Оценить:
 Рейтинг: 0

Такая разная Франция

Год написания книги
2019
Теги
1 2 >>
На страницу:
1 из 2
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Такая разная Франция
Иван Карасёв

Очерк «Такая разная Франция» представляет собой изложение личных впечатлений и воспоминаний автора о его десятилетней жизни сначала в Париже, и во французской глубинке в последующем. Одновременно это взгляд на эволюцию французского общества, попытка создать картину интересов простых французов, их привычек и предпочтений. Параллельно автор прослеживает влияние на настроения людей идей современного мэйнстрима, как в обычных житейских ситуациях, так и в политической жизни, коллизии интересов различных социальных слоёв, что выливается в последнее время в настоящие уличные баталии.

ТАКАЯ РАЗНАЯ ФРАНЦИЯ

Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу

И всё, что вижу, и всё, что слышу,

Пишу в блокнотик впечатлениям вдогонку,

Когда состарюсь, издам книжонку.

В.С. Высоцкий, из общеизвестного

Париж, вид с Эйфелевой башни на Трокадеро и на парижское Сити (La Dеfence)

В первый и, наверное, в последний раз я летел в бизнес-классе. Вот парадокс, тогда я экономил на всём, но занимал уютное и широкое кресло в головной части самолёта, а все многочисленные последующие перелёты, только облизывался, глядя на счастливчиков из первого салона, и засовывал длинные свои коленки в сжатое пространство между двух обычных, предназначенных для простых смертных, рядов. Ведь и деньги-то есть уже, и даже сотрудникам своим пару раз давал добро на такую роскошь, поддаваясь на уговоры – длинный, утомительный рейс, а потом работать надо. Правда, после прилёта первым пунктом в списке мероприятий усталого менеджера стояли традиционные «экскурсии» по американским аутлетам – мечте российского шоппингиста из уже почившей в Бозе эпохи до Рождества Алиэкспресса. Другим разрешал покупать, а вот на себя любимого было жалко. Тем более, что летишь обычно не один, с коллегами или с семьёй, и стоимость бизнес-класса надо в таком случае, умножать на количество персон. Так что дешевле запастись выпивкой и потягивать её пока не отрубишься тяжёлым, вовсе не богатырским, сном. К счастью для моего здоровья, эпоха длинных трансатлантических или трансазиатских перелётов в моей жизни, похоже, закончилась.

В тот раз это была халява. Летел со своей первой женой, она, как носитель языка с соответствующим образованием, работала приглашённым ассистентом преподавателя французского по обмену между Францией и СССР, и «Эрфранс», субсидируемый национальным правительством, раз в год бесплатно возил таких специалистов домой и обратно. Вместе с семьёй. А она тогда состояла только из нас двоих. Это уж потом появились два умных и симпатичных мальчика, а ещё позже распалась по моей вине, или не вине, а по тоске. Хотя за 4 года совместных с Франсуазой мытарств в рассыпающемся Союзе пустых полок и 10 лет последующей жизни в передовой европейской стране, казалось, прикипели друг к другу, но, видимо, так только казалось.

Французское государство не экономило на своих слугах, в самолёте всё по высшему уровню – стюарт не успевал раздавать вино и шампанское, разлитое по маленьким 250-ти граммовым бутылочкам. Расчётливые французы их рассовывали по сумкам, а я, вырвавшийся из плена горбачёвского сухого закона, ничтоже сумняшася, заливал всё внутрь. Правда, перед промежуточной посадкой в Хельсинки нас попросили спиртное спрятать, у финнов, якобы, закон не позволял употреблять на борту. Не знаю так или не так было у горячих парней соседней страны, но на нашем рейсе все аккуратно припрятали пузырьки, пока финская обслуга пылесосила пол. Полицейский, однако, не ходил и не пытался, как наш гаишник, засунуть нос в вашу машину. Кстати, сверху приаэродромные районы Хельсинки принципиально мало чем отличались от наших – та же редкая, чередующаяся с невырубленными кусочками соснового леса, застройка из 4-5 этажных домов, очень похожих на какие-нибудь улучшенные брежневки. Вот парижские предместья даже с самолёта уже выглядели совсем по-другому – целые города из индивидуальных домиков с участочками, все тесно друг к другу прилепленные (хоть мало земельки, но зато своя!), лишь кое-где разбавленные неизбежными многоэтажными коробками. Другой мир, стоило посмотреть в иллюминатор, и это было понятно. И покрытие взлётно-посадочной полосы в Хельсинки мне показалось тогда каким-то промежуточным по качеству – средним между нашим, трясущим самолёт, и идеально ровным французским.

Так, благополучно залив в себя в общей сложности полтора литра вина и шампанского, я ступил на твердое покрытие аэропорта Шарль де Голль. Не скажу, что оно у меня качалось под ногами, но таможню я не заметил, хотя, как мне сообщили потом более трезвые пассажиры, сотрудники оной стояли почти рядом с проходящим из самолетов народом, пытаясь выцепить из толпы всякую подозрительную публику. Но я, видимо, как человек, с молоком матери впитавший в себя выражение «граница на замке», этот символический контроль, обычный теперь и в наших аэропортах, никак не мог принять за строгую таможню, которая должна давать «добро». Она и стала моим первым культурным шоком во Франции, потом были другие, более яркие, более впечатляющие, но этот, зато, был первым, а потому самым запоминающимся. Теперь, в наши дни, проходя в Пулково мимо скучающих у своего «телевизора» людей в зелёной форме, я почти каждый раз вспоминаю тот летний день 88-го года, когда в перерывах между приёмами жидкости из мини-бутылочек, я проглатывал вопреки совету профессора Преображенского содержимое свежей советской газеты. Издание живописало будущее торжество социалистической демократии, обещавшей нам как бы свободные выборы – об этом вещал Горбачёв с трибуны перестроечной 19-й партконференции. Погружённый в другую реальность, я сильно изумился, не встретив человека с ожидаемым вопросом: «Откройте Ваш чемоданчик!» Нынче и в наших аэропортах таможня не задаёт мне этот вопрос. Свободных выборов, однако, тоже не случилось в 1989 году, да и были ли они позднее, и вообще где-нибудь и когда-нибудь, разве что избрание вождя у неиспорченных прессой первобытных племён?

Кстати, таможня у нас всегда отличалась дотошностью. Александр Дюма-отец, приплывший в Россию через Кронштадт, потратил немало времени, чтобы получить свой очень заинтересовавший наших таможенников багаж. Вероятно, в те времена легче было брать мзду с особ, путешествующих частным образом. Наверное, когда Депардьё приехал за ключами от своих многочисленных квартир, его багаж был выдан вне очереди. Честный, улыбающийся сотрудник таможни, скорее всего, симпатичная молодая особа женского пола в очень короткой юбке, с завидным набором толстых звёзд на погонах, сделав киношный книксен, показала, что он может проходить без задержки. Но в девятнадцатом веке российские таможенники либо не знали кто такой Дюма, либо не испытывали никакого благоговения к нему. Да ведь он и не за паспортом к нам приезжал, жажда творчества погнала его в суровую Россию.

А тогда, в 1988 году, я ещё и представить не мог истории с квартирами кумира своих юных лет, только смотрел по сторонам, разинув рот. Второй культурный шок не заставил себя ждать. Но обо всём по порядку. В аэропорту нас встречали родители жены на машине. Перестраховавшись на предмет того, что все вещи не влезут в маленький багажник, наполовину заваленный всяким хламом, тёща попросила коллегу по работе приехать ещё на одной машине. Так, на двух авто наш кортеж двинулся в Париж. Допускаю, что тёща пригласила коллегу не без задней мысли, ну ведь не у каждой есть зять из такой экзотической и очень модной в то время страны как Советский Союз эпохи Перестройки. Вообще французы, как правило, очень отзывчивые люди. Встречают на машине своих «безлошадных» гостей у ближайшего метро или станции электрички, дабы те не платили за такси, даже могут отвезти их домой после затянувшихся посиделок, когда общественный транспорт уже не работает – на семейных вечеринках, как правило, не напиваются. Но тот коллега тёщи фактически приехал, мне кажется, чтобы посмотреть на забавную диковинку – русского зятя, убил на это весь вечер, хлебнув по приезду на квартиру принимающей стороны бокал шампанского. Больше я его не видел, видимо, посмотрел на живого русского, убедился, что не медведь, тем и удовлетворился.

***

Моё знакомство с Францией (если не считать аэропорт) началось на следующее утро с … рынка. Да с банального продуктового рынка. Он, правда, немного отличается от нашего. Хотя бы тем, что в больших городах рынки не стационарные, а переезжают с места на место, располагаясь в зависимости от дня недели в разных концах одного района. Французы к этому привыкли, им так удобней, короче маршрут. Правда я не понимал, как может быть удобным отсутствие всего этого разнообразия лавок и лавчонок поблизости от дома в выходные, но, видимо, это опять-таки вопрос привычки, ну съездишь ты в субботу подальше, если так всё устроено. Не развалишься, тем более что мы на, так сказать, ближний рынок всё равно поехали на машине. Честно говоря, я был слегка удивлён подобной программой. Как человек с продвинутым гуманитарным образованием и с воспитанным ещё подростковой литературой особым пиететом к истории и культуре Франции, я, скорее, был готов ринуться куда-нибудь к Лувру или в Латинский квартал. Но впереди были ещё почти два месяца, и я безропотно согласился.

Передвижной рынок

И не пожалел! Чего только не было на лотках этого, по сути, импровизированного торжища! Впрочем, сейчас мало кого удивило бы то изобилие – ну много сыров (но их ещё и ценить надо), ну много разных видов готового, в том числе тут же, в мини-печке, истекающего слезами жира мяса, ну много ещё всякого разного. Но где же пять видов селёдки, где палтус, где черемша и солёные огурцы? Однако тогда глазам человека, привозившего семье колбасу за 300 километров из города-героя Ленинграда, предстало такое немыслимое царство еды, что у меня, только что сытно позавтракавшего всякими холодными мясными закусками и уже отведавшего поутру несколько видов мягкого, расплывающегося из-под корки, сыра, потекли слюнки, захотелось есть. И это был мой второй культурный или, может, совсем не культурный, а банально материальный шок. Мне стало ужасно стыдно и неудобно перед тёщей, которую я, как верный Санчо Панса, сопровождал с двумя сумками – как бы она не заметила моих внутренних страданий, ведь я же не из голодной Африки приехал! Здоровый патриотизм мне был не чужд всегда. К счастью, всё обошлось, мы загрузили машину и, довольные, но слегка утомлённые, поехали домой.

Родители жены жили на шестом этаже семиэтажного дома без лифта, недалеко от Монмартра. Одноподъездное здание постройки девятнадцатого века, как и значительная часть жилых домов Парижа. Очень характерное для столицы Франции, почти как пятиэтажка в российском областном центре.

Тестю на тот момент шёл 81-ый год (30 лет разницы с тёщей – такой вот получился у них, как мне тогда казалось, французский вариант). Он ходил с палочкой и с трудом покорял свой каждодневный «эверест». К счастью, через пару лет они переехали в деревню, и мучения его кончились. А тогда мне сразу же поручили подъём по лестнице всех закупаемых главой семейства тяжёлых продуктов (он единственный водил машину) – пакетов молока, приобретаемых впрок, вина и прочих напитков.

Квартиру тёща снимала. Цены на недвижимость в Париже высокие, посему апартаменты простором не отличались. Три комнаты и маленькая кухонька, в ней при наличии одного человека, уже еле помещались проживающие с хозяевами три кота. Имелся ещё микробалкончик с видом на скверик площадью метров 800 квадратных – большая редкость для Парижа. Всё это не удивляло и не грозило новыми культурными шоками. Даже по советским меркам имелась всего одна лишняя для троих взрослых спальня (у нас в таком случае полагалась двухкомнатная квартира, разве что кто-то из членов семьи первоначальных обладателей ключей успел умереть, освободив испорченным жилищным вопросом родственникам вожделенную комнату). Общий метраж квартиры едва превышал площадь хорошей двушки в «брежневке».

То, что поражало, это лестница с деревянными, блестящими от лака ступеньками, покрытыми чистейшей ковровой дорожкой, которую консьержка, жившая тут же, в маленькой квартирёшке на первом этаже вместе с мужем – отставным полицейским, пылесосила каждое утро. К лестнице прилагались лакированные, из дорогого дерева, перила и панели вдоль стен. После загаженных советских подъездов, которые тогда еще не знали замков-домофонов, весь этот блеск казался каким-то чудом, фантастикой, обернувшейся реальностью. Да нет, не фантастикой, а пламенным комприветом из старого мира. Мира, который мы знали лишь по фильмам и картинкам из книг. И только размеры лестницы, где с трудом расходились два человека, только ширина пролётов выдавала в ней всего лишь непременный атрибут парижского доходного дома ХIX века. Кстати, во многих петербургских, как у нас говорят, парадных до сих пор остались намертво вбитые в ступеньки колечки, в которые когда-то просовывались удерживавшие ковровые дорожки штыри. Но это всё, что напоминает в питерских подъездах о безвозвратно ушедшем от нас старом мире. В Париже сохранились не только колечки, но и сами ковры.

Другой отрыжкой забытого во Франции дикого капитализма столетней давности была слышимость в доме. Её ведь продумали таким образом, чтобы никто не мог скрыть от соседей самых сокровенных жизненных тайн. Не помогал в этом плане и совсем малюсенький дворик, где только и хватало-то места для некоторого инвентаря консьержки и мусорного контейнера. Зато через распахнутые в жаркие летние ночи окна в уши жильцов влетала незабываемая музыка встреч и расставаний. Мне, индивидууму с молодым и тогда здоровым сном, это не мешало, чего не скажешь о тёще. Когда к соседке по этажу после долгой (или не очень долгой) разлуки приехал любимый, она настолько бурно проявляла свои чувства, что некоторые соседи, поначалу тщетно пытавшиеся заснуть, просто обзавидовались, а иные, особенно те, чьи окна оказались ближе всего, обматерились, переворачиваясь с бока на бок. На следующий день тёща, встретив на лестнице счастливую и довольную после страстных объятий дорогого человека женщину, без капли стеснения, заявила, что обитатели дома не обязаны пассивно участвовать в их постельной жизни.

Улочка на Монмартре

Спустя лет 15 после этого случая, будучи проездом в Париже, пришлось переночевать у знакомой в том же районе города. Пожилая дама, польщённая нашим визитом и несколько соскучившаяся по живому общению, постаралась принять гостей по высшему разряду. Она угостила великолепным ужином (француженки, если они не подвержены идеям радикального феминизма, как правило, умеют классно готовить) и уступила нам свою маленькую, метров шесть-семь квадратных, спальню. Сама легла в «большой» комнате на диване. Гостей во Франции ублажают, но нам устроили королевский приём на уровне тесной квартирёшки, конечно. Всё было бы прекрасно, только в восьмом часу утра мы, надеявшиеся допоздна понежиться в кровати, были разбужены топотом ног по такой же, как и в бывшем доме тёщи, красивой деревянной лестнице с ковриком. Складывалось впечатление, что трудовой парижский люд направлялся на работу прямо через нашу комнату, и следовало бы ежеминутно, прикрывшись одеялом, вскакивать дабы вежливо приветствовать соседей: «Бонжур, месье, бонжур мадам, ох, пардон, мадемуазель, извините мы без галстуков!». Так что слышимость в бывших доходных домах Парижа девятнадцатого века постройки хорошая!

Пора, однако, сказать пару слов и о тёще. Это была (и есть до сих пор) необыкновенная женщина. Дочь обычных крестьян, получившая классов 6 образования. Она вынуждена была уехать из деревни после того, как её и старшую сестру изнасиловал ещё более старший брат. Такие истории случались, наверное, не только во французских деревнях, но если они приобретали огласку, то девицам лучше было покинуть родные края. Репутация оказывалась напрочь испорчена этой неприглядной историей, несмотря на обстоятельства дела (в которых никто из добрых соседей разбираться бы и не стал).

Не надо удивляться, тёща выросла в Нормандии, где господствовали патриархальные порядки. Там ещё в начале прошлого века для пущей бодрости духа детям подливали домашний кальвадос в утренний кофе. Такие вот были нравы. Ещё давали несколько капель «кальва» (как его именуют в быту) школьникам с едой для обеденного перекуса. А учителя, окончившие институты в больших городах, носители самых прогрессивных на то время, социалистических, взглядов, приходили в ужас от дикости нравов и прилагали бешеные усилия, дабы перевоспитать упрямых селян, но страсть к огненной воде и по сей день сильна в сельской части Нормандии. Даже существует профессия, так сказать, передвижного перегонщика яблочной браги в алкоголь. Он ездит из села в село со своим нехитрым аппаратом и гонит кальвадос для народа из его же сырья. Крепость напитка доходит до 70 градусов.

Но это небольшое отступление, а что касается тёщи, то понятно, что после неприятного инцидента девушка предпочла покинуть родные места. Зато виновник происшествия – брат остался (мужские руки в деревнях всегда ценились больше – кому-то надо было готовиться сменить родителей на ниве тяжелого крестьянского труда).

Вот так пятнадцатилетняя девчонка оказалась в Париже. Сначала устроилась у богатой тёти, потом, расставшись с родственниками, сама начала упорно пробивать себе дорогу в жизнь. Скромными ролями не довольствовалась, пошла на курсы машинисток, которые открывали путь в секретарши, из секретарш пробилась в референты или что-то вроде того, из референтов в топ-менеджеры небольших и средних компаний. И всё это, повторюсь, с шестью классами сельской школы. На момент нашего знакомства она отвечала за хозяйственную и техническую части в коммерческой фирме, где работало порядка сотни человек, обустраивала компьютерный зал (или серверную, сказали бы сейчас), за что получила даже письменную благодарность от компании-поставщика с громким именем IBM.

Путь её, конечно, не был таким гладким и лёгким, как это могло бы показаться. Он состоял из побед и поражений, тяжких усилий и разочарований. Искренняя вера в правоту левых идей перешла в цинизм. Девушка перестала ходить на выборы после того, как получила от шефа задание – передать пакет с отступными депутату-коммунисту, чтобы освободил дорогу к заветному креслу. Затем была любовь к человеку, старше её на 30 лет, необходимость практически до совершеннолетия тянуть дочь одной – отец моей будущей жены жил в своей первой семье, а во второй появлялся вечером и уходил к ночи. Тесть и тёща стали жить вместе только, когда их совместному ребёнку исполнилось 17 лет (правда, в отпуск на 2-3 недели тесть ездил официально с «друзьями», то есть со своей второй семьёй).

А сколько матери Франсуазы пришлось натерпеться на работе, особенно когда стала продвигаться по службе. Франция 60-ых и даже начала 70-ых годов была довольно консервативна в женском вопросе. Да что там говорить – избирательное право лучшая половина нации получила только в 1945 году! Аборт разрешили ещё спустя 30 лет. А она шла вперёд и стала, по её словам, первой женщиной в стране, занявшей место заместителя по административно-хозяйственной части в компании среднего размера. Когда добилась своего, то неизменно вызывала уважение окружавших её мужчин, и право выбора вина при обмывании очередной сделки в ресторане принадлежало ей, хотя выбор был всегда чисто символическим, о чём знали почти все – бордо, только бордо. Интересно, что во Франции подобные посиделки оплачиваются предприятием и считаются нормальными производственными расходами, которые бухгалтера, конечно, вычитают из прибыли. Но трудная карьера и непростая семейная жизнь отразились на этой женщине. Относительный успех дался ей нелегко, только она знала какой ценой: со временем появилась привычка глушить каждодневный стресс и проблемы при помощи виски, что отравляло жизнь и ей, и её близким…

Отец моей первой жены был человек добрый, терпимый к недостаткам других. Ему уже пошёл девятый десяток, когда я с ним познакомился, на завтрак и на ужин он приходил с большим пластиковым ящиком, который доставал перед приёмом пищи. Там хранились все нужные медикаменты, их надо было принимать до, во время и после еды. Сердце уже стало слабеньким, да ещё вдобавок и диабет, но это, однако, не мешало ему раз-другой в день пропустить стаканчик сладенького аперитива и бокал красного вина за ужином.

С тещей они расписаны не были, пришёл к ним жить – и то хорошо. Хотя потом мать Франсуазы жалела, что не настояла на официализации отношений. Дело в том, что все 37 лет их раздельно-совместной жизни она тащила на себе львиную долю и физических, и моральных, и материальных затрат, а в последние годов двадцать даже частично содержала мужа. Ведь она зарабатывала намного больше. Ещё ухаживала за ним, когда требовалось. После его смерти, тем не менее, половину пенсии покойного согласно французскому законодательству получала первая и единственная законная жена (это правило не касается мужчин, а только женщин, пережиток тех времён, когда они были сплошь домохозяйками). Тёще осталась только её собственная пенсия и память о человеке, с которым она связала свою судьбу и прожила до самой его кончины. Он умер в возрасте 93 лет.

Тесть был человек, как я уже сказал, неплохой, но слабохарактерный, что, наверное, и помешало ему довести до логического завершения отношения с двумя женщинами. Он происходил из богатой семьи, в двадцать лет получил в подарок от отца автомобиль (это в конце второго десятилетия прошлого века, когда машина была во французских семьях большой редкостью). В общем, до определенного времени жилось ему легко и хорошо. Потом была война, мобилизация и пять лет плена, из которого он привёз свою первую жену-немку. Жизнь военнопленного француза была совсем не такая, какой мы привыкли представлять себе по нашим фильмам и рассказам дедов. Тесть работал на бауэра, и наверняка полезно работал, поскольку имел сельскохозяйственное образование. Но один раз непреднамеренно устроил акт саботажа, не справившись с лошадью, повозкой сломал опору – видать, очень хлипкую – деревенской линии электропередач и лишил тем самым электричества важную ячейку аграрного сектора экономики нацистской Германии. За сие коварное действо расстрелян не был, а только обруган хозяином.

Война, однако, разорила семью, усадьбу в Нормандии пришлось продать, от состояния остался лишь большой дом в пригороде Парижа, где зимой всегда было холодно – французы любят экономить на отоплении. Тестю пришлось уже рассчитывать только на свои силы и зарабатывать самому, причём не всегда во Франции, но и во Французской Гвиане с её гнилым климатом. Рождались и росли дети, отношения с первой супругой постепенно переходили в стадию глубокой заморозки, когда в сердце родилась другая любовь…

Но тогда я ещё всего этого не знал, получил всего лишь первое впечатление о семье жены, о её родителях, впечатление очень поверхностное и полностью затёртое другими, более сильными – я первый раз оказался за границей, и сразу – в Париже. Сколько было прочитано книг, просмотрено фильмов, выслушано рассказов, и тут – сказка наяву – Париж, Франция. Ещё несколько лет назад я совсем иначе представлял себе будущую жизнь – диссертация, работа преподавателем, карьерный рост должен был обязательно сопровождаться квартирным соответственно статусу – от общежития к отдельной квартире в несколько комнат, может, пара загранпоездок в соцстраны. А тут раз, и я в Лувре, два, и я на Елисейских Полях.

Кстати, именно там, на Шанзелизе, меня ждал третий культурный шок – по тротуару ехал паренек на зелёном мотороллере со встроенным в него пылесосом. Он выискивал глазом свежие, дневные, мусоринки (утром ведь уже прошлись уборщики) и засасывал их в свой агрегат. В результате, там даже среди дня нельзя было найти на асфальте следов неугомонной жизнедеятельности многолюдной парижской толпы, которая, как и другие людские массы, имеет обыкновение мусорить. Такова натура человека, но убирают за ним грязь далеко не везде, и, чем больше остаётся всякой дряни на улице, тем больше он норовит накидать мимо урны. Вот в наши дни можно легко поскользнуться о помутневшие от солнца и дождей осколки зеленоватого бутылочного стекла на лестнице, ведущей на Монмартр, или наткнуться на кучи мусорных пакетов, ждущих своего мусоровоза на улице в центре Парижа.

Лет шесть назад шли мы по узенькой улочке Латинского Квартала, не шли, а плыли в кучке таких же, как мы туристов, в основном японо-китайского происхождения. По обеим сторонам ресторанчики, кафе с открытыми террасами, сувенирные магазины и повсюду иностранные гости города. Нарядный открыточный мир. Выйдя к очередному живописному перекрёсточку, мы почти упёрлись в баррикаду из чёрных мусорных мешков, вываленных прямо пред ясны очи так рвавшихся посмотреть столицу Франции путешественников со всего мира. Аккуратно упакованные отбросы человеческой деятельности чередовались с картонными коробками, бумажками, прочей дрянью и практически перегораживали ещё более сузившуюся улицу, возвышаясь почти до второго этажа. Впечатлительные японки хором охнули – настолько неожиданно выросла эта гора среди милых и симпатичных улочек.

Проницательный читатель, наверное, поправит меня, ну как же, наверное, бастовали коммунальные службы! А вот и нет, ни про какие забастовки мы не слышали, видимо, просто сократили количество дней вывоза мусора. Подобное, например, произошло в маленьком городке, где я жил в девяностые годы. Социалисты, пришедшие к власти, выполнили одно из своих предвыборных обещаний – ввели 35-ти часовую рабочую неделю. В итоге, мусор перестали забирать по праздничным дням, а его и так вывозили-то только по понедельникам и четвергам (всё же вывозили, в России в частном секторе по отношению к бытовым отходам до сих пор зачастую справедлива знаменитая фразочка о спасении утопающих – деле самих утопающих). Тогда же, в 98-м году, мы стали копить пузатые чёрные мешки целую неделю, если «мусорный» день попадал на праздник. Хорошо, в отличие от обитателей латинского квартала, у нас имелся подвал с толстыми стенами, куда и помещались пластиковые пакеты с бесплатной функцией «ароматизатора» воздуха. Зато в 1988-м году по Елисейским Полям ездили специальные мотороллеры! Хотя, возможно, то был эксперимент, больше я их никогда не видел, но не так часто и бывал там в последующем.

Латинский квартал. Париж, май 2011.

***

Вообще-то Поля, как их называют живущие в Париже наши соотечественники, ничего особенного из себя не представляют. Просто необычно широкая для Парижа улица, изобилующая шикарными магазинами и дорогими ресторанами. В округе немало фешенебельных отелей, в них останавливаются знаменитости. Побывать там хоть раз надо. Великолепна перспектива с Триумфальной Аркой и её современной сестрой – огромным, сияющим на солнце офисным комплексом в виде буквы «П» – Большой Аркой Ла Дефанс. Причём второе сооружение построено практически параллельно первому – практически, потому что полностью запараллелить не позволил грунт. Но лично для меня в этом городе есть гораздо более привлекательные места, тот же Латинский квартал, например, только если, конечно, без куч мусора. Хотя, на мой взгляд, особой архитектурной привлекательности в Париже мало. Город застроен незамысловатыми зданиями восемнадцатого, особенно девятнадцатого – начала двадцатого веков, среди которых то тут, то там встречаются «вставные челюсти» из стандартного стекла и бетона 50-80-ых годов двадцатого века. И, если в снесённых промзонах на северо-востоке города, утыканных и вовсе только такими «памятниками архитектуры», претензий к ним нет, то посреди старых домов стеклобетон напоминает нам о том, что Париж тоже город контрастов. Правда, к счастью, в 20-м веке Париж рос за пределами периферийных бульваров, т.е. вне границ города 19-го столетия.

И всё же сравнение с Петербургом по части архитектуры, наверное, будет не в пользу Парижа. Жак Ширак назвал Петербург самым красивым городом мира. Насчёт мира не знаю, но по отношению к Парижу соглашусь. Старая часть Питера выигрывает и по разнообразию стилей, и по количеству богатых дворцов и особняков. Слабая сторона питерской архитектуры – штукатурка, которая всегда норовит отвалиться (хорошо, если не на голову) и оголить кусок здания. Париж – город камня, его штукатурить не надо, только время от времени чистить от нагара выхлопных газов и прочей грязи, что в Париже, судя по всему, делают. А вот в Берлине, например, в самом центре можно встретить совершенно почерневшие от времени каменные здания, памятники истории и культуры по совместительству. Что ж, немцы, благодаря своей «канцлерин» – щедрая нация, они деньги тратят на мигрантов, чего не скажешь о более прижимистых французах. Эти всё на себя любимых, может, потому и фасады в Париже чище, чем в Берлине. Но проигрывает Питеру Париж ещё и в части строгости законодательства в области застройки исторических кварталов. Во Франции можно купить старинное здание, довести его до аварийного состояния, а потом на вполне законных основаниях снести и воздвигнуть новый офисный/торговый центр или дорогой жилой дом. Похоже, что отсутствует, в нашем понимании, во всяком случае, и понятие зоны исторической архитектурной застройки. Как уже было сказано выше, новые высокие билдинги легко встраивается в старые кварталы, только небоскрёбы ещё не начали строить направо и налево, хотя прецеденты есть.

Наверное, такая страшная трагедия как блокада с её бомбёжками и обстрелами дала бы возможность парижским промоутерам стереть с лица земли половину французской столицы. Тамошние застройщики 40-50-ых годов, думаю, тонули в собственной слюне, рассматривая фотографии уничтоженных войной городов Европы, вот они бы развернулись в старом Париже! Но, к несчастью для них и к счастью для французской столицы, в 1940 году здесь вообще не было стрельбы, Париж объявили открытым городом, а в 1944-м дело ограничилось перестрелками отступавших немцев с поднявшими голову маки и некоторыми полицейскими, повернувшими оружие против гитлеровцев. Вторая французская бронетанковая дивизия, которой американцы позволили повернуть на столицу, лишь дала немецкому гарнизону прекрасный шанс сдаться регулярным войскам, а не макизарам. Те ведь под горячую руку ещё и шлёпнуть могли.

Дорогие англо-американские союзники также не слишком беспокоили город своими «ковровыми» бомбардировками (промпредприятия уже тогда были в основном за пределами жилой застройки). Так что Париж не смели с лица земли без разделения на кварталы, населённые людьми, и на промзоны с заводами, как поступили освободители Европы со всеми крупными немецкими агломерациями. Отдельным французским городам, впрочем, повезло гораздо меньше, чем Парижу. Кстати, почему обстрел гуманитарной колонны в Сирии, при котором погибает 20 человек, должен считаться военным преступлением при наличии умысла и даже без оного, а преднамеренные бомбежки городов Германии в 1942-1945 годах, принесшие смерть миллионам мирных жителей (как это модно говорить – женщин, детей, стариков – именно в данном порядке), таковым до сих не то что не считается, даже не обсуждается сама идея? Ещё один вопрос не по теме – а почему жизнь старика в подобном случае по умолчанию ценится выше, чем жизнь девятнадцатилетнего пацана? Только потому, что пацана обрядили в военную форму, которую не доносил тот старик? Но это небольшое отступление в историю и политологию, да простит мне его дорогой читатель.

Ещё тогда Париж поражал огромным количеством иммигрантов из стран Африки и Азии, в основном, конечно, из бывших колоний Франции в Северной и Центральной части «чёрного континента». Я не шугался в сторону при виде пары чернокожих людей, в Ленинграде хватало студентов из Африки, и в нашем общежитии тоже имелось определенное количество. Нельзя сказать, что мы с ними дружили, но никто их не чурался, разговаривали, пели песни, смеялись над шутками. Наверное, одним из самых скромных и интеллигентных парней во всей общаге был нигериец Иса. Он всегда улыбался при встрече, не помню, чтобы хоть раз с кем-то поссорился, и был в числе первых в учёбе.

Но то студенты, а когда, войдя в довольно плотно набитый людьми автобус на бульваре Барбес, мы оказались единственными белыми людьми в нём, я почувствовал себя не в своей тарелке! И таких районов в Париже и особенно под Парижем в 1988 году имелось уже немало! В одной из французских комедий 90-ых годов незадачливый агент государственной спецслужбы попадает в лапы какой-то арабской мафии прямо в Париже. После допроса с пристрастием, дабы запутать следы, беднягу увозят на машине, потом на самолете, затем снова на машине и бросают посреди узенькой улочки посреди явно арабского города. Вокруг обычная восточная толпа, вывески на соответствующем языке. Растерявшийся агент спрашивает у первого попавшегося прохожего, где находится французское консульство. Тот глядит удивленно и отвечает: «Французское консульство? Оно здесь повсюду!» Ничего не соображающий спецагент бредёт дальше и выходит прямиком на какой-то шумный парижский бульвар… К сожалению, подобные ситуации вполне возможны, это тот случай, когда важнейшее из искусств отражает реальную жизнь.

Мне вспоминается, как жаловались нам пожилые французы – дети русских эмигрантов первой волны, построившие в начале 1960-ых годов дом в северном пригороде Парижа – Ольне-су-Буа. Обосновались они там ещё до нашествия приглашаемых до поры до времени алжирских гастарбайтеров – экономика бурно росла, а рабочих рук на производствах не хватало. Купили участок в тихом пригороде недалеко от станции электрички, а через 25 лет оказались жителями арабо-негритянского города с населением 80 тысяч человек. На платформе электрички с вывеской Aulnay-sous-Bois трудно встретить лицо со светлым цветом кожи. Попробуйте понять. Вот вы жили среди таких, как вы, не бедных и не богатых людей с примерно одинаковым пониманием морали и норм поведения. Так было, а нынче не боитесь, нет, но вам неприятно выйти за хлебом в булочную, там повсюду на улицах будет кипеть жизнь, но другая жизнь, порой с иными понятиями о добре и зле. И похожих мест под Парижем много.

Понимание того, что массированная иммиграция завела Францию куда-то не туда, было у многих и тридцать лет назад, но политики предпочитали обходить острую тему, отделываясь общими фразами и создавая красивую иллюзию какой-нибудь деятельности. Некоторые так вообще откровенно взывали к самым примитивным чувствам эгоистической натуры человека. Известная нам Марина Влади, сошедшаяся сразу после смерти Высоцкого с врачом и политиком крайне левого толка Леоном Шварценбергом, видимо, под влиянием последнего неоднократно становилась яростной защитницей нелегальных иммигрантов. Самый убойный аргумент для своих сограждан она находила в возрастной структуре французского общества. Мол, приток новых трудоспособных людей из других стран необходим хотя бы для того, чтобы платить пенсии стареющим французам.
1 2 >>
На страницу:
1 из 2