Херувим четырёхликий. Классика самиздата

Он порадовался за Фиму, перешедшего в категорию уважаемых людей. Не только за ум и совесть, давно признанных узким кругом знакомых, но за подтверждённый вышестоящими инстанциями статус. Раньше Фима был учёный доморощенный, каких тут много было, есть и будет, теперь – осенён благодатью столицы. Второй со времён Канторова, как сказал во вступлении Василий Геннадьевич, к месту и не к месту вспоминающий своего покойного начальника, выбравшегося из провинциального болота и доросшего до академических кругов и написания учебников.

Деловой президиум, одетый в строгие костюмы, диссонировал с укрепившимся на трибуне круглолицым седеющим евреем. Лектор был в демократическом джемпере, хоть и с галстуком на шее. И вид имел умного, а не строгого человека. Отёкшие карие глаза, сладкие полные губы, чуть влажные, словно часто облизываемы языком, отчего и лицо не кажется сухим. Глаза навыкате, усталые, с весёлыми искорками… Как-то был здесь Фима не в теме. А с другой стороны, надо же командирам что-то делать, раз царь решил дать оборонке денег. Тут юлой закрутишься. И пенсионеру Рылову найдёшь местечко в старых пенатах. И учёного еврея, над которым раньше посмеивались и выживали, приголубишь…

Такой знакомый, хоть и постаревший, образ напротив, притягивал взгляд Рылова, мешая вслушаться в смыслы произносимых слов. В голову лезли разные воспоминания, не давая сосредоточиться. Между тем тревожный подсознательный звоночек предупреждал, что шедший закадровым фоном голос нёс нужную Рылову информацию. Поднявшись до определённого уровня, внутренняя тревога переборола сбившиеся мысли Александра Владимировича, и голос профессора прорвался в сознание на середине рассказа о происхождении модного термина, не имевшего устоявшегося русского перевода.

Как полупонял Рылов, с давних пор словом «майнинг» голодные шахтёры Южной Африки называли поиск угля в отвалах ненужной капиталистам пустой породы.

Свершившаяся научно-техническая революция, с одной стороны, потенциально открыла людям скрытые от них знания, а, с другой, засыпала их таким постоянно увеличивающимся количеством лишней информации, что невольно заставила вспомнить о раскопках полезных ископаемых из гор шлака. К старому, доставшемуся от предков, понятию добавили слово «данные», уточняя, где и что ищут, и получили «дата майнинг» – обнаружение в нагромождениях информации ранее неизвестных, скрытых и практически полезных знаний, которые легко представить в наглядной форме и легко объяснить в терминах предметной области. Последнее обеспечивает доступность нового знания всем людям, в том числе, не имеющим специальной математической подготовки. Причём тропинку от прозрения через образы к новому знанию может открыть даже пустячная доработка готового инструментария или же взгляд с его помощью на имеющиеся данные под неожиданным ракурсом.

Но визуализация – это только удобный инструмент понять открытое знание, а как увидеть тот пустяк, который приведёт к открытию?

Сделав артистическую паузу с разведёнными в стороны руками, чтобы показать, что ничего нового он не скажет, лектор назвал очевидное – интуицию. Только она подскажет, как найти интересные объекты в массиве данных и как при помощи существующих методов и технологий обнаруживать то, что принесёт пользу.

Стецкий проиллюстрировал сказанное несколькими примерами своих исследований, первый из которых Рылов помнил. Когда-то давно человек из группы Стецкого соотнёс картинку из географического журнала с задачей моделирования маршрутов крылатых ракет, увидев, что в решении можно использовать тот же инструмент построения трёхмерных графов. Догадка оказалась верной. Нужный результат был получен путём несложной доработки готового метода.

В те старые времена, когда Рылов со Стецким работали в соседних отделах, Александру Владимировичу самому довелось оценить Фимины способности найти и применить готовое. Однажды Ефима Моисеевича попросили помочь Саше домучить не дающийся тому алгоритм оптимизации временной диаграммы работы нового устройства. Буквально через пару дней Фима принёс простое решение с оригинальным способом сортировки данных. В отличие от Саши, не научившегося толком работать с литературой и часто пытавшегося самостоятельно прийти к известным истинам, Фима, зная, что всё уже изобретено другими, начинал с поиска источников и умел найти. Стецкий тогда пощадил Сашино самолюбие – принёс ему американскую книжку и показал в ней то место, где был ключ к решению.

