Остров посреди мая или храм над обрывом

– Нет, что вы, это была правда, – сказал Иван, радуясь, что художница не сердится на него. – У меня такое чувство, что этот крутой берег и эта небольшая речка напоминают мне почти точь-в-точь то место, где расположена моя деревня. Вернее, то, что осталось от деревни: там сейчас стоит только наш пустой дом да еще есть на окраине старый развалившийся колхозный склад. Только у вас тут везде нарисованы молодые сосны и ели, как я понимаю, а у нас все поля и поля вокруг и очень ветрено из-за них.

Иван подошел ближе к девушке, и у него сердце забилось сильно-сильно. Так сильно он не волновался даже тогда, перед смертельным боем в новогоднюю ночь, зная, что шансов выжить довольно мало.

– Вот тут, – Иван показал пальцем под обрыв на картине, – у нас старый родник с живой водой. Мой отец и его брат, мой дядя, когда уходили на войну, то попили из него воды, омыли лицо и попросили у родника спасти их от смерти и чтобы они вернулись живыми в свою деревню и смогли снова попить его воду. И они вернулись…. Я в армию уходил когда (отца моего уже не было в живых), то дядя Никон специально потащил меня к роднику и провел со мной тот же ритуал. Не знаю, может, и меня он и спас.

– Если тут должен быть родник, то я нарисую, – сказала художница и доверчиво улыбнулась, не до конца поняв смысл последних слов Ивана.

– Нет, не надо. Картина закончена и получилось красиво. Только зачем Вы рисуете одно, а перед Вами совсем другой пейзаж и другой храм?

– Храм, если он храм, везде одинаков. Внешне они выглядят по-разному, но внутренняя суть едина. Вас, случайно, не Иваном зовут?

Иван вздрогнул и опешил от последних слов.

– Иваном, – медленно проговорил он, – а как вы узнали?

– Очень приятно, если вас зовут Иваном. Вера. Вот и познакомились. А я просто так предположила. Вы знаете историю и название этой церкви?

– Нет.

– Называется она как церковь Усекновения Главы Иоанна Предтечи в Дьякове. Если идти вот по этой тропе к шоссе, то несколько деревянных избушек, которые попадутся по пути, и есть остатки деревни Дьяково. Я из-за этого просто так и спросила потому, как название храма связано с именем Иоанн, то бишь Иван. А я Вас, кстати, видела и не раз за последние две недели: Вы иногда проходили под моим окном по утрам. Вы, наверное, в МИФИ поступаете?

– Да, точно. Сегодня сдал первый экзамен по физике и получил высший балл.

– Поздравляю! А я ничего не понимаю в физике, да и в математике тоже.

– Думал, провалюсь: сложно, когда после школы прошло уже три года.

– А где так Вы умудрились испачкаться? – Вера показала пальцем на вишневое пятно на рубашке. – И зачем вы ходите всегда так глухо застегнувшись? Я, кстати, обратила именно из-за этого на Вас внимание. Подумала еще, вот мол, настоящий чеховский персонаж «человек в футляре». Каждый раз, когда я видела Вас из окна, Вы уж меня простите, мне становилось весело от Вашего вида. У Вас в деревне, видимо, такая мода, да?

– Да, точно, – рассмеялся Иван, – есть такая мода у нас на селе.

– А у нас в Москве по моде в жару делают так, – сказала девушка и ловко расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке и замерла, увидев страшную овальную рану на шее от пули.

Вера, сама не понимая, что делает, расстегнула вторую пуговицу и, увидев следы от ран и операций, вдруг уткнулась в грудь Ивану и заплакала. Иван не знал, что делать: то ли отстранить девушку и застегнуть рубашку (ему было неловко стоять расхристанным), то ли обнять и погладить ее волосы (что ему страстно хотелось). Пока Иван стоял в нерешительности, Вера сама взяла себя в руки и, приподняв голову, застегнула на рубашке обе пуговицы.

– Прости меня, дуру. ТЫ был в Афганистане? Я знаю, какие следы оставляет пуля.

– Да, пришлось.

