Лучанские

Я вдруг поняла, что надо позвонить Софии. Вряд ли она узнает про Яшину болезнь из газет или телевизора. Я всё же очень надеялась, что журналисты не пронюхают, где мы и что случилось с моим мужем. Но Яша заезжал к ней каждую пятницу, если был в Москве, или хотя бы посылал водителя, который привозил продукты и выносил мусор. Так получилось, что София жила одна, и Яша заботился о ней, как мог. Как умел.

Я потянулась за телефоном, но вспомнила, что уже ночь. Здесь, в залитой искусственным светом палате с опущенными жалюзи, я совсем потеряла чувство времени. Обязательно позвоню Софии завтра. Иде, увы, позвонить уже не удастся.

– Оля!

Яша снова стянул маску, приподнявшись на локте. Я едва успела вернуться в свою кровать, как снова ему понадобилась.

– Оля, мне нехорошо.

– Если бы тебе было хорошо, мы провели бы эту ночь дома, – пробормотала я, вставая. – Позвать врача?

– Нет. Просто посиди со мной.

Больше всего на свете мне хотелось лежать. Меня знобило, казалось, что суставы кто-то выкручивает в обратном направлении, болела голова. Но мой Яша, мой вечный ребёнок, требовал внимания, и я не могла сказать «нет».

Я села возле него, взяла его за руку:

– Хочешь что-нибудь?

Он покачал головой и прикрыл глаза, как-то сразу успокоившись. «Мы долюбливали наших мужей за их матерей, слишком замученных послевоенным бытом». Не знаю, откуда в моей голове всплыла эта фраза, наверное, из какого-то фильма или прочитанного романа. Но кто бы её ни придумал, он был абсолютно прав. Я никогда не встречалась с матерью Яши: она умерла до нашего с ним знакомства. Но по его скупым рассказам я сделала вывод, что она всегда держалась с ним отстранённо.

– Ты же мальчик, ты не должен плакать, – говорила она, когда он приходил с разбитой коленкой.

Если коленку разбивала София или Ида, мать поднимала жуткий переполох, дула на ранку и доставала из шкафа припасённые к празднику конфеты, которыми полагалось утешать пострадавшего ребёнка. Думаю, она никогда не сидела вот так возле температурившего Яши, не читала ему книжки, пока он приобретал на всю оставшуюся жизнь иммунитет от кори, свинки и ветрянки. Он, как и все его ровесники, переболел всеми возможными детскими болезнями и, как все в его поколении, считал себя практически неуязвимым. Ещё две недели назад в интервью какой-то газетёнке, позвонившей ему в разгар наших гастролей, он уверенно заявил:

– Коронавирус? Какой ещё коронавирус, бог с вами. У меня сейчас концерты, полные залы! Люди в восторге. Надо заниматься делом и дарить окружающим позитивные эмоции, тогда вас никакой вирус не возьмёт. А всё остальное – глупые выдумки и нагнетание паники!

И вот мы здесь. Он дышит через маску, а где-то в лаборатории девушка в противочумном костюме сидит над его анализами и выявляет штамм коронавируса.

Может быть, из-за этой детской недолюбленности он вырос таким ласковым? Я помню наши первые годы жизни вместе. Бог мой, мы почти не вылезали из постели. И даже если мы не занимались тем самым, он постоянно находил повод меня обнять, поцеловать, просто прикоснуться ко мне. Я чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Как жаль, что сказка продлилась недолго. В какой момент ему стало меня мало? Я не успела постареть или располнеть, обзавестись какими-то изъянами внешности или характера, которые хоть как-то бы его «оправдывали». Просто не успела.

Про моё детство рассказать гораздо проще. Оно зафиксировано не только в моих, ещё довольно подробных и чётких воспоминаниях, но и в многочисленных фотоснимках. Родители регулярно приглашали фотографа, водили меня в ателье и бережно собирали карточки в семейный альбом. Который потом я нашла в коробке со всяким хламом в офисе Яши. Не представляю, как он там оказался. Наверное, при очередном переезде он разбирал вещи и всё ненужное, с его точки зрения, отнёс на работу, где много свободных шкафов. А может быть, журналисты так часто просили его фотографии для публикаций, что он, не глядя, сгрёб домашние альбомы, в которые попал и мой, и вручил их Сергею. Альбом я, конечно, забрала, вернула домой. Но, сев его перелистывать, вдруг осознала, что каждую фотографию помню до мельчайших подробностей.

Первая фотография, сразу под обложкой: я стою с огромным надувным мячом где-то в парке. Бантик на голове, белые колготки, красное платьице. Фотография чёрно-белая, но я точно помню, что платье было красным, хотя мне на том снимке всего три года. Я очень любила платья и громко ревела, если мама заставляла меня надевать на колготки штаны, когда зимой мы шли на улицу. Я твёрдо знала, что девочки ходят только в платьицах. И у них всегда длинные волосы, поэтому я старалась вытащить наружу косичку, даже если на мне были шапка, шарф и капюшон. Где-то снаружи должен был торчать хотя бы кончик моей длинной косы, увенчанный бантиком.

Фотография с пони. Мы с отцом пошли в цирк на Цветном бульваре. Представление мне не понравилось: меня напугал клоун, который слишком громко и глупо свистел в свисток и постоянно падал, спотыкаясь из-за длинных носов своих разноцветных ботинок. Я в итоге расплакалась, и в антракте папа повёл меня в буфет, купил целых два эскимо. А после представления я каталась на пони, с которым меня и сфотографировали. В детстве я считала, что у меня самый замечательный в мире папа. Он работал инженером в каком-то закрытом НИИ, каждый день уходил на работу ровно в семь пятнадцать и возвращался ровно в шесть тридцать. Я твёрдо знала, что каждый вечер после ужина мы будем играть с ним в лото, домино или настольный хоккей. Папа научил меня играть в настольный хоккей, и я стала ему хорошим партнёром по играм. Перед сном папа обязательно читал мне вслух, а в субботу или воскресенье мы обязательно куда-нибудь ходили вдвоём: в цирк, в театр на детский спектакль или в музей. Папа очень заботился о моём образовании и в педагогическом порыве однажды сводил меня в Музей коммунизма – был в Москве моего детства и такой. Мне тогда едва исполнилось шесть лет, и про коммунизм я знала только, что он скоро наступит. Но с папой мне было всё равно, куда идти, лишь бы вместе.

Вот почему, когда в моей жизни появился Яков, я так долго не могла привыкнуть к его свободному образу жизни. Ему не требовалось вставать в шесть утра каждый день: он мог проспать до полудня. И поначалу мне это нравилось: мы, молодые и влюблённые друг в друга, находили, чем нам заняться в утренние часы. Но иногда возвращался ближе к полуночи. Или не возвращался совсем, а потом говорил, что они засиделись с друзьями-поэтами, метро уже закрылось, и он остался ночевать у друга. А потом у него начались гастроли, и я вообще не могла следить за его перемещениями. Он говорил, что уезжает на неделю, но как я могла проверить, так ли это на самом деле?

Ещё одна фотография: я иду в первый класс. Мама держит меня за руку, а в другой руке у меня букет гладиолусов. Родители устроили меня в специальную языковую школу при посольстве по огромному блату. Мама работала врачом в поликлинике, которая обслуживала иностранных послов. И как-то сумела договориться, чтобы способную девочку взяли в элитную школу. Половина уроков у нас шла на английском языке, учителя разговаривали с нами по-английски, и к пятому классу я свободно объяснялась на языке Диккенса и сестёр Бронте, которых читала в оригинале.

После такой школы мне открывалась прямая дорога в МГИМО, куда я и поступила без особых усилий. А потом появился Яша…

– Пить…

Яша опять снял маску, и я поспешно, проливая, поднесла ему чашку с водой. Тот самый хрестоматийный стакан воды, который сейчас должны были бы подавать нам наши дети. Которых у нас не случилось. А даже если бы случилось, кто пустил бы их в инфекционный бокс?

Пить Яше было трудно – без маски ему приходилось слишком часто делать короткие вдохи. Мне кажется или его одышка стала ещё сильнее за последние полчаса, которые я предавалась воспоминаниям? Я дотронулась до лба мужа и поняла, что он тоже стал горячее. Взгляд его блёклых голубых глаз плавал, ему определённо становилось хуже. Я нажала кнопку вызова медсестры.

Дверь инфекционного бокса открылась спустя пять минут, но на пороге появилась не Марина, которую я ожидала увидеть, а наш с Яшей врач. Из-за костюма и защитных очков трудно понять, сколько ему лет, но мне он показался слишком молодым. Я привыкла видеть возле Яши седых профессоров, но в Коммунарку, очевидно, собирали персонал не по количеству регалий и выслуге лет. На его белом костюме маркером было написано «Тимур».

– Как у вас дела? – Голос Тимура искажал респиратор. – Яков Михайлович, как вы себя чувствуете?

– Мне кажется, у него нарастает одышка. И температура поднимается. Ваши лекарства не помогают.

Я вдруг услышала в собственном голосе истерические нотки. Да, чёрт побери, мне страшно. Здесь такой неудачный свет или у Яши стали синеть губы? И возле глаз появились тёмные круги. Наверное, я сама выглядела не лучшим образом, но моя внешность в тот момент меня мало волновала.

– Доктор, вы уверены, что ваше лечение эффективно? Мне кажется, ему хуже!

Я вдруг подумала, что у Тимура сейчас закончится смена, он снимет защитный костюм и уедет домой. А я останусь с Яшей в запертом боксе, и, если ночью он начнёт задыхаться, нам никто не поможет. Я буду жать на тревожную кнопку, но к нам в лучшем случае заглянет медсестра и сообщит, что врач придёт утром.

Да, я проецировала на Яшу собственные страхи. Или свой собственный опыт, когда после выкидыша лежала в больнице и ночью началось кровотечение. Было первое января, дежурный врач храпел после праздничных возлияний, медсёстры тихо отмечали в пустой палате, доедая принесённые из дома салаты. А я истекала кровью и ещё не подозревала, что именно из-за них у меня не будет детей. Я не позволю, чтобы с моим мужем тоже произошла трагедия из-за чьей-то халатности. Врачи уйдут по домам, а он задохнётся в чёртовом боксе, дверь которого я даже не смогу открыть!

–-Сделайте что-нибудь! Позовите других врачей, если вы не знаете, что делать!

Тимур внимательно посмотрел на меня сквозь запотевшие стёкла очков, покачал головой:

– Успокойтесь, Ольга Александровна, вам нельзя нервничать. Я согласен с вами, нужно собрать консилиум.

– Ему сейчас плохо! Он не может ждать вашего консилиума! До утра ещё неизвестно, что будет!

– Мы сейчас соберём консилиум, Ольга Александровна, – спокойно продолжил врач. – Через десять минут сюда придут все врачи, которые сейчас в красной зоне.

Я так обалдела, что даже не нашла, что возразить. Почему-то я заранее приготовилась к борьбе, к тому, что надо доказывать свою правоту, кричать, требовать, добиваться. А Тимур легко согласился с моими доводами и ушёл за врачами. Или мой печальный опыт безнадёжно устарел, или состояние Якова Лучанского было слишком серьёзным.

«Успокойся, – мысленно приказала я себе. – Твой муж слишком знаменит и слишком стар. Ничего удивительного, что они трясутся над ним, как курица над яйцом. О вирусе ничего толком не известно, но где-то уже писали, что пожилые люди тяжелее его переносят. Тимур просто перестраховывается. И ты же добилась того, чего хотела».

– Яша, ты хочешь ещё воды? Яша, сейчас придут другие доктора, слышишь? Яша, может быть, поменять тебе футболку? Ты весь мокрый.

Красная футболка, которая была надета на муже, пропиталась потом. Я вдруг подумала, что неудобно в таком виде появляться перед врачами. Господи, какая глупость. Как будто они обратили бы внимание на футболку. Ты ещё в рубашку с бабочкой и во фрак его переодень, чтобы воссоздать привычный образ Якова Лучанского.

Яша меня, кажется, и не слышал. Может быть, он задремал? Он же в сознании, правда? Господи, как же страшно. Когда же они уже придут? Я в отчаянии смотрела на дверь и на часы в своём телефоне, считая минуты. Яша сипел в кислородную маску. Кажется, я молилась, чуть ли не впервые в жизни, с трудом вспоминая где-то мимолётно услышанные слова.

***

Мои отношения с религией можно было бы назвать сдержанно-вежливыми. Родители-коммунисты верили только в светлое завтра, а от влияния бабушек и дедушек меня избавило их отсутствие. А вот Яков верил в Бога, носил Звезду Давида и даже рассказывал в каком-то интервью, что она досталась ему от отца. Разумеется, наврал. Массивную подвеску и не менее массивную золотую цепь к ней мы купили во время первой поездки в Израиль, в девяностые. Когда стало можно открыто веровать и свободно выезжать за границу. А Яшин папа, как, кстати, и мой, верил только в победу коммунизма. Зачем Яша сочинил эту историю для журналистов? Я уже давно перестала вникать в логику его публичной жизни. В их среде после развала Союза стало принято эпатировать журналистов, а через них и публику. Но так как уподобиться многим и, например, устроить пьяный дебош в ресторане или закрутить у всех на глазах роман с какой-нибудь юной дивой Яков не мог – воспитание и образ не позволяли, – он пытался сочинять что-то в духе семейных легенд.

Сочинять приходилось ещё и потому, что рассказывать было нечего. Вот удивительно: в Яшиной семье не существовало каких-то традиций, ритуалов. Все просто жили, не пытаясь изображать образцово-показательную ячейку общества. В моей семье традиции, ритуалы и правила возводились в культ. Вся наша жизнь строго регламентировалась: от похода в театр или музей в выходные до трубочек, которые следовало приготовить на Новый год. О, история с трубочками требует отдельного рассказа.

Это был наш первый совместный Новый год. Мы жили на Проспекте Мира на пятом этаже. Две комнаты: спальня, зал – и балкон, который я зимой использовала вместо холодильника, потому что в наш «Морозко» не влезали продукты, полученные Яшей по специальным «заказам» от Союза писателей. С заказов всё и началось.

– Напиши список продуктов, которые потребуются для новогоднего стола, – попросил Яша. – К нам придут гости, мои товарищи-поэты, может быть, кто-то из певцов. Так что рассчитывай человек на десять.

– А что нужно писать? – удивилась я. – Всё же можно купить в магазине.

– Так ты пиши то, чего в магазине купить нельзя, – усмехнулся мой муж. – Сырокопчёную колбасу, например. Оливки. Зелёный горошек. Икру. Ну, и что там тебе нужно для готовки.

Я написала. Отдала ему список. Он пробежал его глазами и удивился: