на этих упражнениях, можно сказать, «собаку съел». Но, естественно, здесь на зоне этого никто не знает и не подозревает о моём совсем недавнем альпинистском прошлом. Я, как мог, разрекламировал это мероприятие, в основном делая ударение на качестве и количестве призов. И вот приходит этот праздничный день. В назначенное время – ровно в полдень – к турнику пришло всего несколько желающих получить приз, практически ничего не делая, однако большинство заключённых, как и следовало ожидать, отнеслись к моей задумке недоверчиво, оставаясь понаблюдать за происходящим издалека. Замполит тоже прибыл на зону в этот праздничный день и наблюдал за происходящим на расстоянии, так, на всякий случай, – как бы чего нештатного не произошло. Однако, когда я начал раздавать первые призы, эти наблюдатели, поняв, что всё без дураков и взаправду, быстро подошли и тоже начали принимать участие. Самое интересное и, пожалуй, очень неожиданное для окружающих, было моё участие во всех предложенных упражнениях, причём в двух из них я опередил всех – в пистолетике (приседание на одной ноге, когда вторая параллельна земле) и отжимании от земли. Причём, для отжимания от земли я специально выбрал такое место, где было много мелких камушек, на которых ладоням очень больно, но мои-то ладони к таким камушкам были привычны. А вот на перекладине я подтянулся всего 12 раз и был побит каким-то матёрым уголовником, который обошёл меня на 2 раза. Таким образом, все остались довольны беспроигрышной игрой, а сам я тоже разживился пачкой чая и куском «вкусного» мыла. Однако эффект моего успешного выступления во всех видах соревнования был для моего положения в зоне куда более важен, чем эти призы. Дело в том, что никто не мог подозревать, что такой маленький, щупленький (а под арестантской робой мои накаченные бицепсы были не видны) и уже не молодой человечек, к тому же «дважды еврей Советского Союза», способен обойти больших, здоровых, молодых и, что в данном контексте немаловажно, совсем даже не единожды евреев. Мне показалось, что после этого эпизода я получил определённый кредит уважения даже в глазах некоторых уголовников. Как видите, альпинизм мне опять помог – вот моя палочка-выручалочка по жизни!

Очень скоро начались знаменитые мордовские морозы, когда столбик термометра опускался до -40

С. Вот только теперь я понял, что в моей работе библиотека на самом деле занимает только 10 % моего времени, а остальные 90 % – это мытьё полов и топка печей в классах. Топка печей – это процесс, достойный особого рассказа. Как только пошли заморозки и надо было начинать топить печи в трёх помещениях, выяснилось, что дополнительно в мои же обязанности входит и добыча дров для трёх печек. А дрова для нужд всего лагеря привозились в промышленную (пром) зону, там их кто-то пилил и колол. Я должен был сам доставить их из пром зоны в жилую, где находилась библиотека. Для этого в зоне держали лошадь и каждый, кому по роду обязанностей нужны были дрова, запрягал её и отправлялся в пром зону. Начну с того, что я не знал, с какой стороны подойти к лошади, и уж точно не имел понятия, как её запрягать, – в университете меня этому не учили, а в Ленинграде лошадей не водилось. Я быстро понял, что всё это мои проблемы и что, если я скажу начальству, что не умею запрягать лошадь, оно сразу же заменит меня на посту библиотекаря другим заключённым, который это умеет делать, а я буду отправлен на работу в пром зону. С большим трудом уговорил я одного зека-«доходягу», в обязанности которого входило чистить общественные туалеты, чтобы он запряг для меня лошадь в сани. За это пришлось отдать ему пол пачки чая – в зоне ничего не делается бесплатно. Ну, дёргать вожжи и управлять лошадью – это уже не такая сложная наука. Приезжаю в пром зону и подвожу сани к куче дров. Вижу, что половина наколотых дров лежат под навесом, а другая половина без навеса и потому полностью засыпана снегом. Я, естественно, иду к навесу, чтобы взять чистые от снега дрова, но тут, как будто из-под земли, появляется уголовник, «курирующий» дрова, и заявляет:

– Если хочешь брать дрова без снега, гони пачку чая.

Поскольку чая у меня больше нет даже для самого себя, я покорно нагружаю сани дровами вместе с примёршими к ним снегом и льдом. Теперь я понимаю, что здесь всё продумано до мелочей: ведь все дрова могли быть уложены под навесом – места там достаточно, но в этом случае все дрова будут чистые от снега и за что же тогда он будет требовать пачку чая? Становится ясно, что половина дров брошены в снег умышленно. Приходится смириться – это ведь зона, здесь права не покачаешь. Теперь с «ледовыми» дровами возвращаюсь в жилую зону. Там перед входом в комендатуру на улице в земле был вырыт погреб для хранения дров – в комендатуре для них помещение не предусмотрено. Вот в него-то я и перегружаю дрова из саней. В этом погребе лёд, конечно, не оттает, но и новый снег на них падать не будет. Этих дров мне должно хватить на неделю, а затем процесс их заготовки придётся повторить.