Лектор принялся исписывать электронную доску, иллюстрируя последние примеры успешного использования методов «дата майнинг». Рылову это стало неинтересно. Его собственный мыслительный процесс уже был разбужен, загружая сознание подходящими воспоминаниями. Он вспомнил Федора Канцева, одного из двух своих соседей по холостяцкому общежитию, обиженному на власть за сокрытие правды от советских людей, и много чего измышлявшего из газетных умолчаний и нестыковок с помощью подсказок «Голоса Америки» и «Немецкой волны». Хотя работать они пришли в одном потоке молодых специалистов, Фёдор был старше Саши на три года: после техникума он поработал слесарем на оборонном заводе в Новосибирске, и только потом его понесло учиться в Москву. Фёдор хорошо зарабатывал на заводе – раза в два больше, чем сейчас, закончив институт, и всё не мог понять: «Как так?» Постаравшись и поломав голову, при покладистости и определённой удаче, лет через пять он сможет перейти в разряд остепенённых учёных и только тогда будет получать те же деньги, которые зарабатывал слесарем. «Справедливо?!» Рылов, получавший ровно столько же, разделял его неудовольствие.

Для застенчивого Рылова общение с товарищами, особенно повидавшими побольше него, тогда много значило. Товарищество представлялось ему коренной связью, ради которой можно терпеть некоторые личные неудобства, вроде привычки Фёдора слушать радиоприёмник в полуночной тишине, когда как ни приглушай свет и голоса из эфира, они всё равно не дадут уснуть.

Фёдора первым из них осенило, что есть другой, равносильный способ увести людей от правды – перегрузить их морем всякой-разной информации, в которой немудрено утонуть, если не научили плавать. В век информации это более красивая позиция для успешных манипуляций, чем прятки и умолчания, – она даёт иллюзию свободы.

Откровение снизошло на Фёдора, когда ему надоело клеить книжки из газетных публикаций. Шёл год гласности, когда духовно изголодавшим советским людям разрешили выписывать любое количество толстых литературных журналов, а журналам разрешили печатать всё, что захотят, и в погоне за миллионными тиражами они постарались много чего вытащить на белый свет. Задним умом очень это походило с обеих сторон на возню муравьёв, добравшихся до блюдца с сахарным сиропом. Попробовав божественной жижи, муравей уже не способен от неё уйти. Муравьиное брюшко распухает немыслимым образом, жидкость выливается обратно, но он продолжает сосать, забыв про семью и обязанности, способный к единственному движению – конвульсиям лапок в попытке отогнать соперников от сахарного счастья…

С подачи Вадика Дивина, второго Сашиного соседа, их комната прильнула к сладкому, выписав все журналы. А рукастый Фёдор на всякий случай соорудил станочек для клейки-шитья книжек и самодельных обложек, с помощью которого ребята довольно быстро заставили книжками из журнальных публикаций с обложками из синей и красной искусственной кожи две чешские книжные полки – украшение комнаты, и подоконник в придачу. Фёдор особенно загорелся собрать книжки Солженицына, отрывки из которых давно слушал украдкой по «голосам». И каждую книжку нобелевского лауреата он добросовестно начинал читать, но ни одной не закончил, а через полгода увлечённой клейки и чтения как-то разом потух и тогда же сказал, что лучший способ спрятать правду – это обложить её трудно проверяемой и перевариваемой информацией. После этого заявления Фёдор вооружился паяльником и занялся починкой старого лампового радиоприёмника размером с тумбочку, который притащил с барахолки. А Саше с Вадимом пришлось собирать книжки из продолжающих приходить каждый месяц журналов без него и под вонючий дух палёной канифоли.

С тех пор, как Фёдор женился, перебрался из общежития на квартиру и убежал из института, Рылов пересекался с ним только случайно. Впрочем, с Вадимом у Александра Владимировича получилось ровно так же, добавив горечи обмана красивой вере в товарищество, казавшимся по молодости таким важным и прочным, навсегда.