– Когда я тебя увидела, мне впервые за последние пять лет стало как-то уютно, что ли: не знаю, как и сказать – прости меня за откровенность. В августе 1983 года моя семья: мама, папа и брат – погибли в авиакатастрофе в Алма-Ате. Отец у меня был пограничником. Он некоторое время преподавал в училище, но потом надоело здесь, и попросился на границу. У него двоюродный брат живет в Казани, и они поехали вначале туда, а оттуда уже полетели в Алма-Ату. У меня же в то лето сбылась моя мечта: окончив школу, я поступила в художественное училище. Конкурс был сумасшедшим, но я выдержала все экзамены. Как сейчас помню (наша квартира была на севере Москвы, возле ВДНХ): 31 августа и я снова в роли первоклассницы. Настроение было такое хорошее, светлое. Странно даже, что я ничего не чувствовала. И вот звонок в дверь. Открываю – стоят генерал-майор и подполковник (у отца было звание полковника). Они говорят какие-то слова, но я не понимаю их смысл. Как? Что? Какая авиакатастрофа? Тогда же при таких ситуациях ничего в новостях не говорили, в газетах не писали. Все заволокло туманом – ничего не вижу… Я стою как камень и даже плакать не могу, потому что не может такого быть: я же позавчера провожала их на Казанском вокзале, и как это – их теперь нет?..

Вера повернулась лицом к храму и стала вытирать платком лицо, всматриваясь в маленькое зеркальце. Иван молча любовался своей новой знакомой.

– Проводишь меня? Тебе все равно, наверное, по пути, да? – сказала она, убирая платок в маленький кармашек на платье, а зеркальце – в отсек ящика с красками. – Я почти закончила картину. Никак не могла понять: чего же не хватает в ней? Теперь знаю…

Иван не стал расспрашивать, что она хотела дорисовать, и даже особо не обратил на эти слова внимания. Он обрадовался тому, что Вера сама попросила его проводить. Иван помог собрать ей мольберт, хотя он больше мешал, нежели помогал, и, упаковав краски и кисти в деревянный ящичек, они зашагали по аллее в сторону шоссе.

– Мне помогли друзья отца поменять квартиру: там я не могла находиться долго, было очень тяжело, – продолжила Вера через какое-то время. – Из всех вариантов мне понравилось здесь, на Каширке. Я очень люблю Коломенское. Раньше любила Ботанический сад и ВДНХ, а теперь туда я почти не езжу….

Вера все говорила и говорила, и при этом она чувствовала, что воспоминания трагических событий в ее жизни не вызывают волну удушья, как было прежде. Как бы неловко ни было признаваться себе, но она, как и Иван, казалось бы, беспричинно, стала радоваться тому, что она просто вот идет по дорожке рядом с молодым человеком, который ей очень (почему – сама не знает) нравится. Вера вдруг замолкла и остановилась: ей вдруг стало страшно от мысли, что она сегодня с утра не хотела идти рисовать, и могло бы так и случиться. И тогда она не встретила бы Ивана….

– Что с тобой, Вера? – спросил Иван.

– Иван, что бы ты делал сегодня вечером, если бы не встретил меня? – спросила она.

– Не знаю, но если бы теперь мне сказали, что вот мы расстанемся, и я тебя больше никогда не увижу, то я бы завидовал моим товарищам, которые погибли. Я знаю, что мои слова – страшный грех, но это правда. Я впервые испугался одиночества, хотя до сих пор мне было комфортно одному.

Были сказаны, на первый взгляд, неудобные слова, если бы их услышал посторонний человек, но они предназначались для одного, единственного, и для этого человека эти слова были не неудобны, а необходимы. Вера свободной рукой взяла руку Ивана, и они заговорили не о прошлой жизни, а о, казалось бы, пустяках, но это опять же если посмотреть со стороны. Для двух молодых людей важны были не значения слов, а то, что они слышат друг друга.

Произошло обыкновенное чудо слияния двух судеб в одно. И Иван, и Вера это чудо восприняли как награду за все свои потери и страдания, и поэтому весь вечер, и всю короткую летнюю ночь до рассвета они рассказывали друг другу разные истории из детства и юности, не затронув ни одну из трагических страниц из своей короткой, но такой содержательной жизни. Уже утром, когда вся огромная Москва задышала и забегала за окном, они сходили в общежитие и Иван забрал все свои книги. Потом они сходили в ЗАГС и подали заявление….

Отец Савва замолчал. Я посмотрел на него и удивился: он как будто бы не хотел дальше говорить. Выражение лица у него было такое, как будто бы он услышал невыносимую трагическую музыку и заслушался, вспоминая свое безвозвратно ушедшую молодость.

– Не знаю, может, это были слухи: во время похорон моей матери, двадцать лет назад еще, когда речь зашла о тетке Ивана (она жила же у нас, в Мошкино), то что-то я слышал о неправдоподобной трагедии: о смерти жены Ивана через полгода после свадьбы,– сказал я, нарушив тяжелую паузу. – Так это правда?

– Да, правда,– ответил монах. – Как будто вчера это было…. В нашем небольшом монастыре, насчитывавшем всего-то пять человек, я был самым молодым по возрасту, а меня сделали духовником после трагической смерти отца Иова. Были же советские времена еще…. На меня были возложены еще обязанности эконома и гостиничного, то есть хозяйство и прием посетителей, так сказать. В тот день и наместник, и благочинный отлучились было по делам монастыря. А у нас на островах любая поездка в лучшем случае занимала неделю. Смотрю, плывет на лодке наш трудник и везет посетителя, а у меня дел полно: дело было сразу после Пасхи. Суденышко подплыло. Гляжу – сидит молодой человек и смотрит в воду, ничего не замечая. Вид весь потерянный…. Вот так мы и познакомились с Иваном после смерти Веры. Жена у Ивана была беременна. Дело было в марте. Ее продуло и все закончилось тяжелым гайморитом. День, другой, третий – нос не дышит, и решили проколоть, или как это у врачей называется – не знаю. В общем, прокололи и занесли инфекцию в мозг. Трагическая случайность! Можно было, наверное, насморк перетерпеть, или же врачи после процедуры выписали бы антибиотик… Вера сгорела быстро…. Иван привез ее тело сюда, в Лазорево – она похоронена здесь, как и тело Ивана покоится здесь. Тут же до войны деревянная церковь была, и поэтому есть старое кладбище. Иван был в полном отчаянии. Он в своем отчаянии дошел до такой степени, что решил, что во всех бедах виноват Бог. Когда Иван после похорон вернулся в Москву, то в первую ночь впервые выпил от душевной боли и, в порыве безумия (как это он сделал – сам не понимал), забрался на купол церкви Усекновения Иоанна Предтечи, рядом с которым он познакомился с Верой, и сбросил крест. Когда Иван спустился вниз и осознал, что сделал, то упал рядом с крестом и выл, как волк. Придя в себя и полностью протрезвев, Иван вспомнил, как его, больного, мать возила к монаху, и он его вылечил. Боль утраты выжигала у него всю душу, и самая жизнь ему была не мила: вот и решил приехать к нам в монастырь за спасением… Тогда мы с ним просидели всю ночь. Ивану надо было выговориться. Я слушал, и мне становилось страшно: я сам был тогда молодой, опыта жизненного мало, а надо же посоветовать, как дальше жить ему. У меня у самого тогда был духовный кризис, и даже грешным делом задумывался убежать из монастыря из-за того, что сделали духовником. Я не верил в свои силы, чувствовал, что никакой мудрости во мне нет, и что все из снисхождения говорят, что мои советы помогают им преодолеть трудности. Когда Иван закончил говорить, то меня как будто прорвало: я сам начал рассказывать про свое детство, про мою покойную неграмотную мать, про своего отца-фронтовика, который утопил свою жизнь в водке, про свое нынешнее состояние неуверенности в себе…. Иван же, выслушав меня, спросил, что ему делать и как жить дальше? Я понес вовсе ни к селу, ни к городу историю про то, как мой отец, будучи пьяным, рассердился на мать за то, что она, не выдержав его буйств в доме, убежала к бабушке. В доме оставался только я: младшего брата забрала мама. Помню, отец тогда собрал маленьких пушистых, только что вылупившихся, гусят в корзину и ушел в лес. Вернулся через час уже с пустой корзиной. Я со слезами на глазах спросил у него о гусятах, а он буркнул, что отнес воронам на корм. Боже мой, прошло почти шестьдесят лет, а я до сих пор жалею тех беспомощных гусят. До сих пор не могу понять, что зацепило Ивана в моем рассказе, но эта история о гусятах его привела в чувство. Я почувствовал изменение в его сознании: если до этого все мысли были о том, что это он виноват в смерти Веры, то сейчас Иван задумался о том, как ему следует жить дальше.

Было уже утро, и Иван попросил отвезти его на берег. Мне надо было сказать что-то на прощание и ничего не мог придумать, кроме привычного, что Бог сам подскажет, что ему надо делать, только надо быть внимательным. Иван буквально послушался моего совета, по крайне мере, он сам так рассказывал. Когда он вернулся в Москву (начало мая тогда было очень жаркое), то, зайдя в квартиру, первым делом решил проветрить квартиру, так как было очень душно. Порывом ветра на пол упала картина, которая стояла за занавеской. Она была замотана в бумагу и завязана шпагатом. Иван подошел и, развернув бумагу, увидел картину, которую Вера рисовала в тот день, когда они познакомились. Только она была немного переделана: все тот же храм, только он теперь стоит прямо над обрывом, а не на некотором расстоянии от него, причем у храма есть нижний этаж, и этот этаж начинается от берега небольшой речки…. Ну, не буду описывать подробно эту картину, – ты можешь выйти отсюда и посмотреть на него в натуральном виде. Да и саму эту картину ты увидишь еще и сразу все поймешь. Самое замечательное то, что у Ивана в начале мая был день рождения, и Вера заранее нарисовала эту картину и приготовила ее, как подарок. На обороте картины написано: «Любимому Ване от любящей Веры с Днем Рождения. Место, где мы будем жить в старости». А на самой картине: «Лазорево, 2020 год». Да, Вера приезжала сюда один раз… Надо отметить, что если изначально был нарисован пейзаж с храмом, то теперь вокруг храма были нарисованы красивые дома, а также, если присмотреться, то в углу можно заметить родник, а рядом стоят женщина и мужчина. Иван, увидев картину, оставленную Верой, все понял: он ушел из института и 30 лет строил этот храм. Деньги собирал от сдачи квартиры Веры плюс его пособие как Героя Советского Союза....

– Отец Савва, постойте, Вы говорите, что были монахом в монастыре, а как же здесь оказались?

– Мы же с Иваном постоянно переписывались. И когда он уже заканчивал храм, то попросил, если это возможно, приехать сюда: мол, я один совсем, стало болеть сердце, а если со мной случиться что? Вот я и приехал. Конечно, были свои сложности: все же мы не миряне… Это было в начале осени позапрошлого года.

– То есть, за три месяца до его смерти? – спросил я.

– Можно и так сказать….

Послышался быстрый шум шагов в привратном помещении, и через несколько секунд в дверь постучались, и тут же послышалось: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас».

– Аминь! – ответил отец Савва и, обратившись ко мне, сказал. – Это Игорь. Максим, видимо, тебя ищет.

Дверь отворилась, и на пороге показался довольно худой, с черной с проседью бородкой, мужчина лет 55. На его морщинистом лице сильно выделялся крупный нос, слегка смахивающий на нос клоуна. Глаза у вошедшего мужчины были живые, притом полные жаждой жизнедеятельности.

– Отец Савва, там баня готова. Ой, прошу меня извинить. Вы – Валерий Ильич? – Игорь обратился ко мне. – Я – Игорь. Максим вас потерял. Лена приготовила для Вас полотенце и все остальное. Отец Савва, а вы не хотите? Максим велел вас спросить.

– Брат Игорь, что это ты все на «Вы», как будто мы с тобой первый раз увиделись? Или ты так перед гостем свое воспитание показываешь? – и, обратившись ко мне. – Валера, прости, заболтал я тебя. Баня у нас замечательная! Иван сам делал. Так как ты сам местный, наверное, тебе будет по душе. Мне часто нельзя париться: на Пасху сходил и пока хватит.

Баня оказалась очень кстати: ноги мои стали слушаться, усталость прошла, и я почувствовал себя лет на двадцать моложе. С Максимом я так и не поговорил после нашего приезда: к нему приехали какие-то люди, и он был занят ими. Игорь сказал, что это чиновники от дорожного управления согласовывают разные варианты строительства дорожной насыпи. Он же мне на выбор предложил место для отдыха после бани и, если понравится, то и для дальнейшего пребывания. Игорь передал мне, что Максим в первую очередь просил показать дом Ивана, в котором сам Максим живет в отсутствии своей жены. Мне это предложение понравилось, и я решил остановиться в добротно сделанном, небольшом с виду, но просторным внутри, доме из клееного бруса.

Уже садилось солнце. Я прилег на самодельную кровать на первом этаже домика и начал вспоминать прошедший день. Как будто бы прошел целый век! Я лежал, глядя на картину на стене, про которую говорил отец Савва – это была именно та картина, которую нарисовала Вера – и анализировал все услышанное и увиденное. Мне, привыкшему очень строгой детерминированности причинно-следственных связей из-за своей работы, казалось трижды странным все то, что происходило здесь. Иван умер полтора года назад. Он был один-одинёшенек еще за три месяца до своей смерти. И с Максимом еще даже вроде не был знаком. Как же тогда все нынешние обитатели Лазорево собрались здесь? И при том все до такой степени разные и из разных мест, что даже мысленно их собрать вместе почти невозможно. Подумав это, я решил включить ноутбук, который стоял в углу на столе и из корпуса которого торчал кабель от интернета и посмотреть информацию об отце Максима и про него самого.

Олег говорил, что отец Максима был миллиардером. Слово «миллиардер» для меня, как и для многих, имеет очень отвлеченное значение. И списками Forbes я никогда не интересовался. Сейчас же, увидев, что состояние Максима (так как он после смерти отца был единственным наследником) оценивается в почти восемь миллиардов долларов, я опешил – сумма довольно внушительная. Листая разные ссылки на запрос фамилии Колесова, меня обескуражила одна информация про то, как некий бомж угнал дорогущее авто Максима Колесникова и сбил на нем парня и девушку, идущих после выпускного бала рано утром такого то числа. Я вспомнил, как, в конце июня два года назад, зашедший к нам в гости шурин с моей женой, то есть он со своей сестрой, горячо обсуждали это происшествие. Я был страшно занят делами, а они меня раздражали тем, что я невольно прислушивался и стал внутренне их поддерживать, соглашаясь версией шурина. Было странно, что бомж на виду у людей угнал дорогущий суперкар от ночного клуба, катался почти сорок минут, сбил людей, после чего упал в Москву-реку вместе с машиной и умер от остановки сердца из-за алкогольного отравления. Шурин тихо даже матюгнулся несколько раз из-за того, что всю эту историю по-тихому замяли, и сынок олигарха, как ни в чем ни бывало, выпутался и катается дальше на своих дорогих тачках.

Я выключил ноутбук, разделся и лег на кровать, чтобы собраться с мыслями. Что получается? В Лазорево живут шесть взрослых человек. Во-первых, это Максим – избалованный сын олигарха и ставший в нынешнее время после смерти отца его наследником. Надо будет узнать, когда он впервые сюда приехал? Отец Савва сказал, что осенью позапрошлого года Иван здесь жил абсолютно один. Может, Максим залег на дно после какой-нибудь нелицеприятной истории? Хотя, вряд ли.

Во-вторых, Олег Яхно. С ним было все ясно, на мой взгляд: как делал свою работу у Петра Колесникова, так и продолжает служить дальше его сыну. Как же вот только его служба с Иваном? Он же говорил, что связь с Иваном не поддерживал и больше никогда не виделся при его жизни. Кто-то сказал ему, что его бывший сержант, когда-то спасший ему жизнь, умер, и он приехал его хоронить? Прихватив с собой заодно Максима и свою дочь? Белиберда получается какая-то.

В-третьих, Соня Яхно…. Я вспомнил, как она танцевала Жизель. Боже мой! Как это было красиво! Я позабыл все свои попытки разобраться в странностях событий прошедшего дня и провалился в сон под убаюкивание воспоминаний о балете «Жизель» с Соней в главной партии…