Лучанские

Лучанские
Юлия Волкодав

Я – Ольга Лучанская. Я не певица, не актриса, даже не поэтесса. Я жена. Я из тех, кто всегда в тени своих великих мужей. Нас не знают по именам, а узнают только по фамилиям. Мы не любим прессу, мы редко выходим в свет, а наша участь – ждать, понимать и любить. Иногда вдохновлять, а порой и защищать – от людской молвы, от недобрых взглядов, а порой и от целого мира. Мне пришлось защищать. И сегодня я расскажу вам свою историю.

Юлия Волкодав

Лучанские

– Ольга Александровна, вы только не переживайте. Всё будет хорошо!

Голос врача еле-еле доносился до меня из-за маски с респиратором, которой от нас отгородился эскулап. Медсестра вообще ничего не говорила, за стеклом защитного костюма я даже не могла разглядеть как следует её лица. Впрочем, зачем мне её лицо? Это Яков Михайлович у нас ценитель женских лиц, мне-то всё равно.

Я очень хотела возразить в ответ. Всё было бы хорошо, если бы «скорая» приехала сразу, как её вызвали. Ну хотя бы в тот же день! А не после того, как Яша, уже задыхаясь на каждом слове, позвонил министру здравоохранения. Всё было бы хорошо, если бы частный госпиталь, дорогущий частный госпиталь, в котором мы обслуживались с десяток лет, положил бы Яшу в стационар. Но врач, принявший его там, только взглянул на результаты КТ и замахал руками, шарахнувшись от нас на пару метров:

– В «Коммунарку»! Только в «Коммунарку»! Мы таким не занимаемся. И не сами, а по скорой: самотёком они не примут.

И скорую мы ждали ещё сутки. Итого, с момента, когда Яша сказал мне в бизнес-зале аэропорта «Шарль де Голль»: «Что-то меня знобит, у тебя есть парацетамол?», до сегодняшнего утра прошло пять дней! Бог его знает, что произошло в его организме за эти пять дней.

Да, я многое хотела бы высказать врачу, и его защитный костюм и закрывающее глаза стекло меня не остановили бы. Но меня останавливал кашель. Противный, душащий кашель, возникавший каждый раз, когда я пыталась заговорить.

– Мы начали стимулировать иммунную систему, сейчас постараемся сбить температуру. Я уверен, к вечеру вам обоим станет лучше. Я буду к вам заходить, а Марину вы можете вызвать в любой момент вот этой кнопкой.

И врач исчез за гулко щёлкнувшей магнитным замком дверью. Марина ещё пару минут повозилась около Яши, устанавливая ему капельницу. С моей она справилась быстрее. Интересно, это потому, что я моложе и вены у меня наверняка лучше, или потому, что ей хотелось подольше побыть возле знаменитого Якова Лучанского?

Я внимательно посмотрела на мужа, лежащего на соседней кровати, слишком для него узкой и скромной, застеленной каким-то убогим бязевым бельём в мелкий цветочек. Да, меньше всего он сейчас походил на того Лучанского, к ногам которого падали девушки, стоило ему только появиться на сцене со своим потрёпанным блокнотом в кожаной обложке. Всегда одним и тем же, хотя за те десятилетия, что он писал и выступал, блокнот должен был неизбежно закончиться. Он и заканчивался, но Яша педантично снимал обложку и приклеивал новый блок листов. Он был верен любимым вещам. Лучше бы он был верен любимым женщинам.

Поэт Яков Лучанский выстрелил в начале семидесятых. Опоздал на десять лет, чтобы попасть в плеяду знаменитых шестидесятников, но пережил их всех и остался последним. Последним светочем русской поэзии двадцатого века, написала бы какая-нибудь пафосная газетёнка. Последним мамонтом в русской культуре, шутили его друзья на творческих попойках.

Песни на стихи Якова Лучанского пели все уважающие себя артисты, начиная с Леонида Волка и заканчивая Андреем Кигелем. Но он никогда не довольствовался тишиной кабинета и местом за письменным столом. Он всегда сам стремился на сцену: творческие вечера, встречи, концерты. Он хорошо читал, умел держать публику, настоящий артист. Да, артист. К сожалению.

Когда мы познакомились, у него были военная выправка, яркие голубые глаза и густые каштановые волосы, которые он по моде того времени отпускал чуть длиннее, чем полагалось советскому артисту. Но он был советским поэтом, а поэту позволялось чуть больше. Особенно если он пишет правильные стихи. А Яша тогда писал правильные стихи. Сейчас из перечисленного великолепия остались только глаза. Уже не яркие, но всё ещё голубые.

Они были прикрыты, и я не могла понять, спит он или нет. Когда медсестра мерила ему температуру, у него было тридцать девять. Он тяжело дышал, несмотря на надетую кислородную маску. Без грима и фрака, в интерьере больничной палаты он выглядел на свои семьдесят пять. И медсестра Марина вряд ли испытывала к нему какой-либо интерес, кроме профессионального.

– Если понадобится помощь, нажимайте на красную кнопку, – повторила Марина слова врача, указав на кнопку в изголовье моей кровати.

Над Яшиной кроватью была точно такая же. Марина щёлкнула магнитным замком, дверь за ней закрылась, и мы остались вдвоём. В четырнадцати метрах современной палаты самой современной, но безнадёжно бюджетной больницы, волей судьбы ставшей символом разгорающейся пандемии.

– Яша, – тихонько позвала я. – Яша, ты спишь?

Он открыл глаза. У него мутный взгляд, и он часто смотрит словно сквозь тебя. Но не из-за болезни, по крайней мере, не из-за той болезни, что привела нас сюда. Наверное, это просто старость.

Он покачал головой. Чтобы что-то сказать, ему требовалось снять маску, а без маски ему было нечем дышать. Он сделал подзывающий жест рукой. Ну конечно, его светлостью уже две минуты никто не занимался.

– Я не могу встать, у меня тоже капельница, Яша.

Удивлённый взгляд. Да, я обхожусь без кислородной маски. Пока. И у меня небольшая температура, какие-то тридцать семь и пять. Ерунда, женщины такую даже не замечают. Но у меня на КТ тоже поражение лёгких, и я не сомневалась, что тесты, которые мы сегодня сдали, окажутся положительными у обоих. Просто я моложе на пятнадцать лет. На эти пятнадцать лет мне и было легче, чем Яше.

Но Яков Михайлович был удивлён не тем, что у меня нет маски. Готова спорить, он даже не заметил такой мелочи. Он удивлён, что я не спешу к нему по первому зову. Он просто привык, что мир крутится вокруг него, великого Лучанского, награждённого всеми возможными наградами нашего государства и десятка соседних, пережившего девять правителей и явно намеревающегося пережить десятого. Он и так испытал потрясение, когда скорая отказалась к нам ехать, хотя я несколько раз повторила оператору, что вызов к поэту Лучанскому. Яша никак не ожидал, что страх перед неизвестным вирусом и противоречивыми указаниями Минздрава окажется сильнее его славы. А теперь нас с ним заперли в четырнадцати квадратах инфекционного бокса, и он даже не сможет выйти в коридор, чтобы сфотографироваться с поклонниками. Вряд ли он захочет, конечно. И вряд ли тут найдутся поклонники. Но чуть ли не впервые за много лет что-то происходит не по воле Лучанского. И даже родная жена не спешит к нему на помощь, потому что тоже заболела.

Я попыталась прикинуть, случалось ли за сорок лет нашей совместной жизни, чтобы мы болели одновременно. Оказалось, что да. Я вспомнила несколько одновременных простуд, что вполне естественно, если люди живут вместе, пользуются одной посудой, целуют друг друга за завтраком. Господи, о чём я? Когда в последний раз Яша целовал меня за завтраком?.. Но всё это были пустяковые простуды, ничего серьёзного. А сейчас я просто не чувствовала в себе сил встать. Даже если бы мне не мешала капельница, я не смогла бы подняться, сесть возле него и изображать заботливую жену. Мне очень хотелось спать, но я боялась заснуть и потерять контроль над мужем, судорожно хватающим воздух через маску. Я хотела дождаться, когда ему станет лучше после всех лекарств.

– Оля. – Яша всё-таки снял маску и отрывисто выдохнул моё имя. – Оля!

– Что? – Я постаралась приподняться на подушках.

Он тревожно смотрел на меня, и в какой-то миг мне показалось, он сейчас спросит, как я себя чувствую.

– Оля, где мой телефон? – выдохнул муж и поспешно надел маску обратно.

– Понятия не имею, – процедила я и откинулась на подушки.

Его телефон лежал у меня в сумке вместе со всеми вещами, которые я в спешке покидала, собираясь в больницу. Сумка стояла в углу палаты. Новая сумка дорогого бренда, купленная во Франции десять дней назад, когда мы с Яшей гуляли по Парижу, читали новости о начинающейся пандемии, смеялись и думали, что это какая-то глупость. У Яши только что отгремели концерты для русских эмигрантов, его прекрасно принимали, он был невероятно воодушевлён. Мы решили задержаться в Париже на пару дней, погулять и навестить старых знакомых. Я пробежалась по магазинам, где как раз начиналась сезонная распродажа, и нашла идеальную дорожную сумку. Не слишком большую, но вместительную, из экокожи, с медными пряжками в форме головы льва.

Когда мы ждали скорую, она первой попалась мне под руку, и я, не задумываясь, пошвыряла в неё Яшины майки и своё бельё. Наверное, все вещи придётся сжечь, когда мы отсюда выйдем. Если мы отсюда выйдем… Господи…

– Оля, мне жарко. – Яша снова стянул маску. – И нечем дышать. Открой окно.