Последний раз Рылов видел Канцева полгода назад, и тот ему не понравился. Весёлый Фёдор, оптимист и балагур, вроде бы знакомо посмеивался и шутил, но явно был озабочен. Рассказал какую-то дурацкую зимнюю историю. Бежал он от своего дома в магазин за бутылочкой с любимой наливкой и не разошёлся на узкой тропинке с каким-то верзилой. «Давай, – говорит тому, – обнимемся и повернёмся бочком, чтобы снега в сапоги не набрать». А верзила, похоже, уже поналивился. Послал материально и толканул Канцева в снег. Но недооценил соперника. Канцев невысокий и коренастый, отчего кажется ещё ниже. Можно, конечно, предположить, что он в юности серьёзно занимался борьбой, если присмотреться к могучим шее и спине и коротким конечностям, но для этого надо голову иметь на плечах, да ещё трезвую.

В общем, вытолканный с тропинки Фёдор, набрав целый сапог снега, обиделся и коронным приёмом уронил дылду лицом в сугроб, заломив ему руку на болевой. И тот испугался, заканючил и утёк, как трус. В итоге справедливость по-канцевски вроде бы восторжествовала, но странным образом. Примерно в это же время Фёдор сковырнул себе родинку на спине. Даже не понял, как и когда. То ли когда боролся, то ли когда мылся после борьбы. И от родинки пошла зараза, от которой ему надо лечиться. Казалось бы, всё у него есть, живи и радуйся. За что к нему прицепилась эта хворь? Но ничего. Он её уморит. Под корень изживёт…

Вот этой новости Рылов не ждал. Фёдор лечится?! Фёдор, который в жизни никогда и ничем не болел! У которого зубы до сих пор все свои и без единой пломбы! Но глаза? Глаза не его. Где ясный взор, былая прозрачность? Взгляд мутный, усталый. Весёлость искусственная. Неужели у него рак?

Мысль о болезни Фёдора добавила к воспоминаниям толику раздражения и искусительной неловкости, испытанных молодым Рыловым из-за прагматичного отношения Фёдора к женскому полу. В этом одном он тогда не собирался брать с него пример.

Несколько раз Канцев приводил в комнату девушек, деликатно выпроваживая Сашу с Вадиком искать ночлег у соседей.

Каждый раз Саша надеялся, что у Фёдора серьёзные отношения, и каждый раз напрасно. Одну совсем юную хорошенькую девушку, на Сашиных глазах вытолканную Фёдором под утро, особенно было жалко, почти до слёз. Саша буквально столкнулся с ней в коридоре. Она уходила одна, растерянная, похожая на побитую собаку.

За что с ней так? В чём она провинилась? Нельзя так делать! Сгоряча Саша даже собирался поговорить об этом с Фёдором, но днём на работе они как-то разбежались, а к вечеру он поостыл и не захотел слушать ответные обычные обвинения в неопытности и невозможности судить то, чего не понимаешь.

Но тот же Канцев умел рассказать и романтическую историю, способную не на шутку взволновать душу и плоть Рылова.

О не дававшейся школьной подружке, например, которая залезла за парнем на заброшенную сторожевую вышку в лесу, а от вида земли с высоты и скрипящего на сильном ветру помоста с поручнем-жёрдочкой обомлела, улеглась прямо на ошкуренные брёвна и прижалась к Фёдору, не мешая трогать себя. Хулиган-ветер пел парочке страстную песню об остановившемся времени, под которую качались красные окрестные сосны, в лесу потрескивал падающий сухостой, над головой клубились облака, а сквозь них часто-часто пробивалось закатное солнце – и всё это Фёдор видел, словно паря над землёй. Его сердце рвалось из груди, стремилось приспособиться к частому биению девичьего сердца, которое подсказывало без слов, как девчонке и жутко, и сладко, и хорошо…

Фёдора заводила Сашина неловкость и неопытность с девушками. Он его подталкивал, подначивал, а однажды устроил совершенно дурацкую провокацию. Привёл на танцы трёх девушек с улицы, выбрал себе самую смелую, других наделил Вадиму и Саше, а потом в два слова уговорил раскрасневшихся от танцев дам подняться в мужскую комнату. Там выпили попарно на брудершафт, выключили свет и завалились на кровати знакомиться ближе.

Саша долго переживал этот вечер. У его девушки были тёплые губы и широкая податливая спина. Как с ней управиться, он не знал. Девушка не давала себя раздеть, хотя и пустила его руки к себе в трусы. Дрожащими пальцами он оглаживал задние выпуклости и мягкий живот, добираясь до курчавых волос, от которых его настойчиво отводили длинные женские пальцы. В глубине души он этому не противился, потому что не понимал, как можно заниматься с девушкой чем-то более серьёзным в присутствии рядом сопящих пар. Так и смешалось в его голове: настойчивый шёпот и вздохи в темноте, включённый свет и полуголая компания за столом, добавляющая винца для смелости, опять мрак и потное томление плоти, новая передышка под жёлтый свет ночника, прогулка дам в коридор до туалета и очередной сумрак – нескончаемый калейдоскоп, в котором он потерялся.

Следующим вечером Фёдор вызвал друзей на откровенность, сказав, что у него получилось заправить своей пассии. Вадик развёл руками. Ему тоже не девочка попалась, но хоть и раскрылась вся, пускать в себя не захотела – пугала, что заявит на него, если не послушает.

Саша на их фоне почувствовал себя форменным неудачником. Сказал, что у него не получилось. Не рассказывать же, как гладил зад и курчавые волосики? Фёдор расстроился, а Вадим проявил участие: «Не переживай. Твоя тоже разогрелась. Подмываться девчонки бегали вместе».

Лучше бы он промолчал. Или сказал один на один, чтобы Фёдор не слышал…

Присутствие Фёдора с того дня Сашу тяготило. В глубине души он обрадовался, когда тот женился и съехал. А освободившееся место наставника он предоставил Стецкому. Это второе наставничество получилось без навязывания и влезания в душу – рассудочное, может быть, холодное, зато без взаимных обязательств и претензий.

Стецкий, вряд ли догадывавшийся о возложенной на него миссии, а просто из общих соображений о скуке одиночества, завлёк Сашу на репетиции агитбригады, которые проходили в общежитии. Саша не знал, получил ли он в итоге от этого занятия пользу, но определённого разнообразия во взглядах на мир оно ему добавило. К тому же ему всегда хотелось заглянуть за закрытые двери, откуда неслись звуки музыки, громкие голоса и топот ног по половицам. Благодаря Стецкому, эти двери для него открылись.

В агитбригаде он нашёл сплочённый многолетним общением коллектив, включая несколько семейных пар и женщин, пропустивших брачный возраст. Роли, как молодому, ему достались на подхвате, но он и их поначалу стеснялся, вглядываясь, как обычные люди, стремящиеся на работе выглядеть солидно, играли в самодеятельность. Впрочем, он быстро втянулся. Тот же Стецкий, бьющий толстыми пальцами по аккордеону, облизывающий от усердия губы и взмахивающий вихрами на манер деревенского гармониста, или скачущие галопом интеллигентные женщины, взвизгивающие и не стесняющиеся открывающихся из-под крутящихся юбок голых ног, – всё это электризовало воздух, складывая общую раскрепощённую обстановку, которая расшевелила бы любую буку. Вот и Рылов затанцевал, как смог. Три года он протанцевал в деревенских клубах на втором плане. Ходил вместе со всеми от деревни к деревне. На широких лыжах. По глубокому снегу. В бушлате, перевязанном алой лентой.

Агитбригадная история получилась для Саши отдушиной от официоза. Не то, чтобы редкие занятия по марксистско-ленинской подготовке, комсомольские собрания или вопросы хитро щурящихся партийных руководителей про ускорение, перестройку и экономику, которая должна быть экономной, сильно его доставали. Это Фёдора они бесили. Саша же относился к необходимости делать понимающий вид, соглашаясь с официальным пустословием, как к условиям участия в общей игре, в которую играли, не возмущаясь, люди поумнее и поопытнее него. Вся агитбригада была соглашательской. Хитрые разговорчики между собой, всё понимающие лица и внутренняя атмосфера – это одно, а проводимая линия по формальной партийной отчётности – другое. Понятно, что людишки отрывались на репетициях и в походах. Но под руководством комиссара. И концерты свои перед жителями глубинки начинали с обязательной политинформации.

Институт тоже весь был соглашательским. И далее, вширь и выше разливалось болото соглашателей, доверившихся правилам выживания в самой большой мировой корпорации. Подчиняться было удобно, но оказалось недальновидно. Потому что когда слишком много взявшие на себя управленцы, не сумев регламентировать всё и вся, проиграли, то, не устояв перед материальным соблазном, ничего из взятого другим не отдали.

Прав был Фёдор: дураки посчитали себя умными, приравняли наивность к святости и вознамерились дожидаться царства божия в очередях…

Пока Саша плясал, Вадим изменился. Заделался затворником. Обзавёлся широкими блокнотами и строчил по их жёлтой бумаге косыми фиолетовыми строчками. А чаще сидел над своей писаниной в прострации, одолеваемый великими думами и печалями. Думы эти и скорби были ему не по силам, что читалось по глазам, погружённым в омут бесконечности. Нечёсаные волосы и выражение отрешённости, измельчённое мелкими чертами его лица, безоговорочно подтверждали этот вывод.

Саша в школе пробовал играть в водное поло, а в институте гонял шайбу на первенстве университета, получив в награду, как положено, выбитый передний зуб. Он имел возможность поиграть против сильных ребят и знал, как обманчиво представление о собственных силах.

Или взять агитбригаду – тоже там были свои таланты, явно выделяющиеся на общем фоне, но разве сравнишь их с профессиональными музыкантами, танцорами или поэтами?

А Вадим спортом не занимался. И плясать не плясал. И не представлял поэтому, как трудно стать мастером в любом деле. Начитался книжек, что они понаделали из толстых журналов, и решил, что может писать не хуже.

Осилив первый рассказ, он дал Саше его почитать. Сашу хватило на пару страниц – не интересно, как знал.

Рассказ прочитала Вера Людских. Даже похвалила за что-то. Она его печатала, в трёх экземплярах. Вера одна растила дочку и подрабатывала машинописью. Печатала, правда, хуже, чем танцевала. Пяток ошибок на страницу, строчки неровные, буквы прыгают. Саша бы за такую работу ей не заплатил. Но Вадика она устроила. Его распирало от вида напечатанного текста. Куда-то он этот рассказ посылал. Без ответа, конечно.

Вадику, должно быть, теперь легко плодить тексты. Если он ещё занимается этой ерундой. А занимаются теперь многие. И откуда столько одержимых? Неужели наивно надеются заработать этим денег?

И вот информации всё больше. Всякой и разной. Может, и есть в ней что-то толковое. Но как его разглядеть в огромных мусорных кучах? Вот уж действительно: помоги нам, «дата майнинг»…

Даже их институт если взять. Сколько процентов толковых бумаг выходило из него в советские годы? Пять, десять? Тогда уже трудно было разобраться, что по делу, а что – нет. Теперь такой возможности точно нет.

Умны евреи – всегда найдут выход. Если не обманут, конечно. Что ж, «дата майнинг» так «дата майнинг». Посмотрим…

Пока Рылов вспоминал, лекция кончилась. Стецкого окружили знакомые, включая местные остатки агитбригады. Рылов тоже подошёл, пожал руку. «К Верке пойдёшь?» – спросил Стецкий. «Пойду», – ответил Рылов. Посмотреть в глаза не получилось – Фиму отвлекали со всех сторон, а рядышком терпеливо топтались высокопоставленные сопровождающие, дожидаясь удобной минутки утянуть гостя обратно в руководящие пределы.

2. Поиск истины

Вера Людских больше тридцати лет прожила в маленькой квартирке малосемейного общежития: комната – одиннадцать метров, кухня – четыре, прихожая – один. Квартиру она получила как молодой специалист и мама-одиночка и все эти годы относилась к ней как к главной своей драгоценности. У неё жар приливал к голове, стоило вспомнить, как она стояла на жилищной комиссии перед строгими мужчинами, которые требовали от неё понять, что есть другие, более достойные претенденты. Она понимала и хотела согласиться. И если бы не опешивший от неожиданного разворота событий добрый её начальник, тихоня Петр Николаевич, который громко вступился за неё, требуя справедливости, не видать бы ей этой квартирки, как своих ушей.

Вера приросла к своему уютному старому домику, мысленно представляла каждый сантиметр его пространства, могла на ощупь найти в нём любую вещь, и больше года наотрез отказывалась переезжать в огромную трёхкомнатную квартиру, купленную дочерью. Веру мало трогали разговоры дочери о невозможности приезжать к ней с мужем – не приезжайте, если не можете! – но вот угроза лишить общения с внучкой подействовала. Пришлось уступить.

Уже с год, как произошло это судьбоносное событие, а свыкнуться с новым жильём у Веры не получается. Слишком для неё много метров, слишком высоки потолки, слишком непривычна блестящая отделка. И зачем ей душ и ванна отдельными кабинетами? И ещё отдельный санузел? И две тёмных кладовки, в которые нечего складывать?