Шёпот Колыбели. Кетаб третий

Приказ о новом доспешем снаряжении король Раугард дер Вэйл издал более сорока лет назад. Тогда же в королевстве появились пики и тяжёлые наземные павезы против кавалерии, пришли – и быстро вытеснили копья и круглобокие адагры, тоже с лёгкой руки молодого капитана дер Ластэра. Бейрас вспомнил, как самозабвенно вырисовывал детали будущего снаряжения для кузнецов и бронников. Изменял яркие, хранимые в памяти образы, стараясь придать им оригинальный вид, но сохранить прежнюю функциональность.

Рисовать он любил с детства. Правда, в те далёкие времена Бейрасом звала его лишь мать – маленькая, тихая, вздрагивающая от любого крика или резкого движения. Звала тайно, шёпотом перед сном, приглаживая непослушные чёрные волосы сына и рассказывая о далёкой стране, которая могла бы стать ему настоящим домом.

Все остальные звали его Бирус.

Обычное имя. В любом городе необъятного Дафиаркама таких Бирусов носились десятки по мощёным улицам, стуча босыми пятками и вытирая сопливые носы.

Отца Бирус любил. Статный, красивый, с седыми висками, когда он заходил в дом после долгой отлучки, мальчик всегда вихрем мчался навстречу, тянул руки, приветливо кричал «Паапкаааа!» Отец наклонялся с широкой улыбкой, подхватывал, кружил и непременно кидал к потолку, ввысь, ещё чуть-чуть – и голова коснётся балки. Бирус сладостно замирал на краткий миг на самом верху, а потом птицей летел вниз, в любимые объятья, пахнущие дорожной пылью, п?том, ветрами и далёкими землями.

Мать осторожно выглядывала из-за косяка, теребила подол платья, шагала к отцу лишь после того, как тот опускал сына на пол и протягивал свои сильные руки к ней навстречу, произнося неизменное «Ну здравствуй, радость моя!». Осторожно, словно по острию ножа, она подходила, приникала к широкой груди. И отец крепко обнимал её, целовал чёрные, как ночь, волосы, высокий лоб, бледные губы и тихо-тихо бормотал какие-то слова, а мама всегда плакала.

Следующий день после возвращения отец всегда посвящал сыну. Поднимался рано, по давней армейской привычке, входил в комнату ещё затемно, откидывал мягкое тёплое одеяло.

– Вставай, Бирус! – раздавалось громогласное. – Увольнительную всего на три дня дали! Нам надо столько всего за эти дни переделать! Некогда валяться, засоня!

И Бирус вставал, моментально просыпаясь и радуясь, заранее смакуя предстоящий день.

Ведь этих дней, что отец проводил дома, было так мало…

Жили они в небольшом имении на севере Нордтрона. Отец служил в столице, но семью перевёз подальше – дед и тётка люто ненавидели маму и особенно его, Бируса. Уже став старше, мальчик узнал от кузена Риса Клетиаса, что всему виной мамино южное происхождение.

– Да дело даже не в этом, – тянул Риис, протирая кисти отбывками ветоши, что Бирус заботливо подавал двоюродному брату. Потом оборачивался, пристально глядел в тёмные, почти чёрные глаза мальчика. – Они просто не уверены, что ты – наш… Но я-то знаю, что всё это выдумки. Да на тебя только глянь – стать, выправка… На руки наши посмотри! Они ж одинаковые! Короче, глупости это материнские, и дед уже старый, не соображает ничего. Забудь.

Забыть не получалось. Дед наотрез отказался вводить «нэскайлардского выблядка» в род. Отец скандалил, уговаривал, объяснял, но в итоге смирился. С его званием портить отношения и проявлять сыновью непокорность он не мог. Поэтому и не женился на маме, и отвёз её и сына подальше, в соседний Нордтрон. Но тётка, когда бывала в городе у подруги, непременно заезжала в дом любимого брата, чтобы вылить на незаконную невестку ушат словесной грязи.

– Грязная шлюха! Солдатская подстилка! – кричала тётка, багровая от гнева. – Ты ведь давно это решила – выдать своего ублюдка за сына благородного офицера! Признавайся: от кого ты его прижила?! Я узнаю! Узнаю, клянусь!

Мать плакала, закрывая лицо руками. Хвала Высшему, слабосильная золовка не опускалась до рукоприкладства. Наоравшись вдоволь, она шумно хлопала дверью и уезжала восвояси. В доме наступала спокойная тишина на ближайшие три-четыре декады.

– Мам, ну ты чего? – возмущался Бирус, когда подрос. – Скажи папке. Он её приструнит, злыдину. Или я сам в следующий раз с лестницу спущу, не погляжу, что родня…

– Что ты! – пугалась мать. – Не думай! Не смей…

И вновь ударялась в слёзы.

Уже потом, когда сам поступил в военную академию, Бирус узнал, где нашёл маму отец, откуда вытащил. И позорно бежал, отмахиваясь от насмешек приятелей, и ночь напролёт выл на пристани подраненным зверем, спрятав лицо в ладони. А тогда, в детстве, слышал лишь короткие обрывки тихих разговоров на кухне, когда мать, всхлипывая, делилась с Маруной, приходящей помощницей по хозяйству: «Да, были ещё детки, два мальчика… и дочка была… всех забрали, унесли на второй же день…» Маруна вздыхала, возводила пухлые руки к небу и шептала: «Хвала Высшему, уберёг меня от лупанария», а мать шикала на неё и опасливо оглядывалась, не слышит ли кто.

– Риис, что такое лупанарий? – спросил однажды Бирус кузена.

Тот замер от неожиданного вопроса, усмехнулся:

– Расскажу годков через восемь-десять, когда подрастёшь, скороспелыш!