За окном размазывался грязью и остатками серого снега московский март. С промозглым холодным ветром, качающим голые деревья, высаженные вдоль трассы.

– При всём желании и безумии этой затеи, Яша, ничего не получится, – вздохнула я. – Здесь цельные рамы, даже ручек нет. Окна не открываются.

– Мне нечем дышать.

– Тогда не снимай маску!

Мы полежали молча ещё несколько минут, а потом я закрутила колёсико катетера на своей руке, осторожно отсоединила капельницу и встала. Не так уж плохо я себя чувствовала. Да, слабость, немного шатает. Если бы не кашель, я бы сравнила с ощущениями после выкидыша, сразу после которого я уехала с Яшей в Чехословакию. В те годы за границу выпускали только избранных, а Яшу пригласили читать стихи на Днях советской культуры. Он включил меня в состав делегации, и я никак не могла пропустить поездку. Меня так же шатало, тошнило, я ходила, цепляясь за Яшин локоть. Но это не помешало мне обойти все магазины Праги, купить туфли-лодочки персикового цвета себе и элегантную бордовую бабочку для Яши.

Я ещё раз убедилась, что окно открыть невозможно, и подсела на кровать мужа. Он выглядел измученным: его футболка промокла на груди, виски тоже были влажными от пота.

– Ты температуришь, – констатировала я. – Это хорошо. Организм борется с вирусом. Надо немного потерпеть, сейчас лекарства подействуют, и станет легче.

Он никогда не умел болеть. Любая простуда превращалась в трагедию мирового масштаба с трагическим возлежанием на диване и стенаниями о слишком больших нагрузках, подрывающих остатки здоровья. Но я прекрасно знала, где заканчивается его артистизм. Сейчас он явно закончился.

Температуру мерили час назад, но с тех пор должно было подействовать жаропонижающее. Я с сомнением посмотрела на красную кнопку. Вызвать Марину и попросить измерить заново? Мысль о молодой и симпатичной медсестре, кружащейся над моим мужем, как курица над яйцом, неприятно кольнула. Как будто мало в его жизни случалось таких «Марин». И в куда более подходящей обстановке. И всё-таки…

Я приложила руку тыльной стороной к его шее, потом ко лбу. Горячий. Яша тяжко вздохнул, а из-за маски, искажающей звук, показалось, как будто всхлипнул. Он казался несчастным маленьким ребёнком, заболевшим, потому что съел слишком много мороженого и слишком долго прыгал по лужам вопреки запретам мамы. Ребёнок с седыми волосами и глубокими морщинами. Мой единственный ребёнок.

***

Что я знаю о Яшином детстве? Оказалось, не так уж и много. В первые годы совместной жизни мы были слишком увлечены настоящим: изучением новых городов и, если повезёт, стран, куда приглашали Лучанского, и тел друг друга. На разговоры времени не оставалось. А в том возрасте, когда воспоминания заменяют реальность, мы уже слишком надоели друг другу. И Яков Михайлович охотнее общался с журналистами, стопятидесятый раз пересказывая одни и те же истории. Но кое-что я всё-таки знаю.

Яша родился в год Победы в Москве. Можно сказать, повезло дважды: он не застал войну и по праву рождения выиграл счастливый билет москвича. Он мог сколько угодно раз поступать в институт, мог не жениться спешно на москвичке, как его однокурсники, чтобы зацепиться в столице, а не распределиться в какую-нибудь глухомань. Но баловнем судьбы Яков Михайлович кажется только тем, кто видит внешнее.

На самом деле Яшино детство – это тотальная послевоенная нищета, суровость отца, издёрганность матери и две сестры, которым новые платья всегда были нужнее, чем ему новые брюки.

Сестры… Ида и София. Ида старше, София младше. У Иды был характер ещё хуже, чем у Яши. Яшу смягчила слава, обеспеченная, сытая жизнь, всеобщее внимание, хоть как-то компенсировавшие холодное и голодное детство. К тому же Яша всегда старался плыть по течению, сглаживать любые острые углы. Ида шла против течения, а слово «компромисс» отсутствовало в её словаре. Фанатично преданная своей работе, она так и не вышла замуж, не родила детей, заводила романы с женатыми мужчинами. Словом, делала всё, чтобы общество её осуждало. Но Ида плевала на общество, и даже Михаил Ефимович, мой покойный свёкор, не мог с ней справиться.

И София. Послевоенное счастье, позднее дитя, папина любимица. Она уже не застала продуктовые карточки и десять раз перелатанные платья. Она помнила холодильник «Бирюса», всегда заполненный продуктами. И праздничные демонстрации на Первое мая, когда отец нёс её на плечах. София выросла улыбчивой и спокойной, как все по-настоящему любимые дети. Мне кажется, из всей семьи она любила Яшу больше всех. Ходила на все его концерты, приезжала к нам в гости без долгих уговоров, не забывала про его дни рождения.