При советской власти

– А как вышли на эту Лагутину? – полюбопытствовал Митричев. Они с Сашкой Паниным, осторожно лавируя между машинами, пересекли Сапожковскую площадь и двинулись вдоль Никитского бульвара.

– Случайно, в общем-то. Следили за одним, точнее – за одной, а там и Лагутина на глаза попалась.

– А за кем следили?

– За Фёдоровой, Зоей Фёдоровой. Слыхал о такой, конечно?

– Подожди, – слегка растерялся Митричев, даже шаг замедлил. – Это артистка, что ли?

– Ну.

– А она-то с какого боку?

– Ну, это долгая история… С американским дипломатом связалась, родила от него, чтобы скрыть, что ребёнок от американца, вышла за русского. Короче, арестовали её и влепили четвертак, а американца восвояси отправили. Ты что не знал, что ли?

– Откуда же.

– Ах, да, ты же в прошлом году у нас ещё не работал.

Некоторое время шли молча, Митричев переваривал услышанное о Зое Фёдоровой.

– А у меня жена обожает эту артистку, все фильмы с её участие пересмотрела.

– Ты, Гриша, не ляпни такое где-нибудь, а то… Лучше вообще забудь, что такая была, так спокойнее будет. И жену предупреди.

Дошагали, наконец, до Малой Бронной.

Дом, где жила Лагутина, находился на правой стороне улицы, по ней и двинулись.

– А как Лагутина была связана с Фёдоровой? – продолжал выспрашивать своего товарища Митричев.

– Та частенько ходила на показы мод, там они и познакомились, шушукались о чём-то, рядом иностранцы, конечно, крутились – женщина-то Лагутина была эффектная, ну ты сам видел

– А почему её вместе с Фёдоровой не взяли?

– Хотелось понять, с кем она контактирует из иностранцев, но вот взять, как говориться с поличным нам её не удавалось. Наверно, чертовски здорово умела прятать концы в воду… А кстати, вот и её дом.

Шестиэтажное здание, где жила Лагутина, стоял в непосредственной близости от пробирного управления, разместившегося в невысоком, всего в два этажа строении.

Поднялись на третий этаж, позвонили, двери открыла молодящаяся старушка в сером капоте с шалевым воротником, из которого торчала дряблая, словно у общипанной курицы шея. Она буквально с лица опала, когда Панин показал ей удостоверение.

– Гражданка Лагутина здесь проживает? – спросил он зачем-то, проходя мимо перепуганной старушки в квартиру; за ним, прикрыв двери, вошёл Митричев.

Немного придя в себя, старушка сказала, что Алевтины Владимировны сейчас нет дома. Когда же она узнала, что её соседка убита, едва чувств не лишилась. Митричев вовремя успел подхватить её, усадить на пуфик, стоявший в коридоре под полочкой с телефонным аппаратом, а затем, отыскав в аптечке, в ванной комнате склянку с нашатырём, сунул её под крючковатый нос старушки, кончик которого от волнения сделался белым.

Комнату Лагутиной осматривали долго и тщательно. Небольшая, но хорошая библиотека, в которой имелся даже трёхтомник Лермонтова, выпущенный к пятидесятилетию смерти поэта, была пролистана страница за страницей, разрезанные переплёты, напоминавшие больших рыбин со вспоротым брюхом, были свалены на пол. Перевернули вверх дном всё, что находилось в комнате, ощупали каждое платье, кофту, юбку, оторвали каблуки у туфель, вытряхнули содержимое секретера, искололи ножом диванные подушки, простукали стены и паркетный пол, высыпали на широкий подоконник землю из горшочков с фиалками, нагрянули в ванную комнату и на кухню – всё было напрасно. Ни единой зацепки, хотя бы малюсенькой взмокшие от усердной работы оперативники не нашли.

Панин от души выматерился, не постеснявшись старушки, вздрогнувшей от этих скабрезных словечек. С возмущённым видом она, оставив на кухонном столике стакан с водой и пузырек с каплями Зеленина, поспешила скрыться в свою комнату.

Впрочем, почти тотчас Панин затребовал её обратно, и кода она предстала перед ним, устало сидевшим на табуретке, привалившись спиной к подоконнику, спросил:

– Это… как вас там величать-то?

– Корнелия Илларионовна, – с достоинством произнесла старушка, бледность сухого лица её подчёркивали ярко насурьмленные щёки.

Панин поморщился.

– Ковре… Кавале… В общем, бабуль, скажи-ка нам, кто к соседке вашей заходил или звонил?

Это неслыханное обращение – бабуля – подействовало на молодящуюся старушку сильнее, чем нашатырь. Она встрепенулась, выпрямилась и, бросив, на Панина, как ей, наверно, казалось, уничтожающий взгляд, надменно заявила: