Западня для леших

Не успел он произнести эти слова, как откинулась потайная крышка подполья и оттуда показался Хлопуня, за которым следовал Вьюн.

– Ну, как тебе мой кабак, Топорок? – спросил атаман, усевшись во главе стола.

– Восхищен и изумлен, – искренне признался Трофим.

Хлопуня явно был доволен произведенным впечатлением.

– Вот в этом самом месте, уютном и безопасном, мы завтра ввечеру соберем всех атаманов наших на большую сходку. Обсудим дела накопившиеся и тебя заодно людям представим.

Открылась дверь, и в палату вошел еще один атаман, уже знакомый Топорку по совместной попойке в бане. Трофим вспомнил даже, что его зовут Аким и он держит окраинный рынок. Вошедший поклонился Хлопуне, тот жестом велел ему садиться и продолжил:

– Ну, так это еще завтра состоится, а сейчас я вас двоих пригласил, чтобы мое распоряжение срочное выслушать. Сегодня ты, Аким, на рынок свой окраинный не суйся, и из окрестностей его на версту людей своих убери. А ты, Топорок, точно так же плотницкую слободку стороной обходи.

В душе Трофима шевельнулось нехорошее предчувствие.

– А что там такое происходить будет? – спросил он.

Хлопуня закаменел лицом и резко ответил:

– Вопросов лишних у нас задавать не принято, так же как и приказы мои обсуждать. Но тебя, так и быть, на первый раз прощу и отвечу даже. Опасность там будет происходить для молодцов ваших, так и нечего лоб подставлять… А сейчас перекусите малость чем Бог послал да расходитесь по делам своим!

Хлопуня поднялся из-за стола и скрылся в люке подземного хода.

Трофим молча выпил с Акимом медовухи, нехотя закусил яблочком. Кусок в горло ему не лез. Хотя из объяснения Хлопуни вроде бы следовало, что в указанных местах будут происходить какие-то действия стражи, от которых он хочет оградить своих людей, смутное чувство тревоги не покидало Трофима. Почему брат ничего не сказал ему при встрече о возможной опасности, которая могла бы подстерегать его в слободке? Не захотел? Сам не знал? На обратном пути Трофим все думал об этом. Спать ему больше не хотелось, он вышел в сад, уселся на лавку под яблонями и невольно стал смотреть в сторону плотницкой слободки, хотя она находилась на значительном расстоянии и ее никак невозможно было разглядеть за деревьями и строениями.

До полудня оставалось еще часа два, но летний день уже стал жарким и душным. Воздух был неподвижен, палящие лучи солнца с безоблачного неба нагревали пыльные улочки и бревенчатые стены изб, на которых выступала светлая янтарная смола. Степан, не успевший сегодня утром позавтракать, поскольку проспал и опаздывал на совещание, вернувшись от Коробея, сидел в горнице перед распахнутым окном, защищенным от солнца тенью старой яблони, и с аппетитом поедал краюху ржаного хлеба, запивая ее холодным – из погреба – молочком, которое отхлебывал прямо из большой глиняной кринки. После разговора с Коробеем на душе его полегчало, он верил, что отважный и самоотверженный начальник московской стражи сумеет уличить и покарать предателя и, возможно, найдет способ отомстить злодеям-опричникам за кровь невинных людей.

Крики, раздавшиеся на дальнем конце слободки, сперва были едва слышны в знойной тишине умиротворяюще ленивой летней благодати. Степан был опытным стражником, много повидавшим в своей относительно короткой, но наполненной постоянными опасностями и схватками жизни. Поэтому он сразу почувствовал, что крики эти, все усиливающиеся и приближающиеся, означают не пустячную ссору повздоривших соседей и даже не страшный для всего города в такую жару пожар, а ужас неотвратимо надвигающейся погибели. Степа метнулся к печи, одной рукой выхватил из нее железный совок с угольками, другой рукой сорвал со стены пищаль, которая с недавних пор была постоянно заряжена не пулей, а картечью, и зажег фитиль. Он сгреб пищаль с тлеющим фитилем, пищальную подпорку и саблю в ножнах в охапку, как дрова, и, в не подпоясанной белой холщовой рубахе, расшитой заботливой материнской рукой цветными узорами по краям распахнутого ворота, стремительно выбежал из избы на улицу.

Он промчался по извилистой улочке всего несколько десятков саженей и за очередным изгибом увидел около полусотни опричников, столпившихся перед сорванными с петель дощатыми воротцами, ведущими в захудалый дворишко дома, в котором обитала, едва перебиваясь с хлеба на квас, вдова с четырьмя малыми детишками. Опричники, уже разгромившие по мере своего продвижения по слободке множество дворов, были в привычном состоянии звериного возбуждения от безнаказанных убийств. На их раскрасневшихся лицах блуждали судорожные улыбки, больше похожие на оскал. На лезвиях излюбленных орудий палачей – длинных ножей и секир – дымилась свежая кровь. Позади, на пыльной улице лежали несколько трупов слободчан, которых изверги, забавляясь и играя в понятную только им омерзительную игру, выволакивали из дворов и терзали всей стаей на открытом пространстве. Они разражались диким хохотом при виде страдания очередной жертвы. Сейчас один из опричников, отличающийся особо высоким ростом и могучим телосложением, выйдя из ворот, держал за волосы в высоко поднятой руке вдову – маленькую женщину, исхудавшую от постоянной тяжелой работы. Ее глаза, только что видевшие убийство своих детей, закатились под полуоткрытые веки, из судорожно сжатых губ стекала струйка крови. Почерневшие руки, с неожиданно большими трудовыми ладонями и скрюченными узловатыми пальцами, неподвижно висели вдоль сотрясаемого судорогами тела. Вслед за женщиной другой опричник тащил за шкирку, как котенка, хрипевшего светловолосого паренька, последнего оставшегося в живых ее сына. Это был тот самый малец, которого всего несколько дней назад встретил в слободке Михась, когда искал Степу.

Опричник, приподнявший вдову над землей, под одобрительный злобный хохот подельников, ножом с длинным широким лезвием рубанул по ее тоненькой шее. Фонтаном брызнула кровь, маленькое тело с глухим стуком упало на землю, женская голова осталась в поднятой руке торжествующего ублюдка.

– Ну, падлы, конец вам! – диким нечеловеческим голосом выкрикнул Степа. Он встал посреди улицы, выпрямившись во весь рост, вбил в каменно-твердую землю подпорку, зажал саблю под левой рукой, правой укрепил на подпорке пищаль. Краем глаза Степа с радостью заметил, что растерявшийся от его неожиданного грозного выкрика опричник выпустил из руки паренька, и тот, не в силах подняться на ноги, все же метнулся на четвереньках от своих мучителей к стражнику, вышел из зоны обстрела. Степа немедля нажал на спусковой крючок, фитиль опустился, поджег порох на полке. Стражник, как опытный стрелок, чуть подправил линию прицела. Грохнул выстрел, и заряд картечи с визгом врезался точно в самую середину стаи извергов.

Степа, не спуская глаз с врагов, в ужасе шарахнувшихся в стороны от того места, где повалились на пыльную землю их убитые дружки и завопили раненые, бросил разряженную пищаль, поднял с земли паренька, крепко прижал к груди, поцеловал в заплаканное, искаженное ужасом личико и твердо и внушительно произнес:

– Выручай, друг, беги на заставу, к дружинникам, к Михасю, скажи, что стражник Степан насмерть бьется с опричниками в слободке, пусть спешат на помощь. Ну, беги же, родной!

Он встряхнул мальчишку, подтолкнул его в спину. Тот, опомнившись, по-взрослому кивнул ему и помчался что есть силы по направлению к пустырю, на котором раньше стояла застава леших.

Опричники довольно быстро опомнились, сомкнули ряды, взяли секиры и ножи на изготовку. Потеря десятка дружков убитыми и ранеными ожесточила, но одновременно и несколько смутила доселе безнаказанных убийц. За их спиной лежало множество трупов, и уже поднимался в синее безоблачное небо черными столбами дым от пылавших разоренных избенок. Перед ними на пустынной улице стоял всего один человек. Но он стоял твердо, с гордо поднятой головой и крутил в руке большую казацкую саблю, разминая плечо перед рубкой. За жизнью этого человека их и отправил в слободку Малюта, попутно приказав уничтожить и все осиное гнездо, жители которого посмели вот уже несколько раз не подставить покорно свои шеи под секиры палачей.

Хотя численное превосходство стаи было подавляющим, опричники все же не решились сразу броситься на Степана, который твердо стоял на своей земле и не собирался никуда убегать. Предводительствующий опричниками белокурый красавчик Егорушка, видя нерешительность своих дружков, прибегнул к обычной тактике: словесному давлению, предназначенному для того, чтобы внести смятение в душу и сознание намеченной жертвы, лишить воли к сопротивлению.

– Как осмелился ты, смерд, на царевых опричников, приказ государя нашего по искоренению злодеев выполняющих, руку поднять?! – грозно обратился он к Степану. – Ты что же, предателем родины, бунтовщиком против царя хочешь стать, чтобы тебя во всех церквях прокляли и весь твой род до седьмого колена казнью позорной искоренили? На колени, пес смердячий, повинись перед слугами государевыми, за грех свой прощение у Бога немедля вымаливай, мразь!

– Я – Степа, страж московский. А ты – содомит, козел драный! Не тебе, кровосос подлый, меня любви к Родине учить, имя Богово поминать! Сдохни, гад! – выкрикнул Степа и неожиданно резким движением левой руки выдернул подпорку пищали из земли и метнул ее, как копье, прямо в лицо красавчику.

Острый железный наконечник глубоко вошел в глазницу опричника, он замертво рухнул на землю. Его дружки, взревев от ярости, кинулись на Степана. Если бы на месте стражника был кто-либо из леших, то он немедля прибегнул бы к хорошо знакомому и в совершенстве освоенному на практике приему Спартака: бросился бы бежать вдоль по улице или через огороды, чтобы растянуть неприятелей, свести на нет их численное превосходство и затем, внезапно останавливаясь, приканчивать поодиночке вырвавшихся вперед преследователей. Но Степа привык быть хозяином на своей земле и не бояться на ней никого. Его ожесточение против опричников и презрение к ним было настолько велико, что он не пожелал отступить ни на шаг перед четырьмя десятками врагов. Ослепительно чистой молнией сверкнув под лучами полуденного солнца, боевая казацкая сабля обрушилась на палачей. Еще несколько раз взметнулась она, уже не сверкающая, а покрытая черной кровью, но затем стая смяла стражника, сомкнулась над ним.

Низенький толстый дворянчик, с жиденькой бороденкой на лоснящемся от жира лице, с маленькими бегающими глазками, которые обычно выражали лишь жадность и похоть, а сейчас пылали лютой ненавистью, заслуживший среди своих почетное прозвище Хряк, принявший начальство над опричниками вместо поверженного красавчика, скомандовал:

– Готовьте кол, соколики!

Несколько опричников секирами заострили сверху кол в ближайшем плетне, предварительно отломав от него жердины. Растерзанный Степан, из уст которого еще вырывалось слабеющее дыхание, неподвижно лежал посреди пыльной улицы. Хряк с мерзкой улыбкой наклонился над стражником.

– Чего ж ты скрючился-то так, соколик? А то ужо стоял-то давеча перед нами гордо, возносился высоко! Ну, да ничего, сейчас мы тебя выпрямим да вознесем, смерд поганый!

– Рано радуешься, гад, – с трудом разлепляя залитые кровью губы, прошептал Степан. – Близко… подмога… Друзья… поморы… Михась… за меня воздаст…

Хряк открыл было рот, собираясь продолжить словесные издевки над находящимся в его власти беспомощным противником, получая от этого процесса ни с чем не сравнимое сладострастное наслаждение, как вдруг с противоположного конца слободки раздался условный свист. Из проулка показался верховой опричник, поставленный «на стремя» (выражение, почерпнутое опричниками у своих дружков-разбойников), чтобы вовремя предупредить шайку о приближении возможной опасности.

– Братие! Поморы к нам скачут! – крикнул верховой.

Опричники, как по команде, кинулись наутек, волоча полторы дюжины трупов своих дружков. Хряк даже не попытался их остановить. Он схватил лежавшую на земле рядом со Степаном его казацкую саблю, судорожно протянул ее здоровенному опричнику, отрубившему недавно голову женщине, который увлекся возней с колом, и потому не успел еще стартовать в нужном направлении.

– Охлобыся, прибей злодея! – приказал здоровяку Хряк.

Опричник схватил саблю, замахнулся и с силой воткнул ее в грудь Степану, пригвоздив его к теплой земле, а затем бросился вслед за своими улепетывающими дружками.

Опричники попрыгали в стоящие за слободкой возки и галопом помчались восвояси. Когда они отъехали на безопасное расстояние, укрывшись в узких запутанных улочках стольного града, и наконец-то дали отдых хрипящим коням, Хряк привстал на возке и преувеличенно веселым голосом произнес подобающую случаю речь:

– Что ж, соколики! Не щадя животов своих, выполнили мы приказ отца нашего, Малюты, покарали злодея паршивого, подручника подлого разбойников и ненавистников государевых, московской стражи предателя. Теперь и в гнездо свое пора возвращаться с чувством долга хорошо исполненного, друзей, героически погибших за дело правое, хоронить!

После его слов опричники одобрительно загудели и окончательно успокоились. Они вдоволь насытились убийствами и были не слишком опечалены гибелью полутора десятков своих дружков, доля добычи которых, награбленной в многочисленных погромах, теперь достанется им самим. Проклятые дружинники-поморы, задержавшиеся, видно, в слободке, не смогли организовать погоню по горячим следам. Хотя, как точно знали опричники, поморам сейчас не до погони, поскольку их собственные беды должны надолго сковать действия этих дикарей, заставить не нападать, а обороняться.

Михась, получив задание от сотника перед самым полуднем, прямо с рынка отправился на другой конец столицы в плотницкую слободку в сопровождении боевой тройки леших. Они мчались по кривым улочкам широкой плавной рысью, почти не встречая на своем пути людей, по старинной русской привычке завалившихся спать после обеда. Тревожный стук копыт их коней звучал резким диссонансом в умиротворенном спокойствии и пустоте разомлевшего от жары города. Внимание леших было сосредоточено на дороге, чтобы не налететь на неожиданно возникшее за очередным изгибом улицы препятствие или не сбить конем случайного зазевавшегося пешехода, поэтому черный дым, занимавшийся над плотницкой слободкой, они увидели только тогда, когда приблизились к ней вплотную и выехали на пустырь, на котором прежде располагалась застава леших, положившая в ночном бою больше сотни лучших Малютиных бойцов.

Сейчас на пустыре лишь одиноко торчали покосившиеся обломки столбиков от навеса, когда-то принадлежавшего заставе. Возле одного из столбиков, судорожно вцепившись в него ручонками, скорчился в пыли малец лет десяти. Он уже не мог даже плакать и лишь еле слышно хрипел, судорожно сотрясаясь всем телом. Михась на ходу соскочил с коня, поднял ребенка на руки. Тот забился всем телом, пытаясь вырваться, но, открыв глаза, увидел знакомую серо-зеленую ткань мундира, оскаленную лесную рысь на рукаве, затем поднял голову и узнал Михася. Паренек обхватил лешего ручонками, прижался к нему и закричал громким, как ему казалось, голосом:

– Дяденьки, помогите, ради Бога! Скорее!!! Стражник Степан бьется насмерть с опричниками в слободке! Они мамку, братьев и сестриц поубивали!

На самом деле он едва шептал высохшими почерневшими губами.

Михась скорее почувствовал, чем расслышал мольбу ребенка.

– Держи! Охраняй! – Он протянул мальчонку одному из леших и скомандовал тем особым хриплым и грозным голосом, вырывающимся из глубины груди, которым отдаются самые суровые и ответственные военные приказы: – К бою!!!

Вскочив в седло, он с места поднял коня в галоп. Сквозь грохот копыт сухо и отчетливо щелкнули взводимые курки пистолей.

Они домчались до дома стражника за считанные минуты. Михась, позабыв обо всем на свете, бросился к растерзанному телу Степы, поднял его голову обеими руками, попытался заглянуть в закатившиеся глаза. Бойцы с двух сторон прикрыли своего командира, внимательно осматривая с высоты седел улицу, строения и огороды, держа пистоли на изготовку. На улице лежали несколько трупов слободчан и стояла мертвая тишина.

– Кто это сделал?! – закричал Михась, обращаясь к опаленному зноем летнему небу. – Выходи, падлы, всех порешу!!!

Вдруг со стороны соседнего двора раздался шум приближающихся шагов, свидетельствующий, что невидимый лешим человек бежит не разбирая дороги, путаясь в ботве огородов. Михась резко повернулся, поднял пистоль. Из-за плетня показался высокий широкоплечий молодец. Он одним движением перемахнул через плетень и застыл, глядя не на целившегося в него Михася, а на тело стражника.

– Степа, братик, – глухим сдавленным голосом произнес он.