Чревоугодие. Гастрономическая сага о любви

Далее язык уже заплетался, и он с немалым трудом выговаривал:

– Тобикирикан, самое горячее саке в пятьдесят пять градусов.

И далее шли аплодисменты стоя, после чего «Семь самураев» можно было не досматривать, а полностью увлечься дегустацией этого самого «хинатакана».

Если же приходила блажь посмотреть «Одиссею капитана Блада» или «Остров сокровищ», то на столе появлялся напиток из Карибского бассейна. Ром он уважал темный или золотой. Светлый уж очень напоминал ему обычную водку. А водку он пил под другие фильмы. В его коллекции всегда был «Bumbu» или «Plantation» в ассортименте. И тогда он бодро вздымал бокал и завывал совершенно-таки пиратским голосом:

Ну что ж, тогда отдать швартовы!

Поставить грот и кливера!

Смотрящий – на крюй-марс! И снова

В бом-брамсель стукнулись ветра.

По шесть патронов в револьвере,

По два ножа за сапогом!

По сто мишеней на прицеле!

Пять румбов к ветру! Боцман – ром!

Под пиратские песни ром бежал за рюмкой рюмка, и бутылка очень быстро показывала дно. Заедать ром не хотелось, а запивать его хотелось исключительно новой порцией рома, поэтому фильм еще не успевал заканчиваться, а «пират» уже полз к дивану на первом этаже, потому что в спальню на второй доползти совершенно не хватало ни сил, ни воли.

И как они там после рома крутили кабестан и лазали по вантам на грот-реи? А тем более, как взбирались на марс? Или смотрящему просто не наливали? Или просто потому, что, по некоторым данным, средняя продолжительность жизни пирата составляла двадцать шесть лет?

Он вспомнил свои двадцать шесть. Ах! как пил он в свои двадцать шесть! И по каким жизненным вантам тогда лазал. Нынче этот путь – от тех до этих – казался совершенно исключительным и абсолютно невозможным. Так что через месяц ром обязательно будет. Не «огненный», как поет Сукачев, а такой вполне себе мягкий «Bumbu», с индонезийской пряностью и привкусом шоколада, разлитый на Барбадосе, округленный в дубовой бочке из-под хереса «Олоросо» где-нибудь в Андалусии.

Бывало, особенно после бутылки кахетинского вина под следующую бутылку, тянула его душа пересмотреть телеспектакль «Ханума» или очароваться в который раз обаятельным акцентом Кикабидзе в «Мимино». И тогда на столе к обеду появлялась чача. Вот она была действительно огненной, особенно если это была выдержанная шестидесятипятиградусная темная, как сам виноград, настоящая кахетинская чача.

Под чачу он не пел. Песни грузинские любил. Мог чуть подвыть под «Чито-гврито, чито-маргалито», но тихо, чтобы не перебивать. Мог мысленно вспомнить «Сулико». Но имел он врожденный такт, который даже в самом нетрезвом состоянии не давал ему состязаться с великим грузинским многоголосьем. Трудно петь, невозможно петь, когда рядом поет грузин. Или грузины.

Кстати, почему-то в «грузинскую» серию фильмов занес он так любимый им двухсерийный фильм «Небесные ласточки». Наверное, потому что снят тот был режиссером Леонидом Квинихидзе. Да нет же! Кого он обманывал? Грузинским этот фильм стал для него из-за прелестной Ии Нинидзе в главной роли.

Коньяк… Как он раньше любил коньяк! То, что у нас привыкли называть коньяком (французы бы затаили обиду, собственно, как и за шампанское). Любил в том самом, «пиратском», возрасте. Когда сердце позволяло. Пил он его без меры, только появившиеся в продаже «Courvoisier», «Bisquit», «Martell», «Remy Martin», «Hennessy», «Camus»…

Король Генрих IV ежедневно выпивал рюмку коньяка. Черчилль ежедневно выпивал бутылку… О, голодные дети восьмидесятых! Дети научной фантастики. Дети, выросшие на Стругацких. «Человек – это только промежуточное звено, необходимое природе для создания венца творения: рюмки коньяка с ломтиком лимона», – говорил Аркадий Натанович.

Рюмки? Бутылки? При всем уважении к Стругацким, по творчеству которых он даже писал научную работу… Две, три, пять бутылок в день уходило от пробуждения до сна. Тогда только появились деньги, тогда только появилось изобилие в магазинах. И тогда было еще здоровье.

При этом он четко соблюдал «Правило четырех си»: cognac, coffee, cigar, chocolat. Он грел в ладонях коньяк, меж пальцев дымилась сигара ручной скрутки, на тарелочках были разложены дольки лимона, разломанная на кубики плитка шоколада, прожаренные кофейные зерна. А рядом исходила паром маленькая чашечка ароматнейшего кофе. Причем кофе тоже был сотворен по правилу французского дипломата Шарля Мориса де Талейран-Перигора: «Черный, как ночь, сладкий, как грех, горячий, как поцелуй, крепкий, как проклятие».

Теперь он коньяк практически не пил. Держал несколько бутылок для друзей. Но если приходила нетрезвая полуночная мысль выкурить сигару и согреть в ладони граммов сто «Courvoisier», то включал он белогвардейские романсы. Обязательно почему-то – именно белогвардейские романсы. В исполнении Жанны Бичевской.

Четвертые сутки пылают станицы,

Горит под ногами Донская земля.

Не падайте духом, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина.

И совсем нетрудно было определить тот день с момента отъезда жены, в который начинали пылать его станицы. И после строчки «И девочек наших ведут в кабинет» в обязательном порядке следовал глоток коньяку, густой клуб сигарного дыма, после чего возможны были две реакции, напрямую зависящие от обстоятельств. Если «дуняша» была рядом, он смотрел на нее пьяно-мудрым взглядом, и она понимающе склонялась под стол. Если «дуняши» рядом не было, то он просто бил кулаком об стол, говорил о том, какую просрали страну и переходил на водку.

Водка…

Совершенно отдельная тема его странствий. Она могла быть как горькой, вот как в этом случае, с ностальгической тоской, так и веселой «водочкой». Честно говоря, водку он никогда не любил по-настоящему, как того требовала есенинско-шукшинская душа и мыслительная эклектика славянского человека. Но иногда…

Иногда, достав водку из морозильной камеры, открыв, повозившись с крышкой, банку маринованных огурцов размера «мини» (огурцы могли быть и просто малосольные, выдержанные в тыкве, оранжевые на цвет), подготовив рюмочку, нарезав розового на свет сальца с чесноком, включив какие-нибудь «Особенности национальной…», налив тягучую слезу под ободок, он мог провести часа три в истинной мужской неге.

Предложение получилось длинным, громоздким, перенасыщенным оборотами, заняло целый абзац, но именно так и происходило: этот процесс подготовки и употребления занимал целый абзац его «холостой» жизни. Кстати, продукт собственного изготовления, особенно с перцем на дне запотевшей бутылки, был достойным конкурентом той самой «русской»…

Собственно, почему «русской»? Уже в XIV веке поляки стали называть словом «водка» все крепкие алкогольные напитки. Для нашего уха это звучало бы как «водичка» – так, нежно, поляки относились к алкоголю, обласкав и уменьшив слово «вода». А дистиллировать спирты так и вовсе начали еще и в Древнем Египте, и в Древней Греции, и в Древнем Риме, и на Востоке – тоже, естественно, Древнем.

А вот к чему точно старался он не прикасаться в «холостые» недели, так это к абсенту. Опасно-то в одиночестве. Во-первых, градусность у классического абсента почти «чистая» – до девяноста. Потом и себя можно не собрать. Вон, Ван-Гог, известный любитель абсента, и мир видел в ярко-сине-желтых тонах, поскольку спектр мировосприятия меняется от горькой полыни, и с ухом у него, как все помнят по роману Ирвинга Стоуна «Жажда жизни», тоже сложилось не в лучшем виде…

Не любил он галлюциногены. Алкоголь – да, психотропы – нет. Категорическое неприятие наркотических средств. Когда пьешь, то и ляпнуть можешь лишнее, и сделать глупое. Но это все – ты под алкоголем. С наркотиками иначе. Они начинают говорить и делать за тебя. Другими словами, алкоголик – это человек с неким веществом внутри. Наркоман – это вещество с неким человеком вокруг.

Абсент он считал демаркационной линией между алкоголем и наркотиками. Не любил он отдавать свой разум на растерзание этого зеленого хлорофилла с ароматическими добавками. Недаром называют его «безумием в бутылке».

Да и не был настоящим нынешний абсент. Хлорофилл разлагается на свету, поэтому прежний напиток хранили в темных, непроницаемых для света бутылках. На полках нынешних алкомаркетов сосуды гордятся поддельной зеленью за прозрачными стеклами. Эх, дурят нашего брата. Да и к лучшему.

Но абсент в доме был. Не столько для пития, сколько для самого волшебного действа.

Он вспомнил, как еще юными вагантами пришли они в один из первых ресторанов, где подавали абсент. Сели, заказали. Официантка с круглыми от ужаса глазами принесла в дрожащих руках разнос с четырьмя тонкими рюмками. Достала ложку для абсента, положила в нее кусочек рафинада. Ни о каком специальном кусковом сахаре речи не шло.

И началось.

В теории процесс предполагался неклассический, без воды, без специального сосуда с краниками – «фонтана». Предполагалось лить семидесятипятиградусный абсент сквозь рафинад. Потом рафинад полагалось поджечь. Карамелизируясь, расплавленный сахар должен был стекать в рюмки коричневыми струями. И горечь полыни в сочетании со сладостью карамели стала бы усладою вкусовых рецепторов для истинных гурманов. В идеале.

Идеала не вышло.

Ложка была подобрана совсем не по формату рюмочных горловин. Дрожащие руки девушки лили абсент мимо рафинада, и зеленая жидкость стекала по ложке и по стенкам рюмки на разнос. Хорошо еще, что официант не додумалась переставить рюмку на деревянный стол. Потом началось самое интересное.

Достав из кармана на фартуке зажигалку, девушка осторожно, даже слегка отвернувшись, поднесла ее к кусочку сахара. Чиркнуло кременное колесико, вспыхнул фитилек зажигалки. А вместе с ним: сахар (как и было задумано), поверхность разноса, стенки рюмки, а ложечка для абсента превратилась в маленький факел.

На помощь коллеге примчался бармен. Влажным полотенцем он устранил возгорание, опрокинув при этом напиток. Если мы пришли за зрелищем, то мы его получили. Хотя и остались без зеленого «хлеба». Вывод: не выпендривайтесь в ресторанах, ешьте яичницу, пейте водку. Водка тоже горит, но поджигать ее в рюмке по протоколу подачи не положено. Хотя сейчас уже есть прецеденты…

Так что в гордом одиночестве и не подумал бы он употреблять абсент – ни по правилам подачи, ни просто «в опрокид». Зачем, если вместо рюмки абсента можно выпить… Да все что угодно можно выпить.

Тем более не стал бы он употреблять этот зеленый нектар в присутствии «дуняши». Во-первых, это снизило бы его мужской функционал. А во-вторых, в целях безопасности, из инстинкта самосохранения. Он даже все оружие в доме прятал в такие дни – от греха подальше. А то начиналось: «Покажи, как ты умеешь», «Ах, какая, прелесть», «Какой же ты молодец»…

Такие реплики из «дуняшиных» уст льстили мужскому естеству, так что раньше мог и показать. До тех пор, пока чуть не оттяпал себе полпальца боевым «Кабаром». Жонглер хренов. Кровищи-то было! Хорошо, что эта конкретная «дуняша» медсестрой оказалась.

Теперь шрам – как напоминание, как инструктаж по правилам обращения с оружием в нетрезвом состоянии. А вернее, по правилам категорического необращения. А ведь мог и голову саблей отсечь. А зачем ему «дуняша» без головы? Или голова без «дуняши»?

А вот текилу он уважал. Начал уважать в глубокой молодости, после вечеринки «текила-бум». Было им чуть до тридцати тогда. Жены были где-то в Европе, вечера были пусты и пьяны, и, как сыр Вороне, им бог послал флаера на вечеринку. По три текилы-бум на флаер.