Майские сны под липами Саксонии

Каблуков, действительно, с той голодной весны сорок второго любил держать про запас пару сухарей. Он пошуровал в правом кармане галифе и протянул комбату высушенный хлебец.

Выгоревский есть мог при любых обстоятельствах. Даже когда после пяти дней ожесточённых боёв на завислинском плацдарме под городком Аннополь остатки батальона прижали к реке немецкие танки, комбат не спеша наливал себе холодный чай и попросил сухарика у последнего остававшегося в строю взводного. Опешивший лейтенант никак не мог взять в толк, как можно думать о жратве в такую минуту. Шесть бронированных машин в сопровождении реденькой цепи пехоты медленно, но верно приближались к окопавшимся красноармейцам. Соседей справа и слева не было, с ними немцы уже разобрались, сзади – река, пытаться переплыть её под огнём выходивших на берег танков, бесполезно. Через несколько минут их, оставшихся без артиллерии и даже без бесполезных против брони немецких танков ПТРов, должны смять, раздавить или расстрелять. А этот есть собрался.

Немцы тогда даже не открывали огонь, зачем? Снаряды и патроны пригодятся в другом месте. Кто-то молился про себя, кто-то сжал зубы и приготовился к самому страшному, только мысль поднять руки отбрасывали все, они знали – комбат первый всадит такому пулю в спину. А тем временем Выгоревский, отхлебнув чая и куснув сухарик, приказал приготовить противотанковые гранаты и залёг за ручной пулемёт, чтобы отсечь пехоту. Он успел дать первую очередь, мог успеть и вторую, но не больше – три ствола уже поворачивались в его сторону. Выгоревский был опытный вояка и знал, что надо менять позицию, но против шести танковых пушек он и второй стрелявший расчёт были бессильны.

Их спасли внезапно появившиеся Илы. Они вылетели откуда-то сбоку, из-за лесочка и в два захода разобрались с танками, высыпав на них не меньше сотни маленьких, двух с половиной килограммовых противотанковых авиационных бомб. Даже одна такая бомбочка, попав на крышу башни танка, прожигала её тонкую броню и наводила ужас на танкистов. Заряд у неё был слишком маленьким и большой беды сотворить не мог, растворяясь в стальной окалине, если только не врезался вместе с кусочками раскалённого металла в боеукладку или в бак с горючим. Тогда всем, находящимся внутри стальной махины, приходил быстрый и страшный конец. И в тот день две машины загорелись и взорвались сразу, ещё две – после второго захода, две последние бросили экипажи. Но методичные лётчики не удержались и сожгли обездвиженные коробки. За них им давали ордена.

Батальон кричал «Ура» и подбрасывал вверх каски, а Выгоревский как ни в чём не бывало допивал чаёк. Каблукову, раненому ещё в первый день боёв на плацдарме, эту историю рассказал тот самый взводный, у которого комбат выцыганил сухарик.

Вот и сейчас, куснув солдатский деликатес, Выгоревский неторопливо встал во весь рост и двинулся к своей машине. Там, прикрывая полкорпуса американским металлом, выждал несколько минут и по-немецки, сложив ладони как рупор, прокричал:

– Deutsche Soldaten! Lassen Sie Ihre Waffen! – внешне совершенно невозмутимо, грызя между делом сухарик, Выгоревский приказал немцам бросить оружие.

Каблуков не захотел оставлять комбата одного и присоединился к нему.

Выгоревский повторил:

– Deutsche Soldaten! Lasst eure Waffen fallen!!

Немцы остановились и что-то крикнули в ответ, потом повторили и ещё более усердно замахали белыми тряпками.

Выгоревский удивлённо повернулся к Каблукову:

– Слушай, я ничего не понимаю, я даже австрийцев понимал, а их … без стакана хрен разберёшь.

Каблуков пожал плечами, он в языках был не силён. За неимением димпломированного специалиста в их школе немецкий преподавал директор, проведший два года в германском плену.

Немцы приближались, оружие не бросали и продолжали выкрикивать какие-то слова.

– Что-то знакомое слышу, но не могу понять что, американцы похоже орали, когда нас встретили. Только откуда столько американцев тут, да ещё в немецкой форме?

Выгоревский присел на одну коленку и приказал то же самое сделать Каблукову. Теперь лишь их головы торчали из-за виллиса. Сделав глубокий вдох, Выгоревский гаркнул ещё раз:

– Lasst eure Waffen fallen! Wir er?ffnen das Feuer!

Последние слова, означавшие «мы открываем огонь», прозвучали особенно грозно и убедительно. Немцы остановились, они явно что-то не понимали и колебались, но один раз решив сдаться, воевать уже не захочешь, и сначала пара солдат с левого края, потом в середине несколько человек, затем наконец все стали бросать в успевшую набрать сок густую траву винтовки, пистолеты, автоматы и три пулемёта MG-42.

Выгоревский и Каблуков, довольные исходом несостоявшегося боя, удовлетворённо наблюдали за этой картиной. Комбат подмигнул ротному, мол, видишь, я ещё не так могу! и добавил вслух:

– А что, признавайся, лейтенант, здорово в штаны наложил?

– Было немного, – сознался Каблуков, он, на самом деле, когда немцы шли на них, струхнул неслабо, уж больно резким оказался переход от той пасторальной идиллии, в которой он пребывал последние дни: умирать так не хотелось.

Каблуков взял свой забытый стакан с вином и махом, как комбат, осушил его, крякнул от удовольствия, а про себя подумал: «И всё же странно это как-то произошло, тут что-то не то».

Странность эту вскоре объяснили сами немцы. Они пятнадцать дней пробивались на запад, кружили по лесам и просёлочным дорогам, избегая встреч с русскими. Питались по первости неплохо, напоролись вначале своих странствий на консервный заводик, но последние дни припасы начали заканчиваться, ведь на себе много не унесёшь, и на еде стали экономить. И вот наконец, разглядывая с опушки леса в бинокль выпиравшую с края деревни усадьбу, их командир, лысоватый оберст с рыцарским железным крестом, начавший войну в тридцать девятом под Данцигом, рассмотрел «Виллис» с американской белой звездой, а рядом верзилу в американской, с сеточкой, каске. Дал посмотреть лежавшему рядом унтеру, тот уверенно заявил: «Американец, они все такие здоровые!» После короткого совещания с двумя гауптманами, решил идти сдаваться. Казалось, цель достигнута, и Сибири удалось избежать, но всегда хочется быть уверенным. Вот и кричал в ответ ничего не понимавшему Выгоревскому молодой белобрысый лейтенант по-английски (оберст и гауптманы могли только по-французски): «Is it non-Russian zone? We want to strike flag!»

А довольный Выгоревский приказал ошеломлённым внезапным поворотом судьбы немцам построиться в колонну. Они быстро поняли, что обмишулились: навстречу им, безоружным, но успевшим испытать чувство облегчения от того, что скитания закончились, так как было запланировано, стали выходить расхристанные бойцы роты Каблукова. Вот их перепутать с американцами было никак нельзя. Особенно, когда они начали при помощи великого и могучего изъясняться с пленными – за годы войны русский мат многие немцы, как минимум пассивно, на уровне понимания освоили, овладели этим несложным языком межнационального общения.

Каблуков выделили десять бойцов на конвоирование во главе с Лизуновым («Иди, Лизунов, так спокойнее – подальше от глаз комбата!»). Конвойная группа прекрасно понимала мимо чего пролетает, но никто даже не изобразил обиду – настолько велика была радость от благополучного исхода боя, обещавшего стать последним для каждого из них. Немцев отправили на сборный пункт, а Выгоревский, глядя вслед колонне, принялся откупоривать второй пузырь. Первую, недопитую, бутылку он сунул в руки расстроенному немецкому полковнику, тот не отказался, выпил прямо из горла, хоть и противно было принимать хорошее немецкое вино из рук заведомого «юде».

Пьянка не закончилась, пока не выпили всё: остававшиеся в ящике бутылки и вытащенный Выгоревским из загашника французский коньяк. За пару дней до этого он выменял его у комбата-1 на американский журнал с цветными картинками голых баб (результат очередного дружеского бартера с союзниками – подборка центральных советских газет с фотографиями товарища Сталина и передовых колхозниц за эротическое издание из Нового Орлеана). Пили все, целый день до ночи, предусмотрительный Каблуков выделил двоих для дежурства, налив им лишь по стакану вина и пообещав завтра компенсировать. «Мы, мужики, второй раз родились сегодня!» – говорил Выгоревский, обходя своих боевых товарищей и чокаясь по очереди со всеми. Ему в ответ дружно кивали. Когда кончилось вино, старшина достал две бутылки шнапса, припасённые им для подходящего случая, а случай оказался более, чем подходящим. Выпили шнапс, и тогда майор вытащил из-под сиденья виллиса ещё одну бутылку коньяка, он уже не помнил, как её заполучил, но местоположение второй резервной ёмкости мог повторить с ходу, разбуди его кто среди ночи. Потом ещё кто-то принёс разведённый спирт. К полуночи напились и дежурные, им втихаря подносили товарищи.

Уставший караул заменил проснувшийся Каблуков. Он был не очень стойким к алкоголю, и после часов трёх пьянки, в течение которых он чаще отказывался от стакана, чем принимал вовнутрь, пробормотав: «Больше не могу, Зиновий Ефимыч!», совершил первую попытку покинуть поле пьяни. Выгоревский не одобрил такое капитулянтство: «Да ты слабак, Петро». Лишь минут двадцать спустя, воспользовавшись короткой отлучкой майора, покинувшего застолье для отправления естественных надобностей, командир пьяной роты смог, сильно пошатываясь и крепко держась за перила лестницы, достичь своего ложа. На нём он и отдохнул от бурного общества своего комбата. По пробуждении жутко раскалывалась голова, и Каблуков не сразу нашёл в себе сил подняться с мягкого ложа. Он провалялся несколько часов, проклиная себя за малодушное согласие пить с комбатом («Всё, с Выгоревским в последний раз!»). Потом, собрав волю в кулак, сумел спуститься вниз, там, констатировав полное отсутствие часовых, плюхнулся прямо в одежде в холодную воду ручья и, проведя в нём четверть часа, занял пост у ворот.

***

Под утро Хайнц достиг очередной речушки. Жутко хотелось есть и спать, но сперва решил перебраться на другой берег, пока русские не проснулись. Однако любая мысль о ледяной воде пробуждала предательское желание отложить переправу на потом. Всё-таки Хайнц заставил себя двинуться к речке. От холода постукивали зубы. Воздух, казалось, не собирался прогреваться после ночи. У одних добрых людей он разжился старым драным свитерочком, но его тонкая материя не сильно помогала. Время от времени приходилось останавливаться и греться при помощи выученных еще зимой упражнений – присел – резко привстал, присел – подпрыгнул выпрямляясь, и так раз двадцать. Но от дождей никакие приседания не спасали. Шинель с ранцем он бросил там, на поле за Ценебекским лесом, без них сподручнее было удирать от русских танков, там же остался карабин Маузер-98. Только неуставной нож в чехле, на всякий случай подобранный позже, составлял всё вооружение одинокого солдата несуществующей уже армии. Если что, поможет в ближнем бою.

Хайнц ступил в воду, сунул руку в прибрежные барашки волн: «Бр-рр, студёная!» Раздеваться и плыть через холодное русло реки – жуть, хоть и всего-то метров сорок-пятьдесят нужно преодолеть. Он осмотрелся по сторонам и прислушался, откуда-то справа доносился звук работающего мотора. Вот он стал сильнее, достиг максимума, вот начал удаляться. «Мост, там есть мост, – решил бывший ефрейтор, – ещё рано, машины и люди большая редкость на дороге в такой час, охраны на маленьком мосту не будет. Проскочу!»

Хайнц двинулся вслед ускользнувшим звукам. Он шёл вдоль воды, прикрываясь прибрежным тростником. Ноги вязли в противной жиже, пару раз он черпанул глинистую грязь в широкие голенища. Она хлюпала в сапогах, издавая омерзительно-чавкающие звуки. Зато так его никто не мог заметить, разве что какое-нибудь жуткое, кошмарное невезение столкнёт нос к носу с непонятно зачем оказавшимся в этих же зарослях русским. Но для таких встреч у Хайнца и был припасён длинный кинжал со скосом обуха. Дальше – как повезёт.

Наконец добрался до моста, одинокая табличка перед ним указывала на название речки – Schwarze Elster – Чёрная Сорока. «Никогда не слышал о такой, придумают же, – мелькнуло в голове, – причём тут какая-то чёрная сорока?» Хайнц выжал и перемотал фланелевые портянки, снова натянул сапоги и поднялся на дорожную насыпь, осмотрелся по сторонам: метрах в четырёхстах впереди виднелись домики заречной деревушки. Там почти правильными столбиками дымились трубы каминов: все уже проснулись, но у деревенских жителей свои заботы, им нет дел до голодного бродяги. Главное, не наткнуться на русских, а пока ничего не говорило об их присутствии – непотревоженное войной селенье, судя по всему, жило своей размеренной, каждодневной жизнью, как будто не было этих страшных лет, как будто не было городов с целыми улицами скелетов домов без глазниц, как будто не было растянувшихся на сотни метров кладбищ с берёзовыми крестами, как будто не было того страшного поля с разбросанными там и сям кусками человечины за Ценебекским лесом.

Хайнц ступил на булыжную мостовую и решительно направился в сторону противоположного берега речки. Он старался не спешить, вслушиваясь в утреннюю тишину и всматриваясь во всё, что его окружало. Не забывал оборачиваться. Нервы держались на пределе, он вздрагивал от каждого постороннего шума: то каркнет ворона, то плеснёт вода о сточенные камни моста. Может, иди он быстрее, успел бы проскочить опасное место, но тут его полоса везения внезапно оборвалась. Где-то впереди раздались звуки, похожие на стрёкот мотора и почти одновременно с ними, через какие-то секунды, в течение которых опешивший Хайнц пытался понять природу непонятного треска, из-за поворота вынырнула мотоциклетка с коляской. Больше обер-ефрейтор не раздумывал ни секунды и, перемахнув через перила, с двухметровой высоты, как был, в полном своём обмундировании сиганул в кусачую, почти ледяную, как показалось его измученной плоти, воду.

Люди на мотоцикле, трое русских в шинелях, успели заметить мелькнувшую прямо по курсу фигуру. Водитель заглушил мотор посреди моста, люди слезли со своих сидений и начали всматриваться в воду. Один даже перекинулся через ограждение, попросив, чтобы товарищи подержали его за ноги, и внимательным взглядом исследовал всё пространство под конструкцией из тёсаного камня. К счастью для Хайнца, он не обратил внимания на странно торчавший тростничок, в сторонке от основных зарослей, тянувшихся к солнцу в маленькой отмели на восточном берегу. Русские постояли ещё некоторое время, пытаясь найти что-то подозрительное в округе. Они громко разговаривали, махали руками, хохотали, что-то кричали, видимо, поиски неизвестного беглеца забавляли их.

Всё это время Хайнц провёл под водой с тростинкой во рту. Минуты тянулись нестерпимо долго, казались часами. Было ужасно холодно, вода проникла во все поры и без того продрогшего за ночь тела. Наконец, послышался приглушённый водой шум двигателя, становившийся всё слабее. Тогда Хайнц осторожно, дабы не попасться на стандартную обманку, высвободил из водного плена только верхнюю часть головы. Глаза видели лишь серую громаду моста, но слух не различил никаких звуков. Проплыв под водой метров пять по течению, он снова окинул взором мост – никого. Облегчённо вздохнув, стал выбираться на сушу.

Но не суждено Хайнцу было в тот день так легко и быстро прекратить вынужденные водные процедуры. Не успел он доковылять до берега, освобождаясь от десятков килограммов воды, не желавших так легко отпускать своего пленника, как почти навстречу ему, точнёхонько под алеющим на востоке солнцем показались грузовики с затянутыми тентом кузовами. Выходить и бежать до ближайших кустов Хайнц посчитал слишком рискованным, высокой береговой растительности вдоль реки почти не наблюдалось, поэтому он переждал проезд тяжёлых «Студебеккеров» в воде, спрятавшись в гуще побегов тростника.

Наконец, грохот удаляющейся колонны превратился в далёкое глухое урчание. Хайнц вылез на берег, добрался, весь дрожа, до сухого, песчаного откоса, присел-подпрыгнул, присел – снова подпрыгнул… и кубарем покатился назад в воду: из деревни выкатил русский «Виллис». «Ну когда ж это кончится, – простонал про себя Хайнц, – что за проклятое место это – Чёрная Сорока, вот уж чёрная, так чёрная!»

Кончилось очень и очень нескоро. «Виллис» остановился на берегу, из него вывались шумная компания в красноармейской форме – трое мужчин и одна женщина. Они расстелили на земле какие-то тряпки, принесли из машины корзину с бутылями и закусками, и пошло шальное утреннее застолье. Бедный Хайнц тем временем изнемогал, лёжа в остывшей за ночь воде. Его прикрывал всё тот же спасительный островок из тростниковых метёлок, качавшихся на слабом ветру.

А русские веселились, пили, закусывали, громко смеялась их женщина, скорее, девушка лет двадцати с небольшим. Несмотря на разделявшую их почти сотню метров, Хайнц неплохо рассмотрел её округлое личико с рыжей чёлкой. Русским было хорошо, они, наверное, в очередной раз праздновали свою победу. А несчастный Хайнц дрожал от ужасного, всепроникающего холода, ругал по чём свет стоит своих врагов: «Дикари, ублюдки, звери, нелюди, пьяницы проклятые, у вас всё не как у людей, с утра шнапс жрать целыми бутылками! Да ужритесь же вы скорее, мочи нет этот холод терпеть, садитесь в вашу проклятую американскую тарахтелку и валите дрыхнуть или что там ещё у вас в планах. А лучше бы сорваться вам где-нибудь на полном ходу на крутом повороте да всмятку, как куриные яйца под башмаком!»

Солнце поднималось всё выше, а русские не уезжали, после первой бутылки вина, а не шнапса, как ошибочно подумал Хайнц, они достали вторую, потом третью, наконец четвёртую. Кое-кто из победителей уже здорово поднабрался, и стал отдавать честь выползавшей на мост колонне пленных немцев, их шло человек двести, во главе с лысоватым оберстом. Другие участники пиршества смеялись, тыкали пальцами то в своего товарища, то в немецкого полковника. Этих русских тоже забавляло бедственное положение их вчерашних противников.

Хайнц с ненавистью смотрел на пьяных кривляк и долго провожал взглядом своих несчастных товарищей по оружию, мысль о том, что он хотя бы не в плену и через несколько дней сможет обнять свою Анналяйн придала ему силы и помогла продержаться неимоверно долгих три часа. Он совсем окоченел, ругал вслух – за шумом воды его никто не мог услышать – и этих грязных свиней русских, устроивших с утра пьянку, и эту войну, и этого Гитлера. Он уже больше не мог терпеть пытку ледяной водой, готов был встать и, будь что будет, рвануть из своего убежища куда глаза глядят, когда русские наконец усвистали. Хайнц приподнялся, даже согревающие упражнения не получались, его жутко трясло от холода: тело не слушалось. Идти мочи не было, он с трудом переставлял одеревеневшие ноги, в сапогах хлюпала вода, с видавшего виды, чуть ли не повсеместно штопанного, мундира прямо по стежкам стекали ручьи. С трудом держась за ограждение моста, Хайнц проковылял через него. Дорога на этот раз была пустая, впрочем, за всё время весёлого русского пикника, кроме пленных, только пара кургузых грузовичков советского производства была замечена на ней. Явно не повезло утром Хайнцу с продвижением вперёд.

И всё же, где на ногах, где ползком, он добрался до крошечной лесопосадки метрах в трёхстах от злосчастного моста. Там, между двумя стройными берёзками, совсем обессиленный, скинул сапоги и рухнул на траву. Солнце уже хорошо пригревало землю, и Хайнц, чувствуя у себя на лице игру светотени от колыхавшихся на ветерке ветвей, забылся в тревожном сне бедолаги-окруженца.

Он проспал больше двенадцати часов. Парочка деревенских детишек, мальчик и девочка, оба лет восьми-девяти, наткнулась на спящего среди бела дня солдата Вермахта, девочка вскрикнула от неожиданности, но Хайнц даже не пошевелился. О своей находке дети рассказали взрослым, но сдавать своего соотечественника русскому коменданту в соседнюю деревню никто не пошёл. Помочь, накормить бродягу тоже не спешили – пусть идёт своей дорогой от греха подальше.

Хайнц проснулся под звёздным небом. Хотел было двинуться дальше да передумал – спину ломило, как тогда в Касселе, года полтора назад, когда после небольшой провинности фельдфебель отправил его на весь день грузить уголь для кочегарки запасного полка. «Надо ещё отдохнуть», – решил Хайнц, пошуровал в кармане, вычерпал оттуда два последних, размокших в кашу сухаря, долго мусолил их во рту, безнадёжно стараясь дождаться сытости, и, глядя в бесконечную галактическую высь, с мечтами об Анналяйн незаметно уснул снова.

Он провёл в царстве Морфея ещё часов пять, его разбудил собственный кашель – речные ванны не прошли бесследно. Хайнц и не от таких приключений простужался, причём сразу, на следующий день начинал сопливеть или бухать горлом как русская семидесятишестимиллиметровая пушка «ратч-бум». И тут не обошлось, конечно. «Только бы не воспаление лёгких, если оно, то хана, можно сразу ложиться умирать!» – прошептал Хайнц и заставил себя встать дабы продолжить свой путь. Кашель усиливался, временами чуть ли не выворачивая наружу гортань. Но идти надо было. Его ждала встреча с Анналяйн, с такой милой, симпатичной, нежной, грудастой Анналяйн.

В тот день он прошёл немного, километров десять, и, когда раздирающий грудь кашель стал невыносимым, он постучал в дверь стоявшего в сторонке на краю какой-то деревни небольшого, полутораэтажного коттеджа. Никто не отозвался, тогда он повернул ручку двери и вошёл в пустую залу при входе. Он ещё раз кликнул хозяев, но опять ответа не услышал. Тогда Хайнц доковылял до широкого кожаного дивана у противоположной стены и совсем обессиленный рухнул на него.

***

Конвойные вернулись за полночь, жутко уставшие, голодные и злые. Мало того, что их накормили всего один раз в тот день, им вместе с немцами пришлось проторчать у пункта сбора пленных часа четыре, потому что сдавать колонну было некому – все куда-то запропастились: и начальник ДПСП, и его помощник на месте отсутствовали, а сержант – старший караула отказывался оформлять бумаги, мол, не его это дело. Только ближе к пяти вечера появился главный, пленных пересчитали, приняли, оголодавшим за день бойцам Каблукова не без препирательств дали по миске каши с редкими волосинками тушёнки. Даже для этого Лизунову пришлось идти в штаб права качать, но, когда речь шла о еде, он не робел. И только часов в восемь, поев и отдохнув после приёма пищи, конвойные наладились в обратный путь.

Увидев одинокого Каблукова у ворот усадьбы, Лизунов моментально понял ситуацию и сходу спросил ротного: