Западня для леших

– Еще не очухался али притворяется? – поинтересовался маленький писарек.

– А что тут гадать-то? – ответил один из державших особника молодцов и обратился к другому: – А нуко-ся, давай, благословим гостя!

Они привычным согласованным движением качнули тело назад и затем с размаху бросили вперед, головой об массивный дубовый косяк ведущей в подвал двери.

– Надо же, промахнулись! Да и подзабыли, видать, что дверь-то наружу открывается, – загоготали они, произнеся свою любимую, много раз повторявшуюся шутку.

– Будет вам, а то еще убьете раньше времени, – строго одернул их писарек, явно бывший начальником над всей компанией.

– Да мы что ж? Мы – ничего, только лишь в дверь постучали, чтобы стража вышла! – продолжали зубоскалить молодцы.

Действительно, почти сразу же тяжелая окованная железными полосами створка распахнулась и из нее показались двое здоровяков с короткими секирами в руках, одетые в кафтаны и шапки, похожие на стрелецкие, только имевшие характерный, наводящий ужас, грязно-бурый цвет запекшейся крови.

Их появление вызвало новый взрыв веселья среди тайных дел Малютиных подручных.

– Обыскать, связать и в темницу одиночную! Поставьте там бадью с водой, чтобы полакал, когда очухается. Он для занимательной и душевной беседы нам понадобится. До того чтобы с ним никто ни слова, ни полслова – головой ответите! – сурово приказал писарек.

Тюремщики молча кивнули, подхватили Фрола и поволокли его вниз по крутой лестнице в смрадную темноту подземелья. В узкий длинный проход, скупо освещенный несколькими чадящими лампадками, выходило множество дверей, сплошь окованных железом, запертых снаружи на огромные висячие замки. Открыв одну из дверей, здоровяки заволокли особника в довольно обширную темницу с земляным полом, кое-где прикрытым охапками гнилой соломы. Они бросили его на пол, зажгли специально принесенные лампадки и принялись сноровисто снимать и обшаривать сапоги и одежду, но не нашли ничего подозрительного или интересного, кроме тощего кошелька с несколькими медными монетами. Тюремщики попытались развязать тряпицу на кисти руки Фрола, прикрывавшую обширный гнойник, но тот смердел настолько отвратительно и выглядел столь безобразно, что даже эти отнюдь не брезгливые заплечных дел мастера почли за благо поскорей замотать тряпицу обратно. Закончив обыск, они заломили все еще не пришедшему в сознание особнику руки за спину и связали их сыромятным ремнем. Затем, как было велено, внесли бадью с водой, заперли дверь темницы на тяжелый засов, навесили замок. Один из тюремщиков поднялся во двор, отдал обнаруженный у Фрола кошель с монетками писарьку, который прохаживался возле двери в подземелье, ожидая результатов обыска.

Писарек осмотрел кошель, пожал плечами и быстрым шагом отправился в хоромы. Взбежав на резное крыльцо, он прошел по узким запутанным переходам, в которых многочисленные охранники молча приветствовали его, прошел в любимую палату Малюты, запрятанную в глубине терема. В палате, как всегда, горело множество свечей, освещавших все углы, и стоял простой на вид палисандровый стул с невысокой гнутой спинкой, на котором восседал сам хозяин, просматривавший груду свитков, лежавших на специальном столике с инкрустацией.

Малюта поднял глаза от свитка, вопросительно взглянул на вошедшего. Тот поклонился и доложил:

– Взяли мы придурка, к библиотеке интерес проявлявшего. В темнице нашей прохлаждается сейчас. Обыскали, но кроме убогого кошеля с мелочью не нашли ничего, разве что ножичек при нем был неказистый, которым он и хлеб-то толком отрезать не мог, – с опрометчивым презрением охарактеризовал Малютин соглядатай чухонский нож, который и через несколько веков, в отличие от мечей и сабель, сохранится на вооружении под коротким и резким, как колющий удар, названием «финка».

– Твердо ли уверены, что один он был, без дружков тайных, издали за ним наблюдающих?

– Уверены твердо, отец-боярин, два дня его водили непрерывно, ночевать даже с ним ложились рядом в избе ночлежной. Один был, без связи и прикрытия.

– Ладно, допустим. Может, и вправду не заговор это, а следствие помутнения рассудка у писаря-забулдыги с воображением живым и хлопотливым. Однако никак нельзя нам промашку тут допустить. Посему вечером нынешним придурка сего допросить с пристрастием. Поскольку дело тайное, чужих ушей не терпящее, даже тебе, наилучшему псу моему розыскному, допрос доверить не могу. Впрочем, самому же лучше будет: меньше знаешь – дольше проживешь, – усмехнулся Малюта и, с удовлетворением отметив, что от его усмешки невольная дрожь пробежала по телу верного подручного, продолжил: – Так что сей же час найди Прошку, предупреди, пусть он самолично допрос ведет, так как все дела с библиотекой ему поручены. И заплечников пригласи ему в помощь немых: Фильку и Кирьку. Ступай немедля!

Некоторое время после того, как подручный проворно покинул палату, Малюта сосредоточенно размышлял над полученной информацией, затем, по-видимому не найдя оснований для особой тревоги, снова вернулся к чтению свитков, которые представляли собой подметные письма, записи допросов, доносы, кляузы и прочие подобные документы первейшей государственной важности.

Тем временем опричники после налета на плотницкую слободу уже вернулись на свою улицу, где жили лишь они, и собрались на обширном дворе Басмановых. Хряк доложил Басманову-старшему о своих подвигах и неожиданных потерях. Басманов сделал скорбное лицо, печально покачал головой и со слезой в голосе сказал прочувствованные слова о мужестве и самоотверженности верных слуг царевых, живота своего не щадящих в борьбе смертельной со злодеями государевыми. Он, как и другие, не был особенно опечален гибелью соратников. Но потеря красавчика Егорушки – приближенного царского и непременного участника срамных игрищ для избранных, требовала некой подстраховки от возможного неудовольствия государя. Посему Басманов, прихватив с собой сына (в этот раз не решившегося идти в слободу и отговорившегося нездоровьем), Хряка и Охлобыстю, велев им оставить на себе залитую кровью и покрытую гарью одежду, помчался во дворец.

Вся компания с выражением суровой печали на лицах вошла в царскую палату. Басманов-младший бросился к царю, упал на пол перед троном, обнял его ноги и горько зарыдал. Басманов-старший с мужественной скорбью доложил, что разгромлен очередной воровской притон – проклятая плотницкая слобода, казнен предатель стражи московской, воровство покрывавший, но в бою с многочисленными полчищами разбойников погибли шестнадцать верных государевых опричников, и среди них пал в первых рядах свет-Егорушка.

Хряк тут же поведал всю правду о героическом походе в слободу, где они обнаружили в тайных схоронах две сотни разбойников, коими предводительствовал не кто иной, как стражник Степка. Разбойники в бою были истреблены поголовно, а стражник пленен в единоборстве лично Охлобыстей и казнен на месте, поскольку это он, на глазах у всех, подло убил Егорушку, благородно заслонившего собой от вражеского оружия своего лучшего друга, то есть самого Хряка. Затем он, ухмыляясь, поведал мерзкие подробности резни, которые так любил наблюдать или выслушивать государь. В конце Хряк добавил, что стражник тот не покаялся во грехе и воровстве своем супротив государя, а лишь богохульствовал и грозил местью поморов-дружинников, поминая, в частности, какого-то Михася. Поморов этих, тупых и обнаглевших, слишком вольготно себя в столице почувствовавших, пора уже приструнить с суровостью, чем сейчас и занимается выдающийся государственный муж и царев слуга верный, боярин Малюта Скуратов-Бельский со товарищи.

Царь, выслушав речи своих приверженцев, некоторое время сосредоточенно молчал, машинально поглаживая шелковистые кудри на голове припавшего к его ногам Басманова-младшего. Затем он поднял свой взор и произнес задумчиво и отрешенно:

– С почестями предадим земле в срок положенный славных витязей, павших за дело правое, за царя и отечество. Ну, а сегодня воздадим хвалу Господу, преодолению супостатов способствовавшему, и провозгласим славу героям, в смертельной битве выжившим, на вечернем большом пиру в сем дворце мне любезном. – Царь сделал паузу, скорбно покачал головой и продолжил: – Ну, а что до поморов этих, коими предатель казненный вам грозил, то это не они распустились, а вы их распустили, как мне докладывают. Уже не раз ведь они осмеливались на пути вашем встать. Чем же они так страшны, Басманов, что вы наказать их стесняетесь?

При упоминании о поморах Басманов-младший дернулся всем телом и затих, перестав всхлипывать. Басманов-старший, чертыхнувшись про себя в адрес Малюты, обещавшего не чернить его перед царем по этому делу, и все-таки, как видно, не удержавшегося от некоторых, сделанных на всякий случай, намеков, немедля ответствовал царю:

– Отнюдь не стесняемся, государь, как раз сейчас и наказываем. Опасаемся лишь, что если нажмем посильнее, удерут они в леса свои дремучие на море свое Белое, и замысел наш рухнет изначальный, поскольку станут они в заморских странах не о том совсем рассказывать, что нам надобно, а о нашей суровости, о коей и так излишних слухов множество. Посему прощать вынуждены придуркам выходки их несуразные.

– Хорошо, коли так, – задумчиво произнес царь и тут же спросил жестко и требовательно, уставившись прямо в лицо Басманову своим страшным немигающим взором: – Но уж не боитесь ли вы молодцов этих, в боевом деле, как говорят, весьма ловких и искусных?

Басманов-младший застыл у ног царя ни жив ни мертв. Однако его отец, предвидевший подобный вопрос, тут же без задержки ответил:

– Ни в коей мере не опасаемся остолопов сих, государь. Твои витязи верные вдесятером их всех разгонят начисто. А сила их, досужими сплетнями приукрашенная, разве что в огнестрельном снаряде англицком заключается, кои ружья своровали они в странах заморских в небольшом количестве, да в которых заряды-то и иссякнут вскорости. Так что нам их бояться нечего.

Басманов произнес слова «досужие сплетни» подчеркнуто громко, выделив их многозначительной паузой, тем самым ненавязчиво намекнув царю, что знает, кто и зачем ему чушь всяческую нашептывает.

– Ладно, Басманов, не горячись. Конечно, супротив таких молодцов, – царь указал перстом на Охлобыстю, в течение всей беседы лишь сжимавшего и разжимавшего огромные кулачищи, – никто не устоит! Однако чтобы все слухи и сплетни пресечь разом, давайте-ка кого-нибудь из этих поморов, кого они сами считают бойцом наилучшим, на наш пир сегодняшний позовем, да там с ним и позабавимся, когда при нем этого самого снаряда огнестрельного не будет. Что скажешь, Охлобыстя? Готов ли ты развлечь своего государя да на угрозы казненного тобой предателя могучей дланью ответствовать?

Охлобыстя радостно оскалился:

– Только прикажи, царь-батюшка, ручки-ножки им повыдергиваю!

– Прикажу, не сомневайся. Кого там предатель-стражник, говорите, упоминал, когда сулил вам месть да погибель?

– Какого-то Михася, государь, – хихикая и потирая ручки, поспешно ответствовал Хряк.

– Вот ты, Басманов, езжай к Ропше, да выясни, не есть ли этот самый Михась их лучший лихой боец, да объяви-ка ему цареву честь: приглашение на пир сегодняшний во дворец мой новый… А сейчас ступайте, слуги мои верные, я за павших витязей молитвы свои вознесу Господу!

Когда Дымок, отдав распоряжения, вернулся в кабак на окраинном рынке, где дислоцировался оперативный штаб леших, он застал там Кирилла, который сидел на лавке, откинувшись к бревенчатой стене, и, казалось, дремал, закрыв глаза, хотя на самом деле дьякон напряженно обдумывал ситуацию и ждал донесений от своих особников. Лешие в сложившейся ситуации действовали незамысловато: оцепив двойным кольцом прилегающие к рынку улицы и слободки, они никого не выпускали и не впускали внутрь оцепления. В то же самое время мобильные группы прочесывали дома, лабазы и огороды, задерживая всех подозрительных мужчин, которых препровождали в обширный пустой амбар на краю рынка для последующих допросов. В этот самый амбар также доставили несколько особников, замаскированных под обычный люд, которые должны были фильтровать разговоры, ведущиеся в толпе задержанных.

Кроме дьякона, Дымок, к своему удивлению, увидел в кабаке Михася, который встал навытяжку при виде вошедшего начальника.

– Михась, ты что здесь делаешь? Почему не в десятке на прочесывании? – строго спросил сотник.

– Брат сотник, разреши обратиться, – глухим и бесцветным голосом произнес Михась.

– Разрешаю, – уже менее строго произнес Дымок, понявший по тону и потемневшему лицу Михася, что тот не просто так нарушил воинскую дисциплину.

– Опричники вырезали всю слободу, убили Степу, который один против них бился, нас на подмогу звал. Можно ли извергов этих, русский народ терзающих, и далее безнаказанными оставлять? Да они хуже любых ханов! Прикажи, сотник, я с ними за слободку, нам в охрану доверенную, да за друга, за стража московского посчитаюсь.

Дымок растерялся, не зная, что ответить бойцу. Каждый в отряде знал наказ митрополита – не способствовать расшатыванию центральной власти, едва окрепшего самодержавия, собравшего раздробленную Русь, не ввергать родину в смуту и мятежи. Но в словах Михася была та простая и горькая вечная человеческая правда, перед которой меркнут все наиважнейшие государственные интересы.

Кирилл открыл глаза, но молчал, не вмешиваясь, ждал ответа начальника отряда. Повисла томительная пауза. Внезапно раздался приближающийся топот копыт, характерный скрип и грохот, который сопровождал движение огромной боярской колымаги. Дверь отворилась, и в нее, низко нагнув голову в высокой шапке, едва протиснулся отец-боярин Ропша, одетый, как положено, в громоздкую роскошную шубу. Все присутствующие сразу же поняли, что произошло нечто экстраординарное.

– Мне выйти? – спросил начальников Михась.

Дымок открыл было рот, чтобы сказать «да», но Ропша, увидев Михася, неожиданно произнес:

– Ты ведь и есть Михась? – И после утвердительного ответа бойца скомандовал: – Тогда останься!

Боярин сел на лавку рядом с Кириллом, Дымок и Михась продолжали стоять.

– Только что удостоен я был чести невиданной, – начал Ропша, не дожидаясь вопросов. – Заехал ко мне в усадьбу не кто иной, как сам царев любимец, первый сановник государственный, Басманов-старший, что само по себе удивительно. А еще боле удивительно, что заехал он лишь для того, чтобы передать мне приглашение, как приказ звучащее, для дружинника Михася. Зван сей дружинник сегодня вечером во дворец на пир царев с его опричниками приближенными. Явиться приказано одному и – упаси Бог! – без какого-либо снаряда огнестрельного, коего царь терпеть не может, и вообще без брони и оружия: ведь не к врагам лютым, а к друзьям искренним за храбрость и усердие в дозорах проявленное приглашен.

– Занятная новость! – с изумлением произнес Кирилл и обратился к Михасю: – За какие такие особые заслуги, брат дружинник, ты к государю в милость попал?

– Думаю, что Степа сегодня перед смертью мое имя произнес, когда подмогу звал, сказал гадам, что я за него отомщу! Вот и хотят они над ним – мертвым – еще понадсмехаться: дескать, вот твой заступник у нас в ногах ползает, пощаду вымаливает! – выпалил Михась звенящим от возбуждения голосом.

– А что, – после некоторого размышления произнес Кирилл. – Похоже, верно мыслишь, головной. Однако пора тебе в десятники! Что думаешь, Дымок?