Удивительно, как у такой вредной тётки вырос Риис – добрый, заботливый, красивый белоголовый парень с длинными музыкальными пальцами. Риис Бируса обожал. Когда окончил академию, перебрался в Нордтрон, потому что «устал от роскоши столицы».

– Излишество изгнало меня прочь от величия Лонгарда в мрачную прохладу местных лесов, – говорил он на приёме в очередном богатом доме и изящно вертел в пальцах бокал с вином. – Приторная благодать столицы исторгла меня, словно натруженное лоно перезрелое дитя… Исторгла в жизнь! А где настоящая жизнь, как не здесь, в благословенной провинции?!

О, он это умел – складно выпевать высокопарные фразы. Но ещё лучше он умел рисовать. Злые языки трепали, что сын Неария Клетиаса стал востребованным художником благодаря знатному имени. Но Бирус отлично знал: дело не в имени, а в таланте.

Отец приглашал Рииса поселиться в имении, мол, «будешь защищать мою радость», но племянник отмахивался:

– Да ты что, мать же тогда вообще вам продыху не даст. Чуть в Нордтрон приедет – сразу сюда побежит, проверить кровиночку. Нет, я уж сам. Но заходить проведывать буду, не волнуйся.

Риис не обманул. Он заходил каждый день, забирал непоседливого Бируса и уводил с собой, погружая в прекрасный мир искусства.

Он жил прямо в мастерской, где писал свои картины в непогоду и в зимние холода. В тёплые же деньки их всегда ждал пленэр. Разложив на одеяле собранную матерью еду, мальчик наворачивал хлеб, сыр и яйца, и неотрывно смотрел, как чёрные линии незамысловатого наброска покрывают слои красок. Риис болтал без умолку, словно язык и кисть были волшебным образом соединены. Как только бурный словесный поток иссякал, брат потягивался, хрустел одеревеневшей шеей и откладывал кисти. Присаживался рядом, начинал меланхолично жевать оставленную горбушку и разглядывать «эту бездарную мазню».

Однако за «мазню» неплохо платили. Риис вообще был востребованным мастером, его часто приглашали в богатые дома писать портреты, и тогда Бирус скучал на стуле, подперев щёку длинной своей ладонью, и глядел в снующую вокруг холста спину брата. Но таких «заказных» дней выпадало немного, Риис с натуры делал лишь набросок, дорисовывал же картину непременно в мастерской, где лучше работается и нетерпеливый заказчик не стоит над душой.

В мастерской Бирус и освоил азы графики.

Риис сначала подправлял, выводил особо кропотливые линии своей рукой, подсказывал, где сгустить тень, а где – наоборот, высветлить деталь. Постепенно он перестал вмешиваться, искоса глядел, как семилетний пацан пыхтит над подрамником, затем внимательно оглядывал готовую работу, тёр подбородок и неторопливо тянул:

– Ну что тут скажешь…

Душа ухала в пятки, Бирус краснел, бледнел, покрывался п?том. Брат трепал чёрнявую голову и категорично припечатывал:

– Не, это талант!

В один из погожих дней, присев на своё неизменное одеяло в любимой роще за городскими стенами, Риис в сотый раз бросил взгляд на рисунок брата и в свой нескончаемый словесный поток вплёл вдруг:

– Слушай, может, попробуешь рисовать что-то другое? Не надоели тебе эти железки?

– Не надоели, – пробурчал десятилетний Бирус, поправляя холст перепачканными углём пальцами.

– Этим много не заработаешь. – Риис отложил на секунду кисти, хлебнул вина. – За картины обычно платят жёны, а им подавай природу, цветочки, портреты, зверьё да пухлых детишек. Спрос на баталистов более чем скромен, особенно здесь, в провинции. Или ты, дружок, в Лонгард собрался?

– Поглядим, – буркнул Бирус.

Брат замолчал, глядя на стройные ряды солдат, летящих в бой. Да, выходило красиво. Но кроме доспехов, осадных машин, оружия да бесконечных батальных сцен Бирус ничего не рисовал. «Весь в отца, – думал Риис, криво усмехаясь и вновь подхватывая кисти своими длинными пальцами. – А матушка ещё сомневается…».

Отец работы тоже хвалил. Но совершенно иначе.

– Вот здесь, гляди: что это за построение? – спрашивал он, тыкая пальцами в небольшой фрагмент картины.

– Кунэум, – уверенно отвечал Бирус, и уже предвидел следующий вопрос отца, поэтому торопливо добавлял: – Но не обычный, а тройной.

– Тройной? Зачем? В нём нет никакого смысла.

– Нет, – охотно соглашался парень, – если на тебя прёт прямой строй мечников. Но здесь, погляди: противник ломает линию, выбрасывает вперёд смертников, а позади – доспешая тяжёлая пехота. Одиночный кунэум они просто схлопнут, как створки морской раковины.

Они спорили, до хрипоты, до тяжёлых злых ударов кулаками по столешнице. Бирус вспыхивал и спешно убегал к себе. Но наутро, тихо спускаясь и замерев на последней ступеньке, слышал, как взволнованный отец вновь и вновь повторял матери:

– Как он до этого додумывается!? Это же отлично! Великолепно! Я заберу эти его рисунки с собой, покажу генерал-командору – интересно, что тот скажет!

В стратегии отец был не то чтобы не силён… Он адаптировал для сына армейский курс шахмат, превратил его в увлекательную игру и усаживал завороженного Бируса перед резными фигурками лет с пяти. В семь парень уже весьма сносно играл. В десять – легко обыгрывал отца. А в одиннадцать…

В одиннадцать он впервые переступил порог военной академии.