Бедная любовь Мусоргского

На улице он долго смотрел, как дремлет извозчичья лошадь и дрожат во сне ее ноги, искривленные ревматизмом. Он стоял, прислонившись к стене у водосточной трубы, и следил с невыносимой жалостью в беззвучно-ползучем сумраке за тощей черной кошкой, пробирающейся из подвала в подавал. Звери тоже ищут забвения, утешения, но звери счастливее, им дано больше сна: кошки всегда в полудремоте. А вот люди ищут забвения в вине.

«Бог простит, – думал он. – Бог простит всех пьяниц, какие есть на свете».

Под утро он ложился у себя, на диван, как был, в слегка влажной шинели, не снимая сапог.

Чтобы заснуть, он начинал быстро отсчитывать сотни, тысячи. И не засыпал. Он сбивался, считал снова:

– Тысяча пять, тысяча шесть…

Потом вместо цифр начинал повторять, отсчитывать то, что всегда стояло в нем, давило несдвигаемым молчанием:

– Анна, Анна, Анна…

Неповоротливое, безысходное бешенство налегало на него, как каменный жернов, и он с глухим исступлением начинал проклинать кого-то, себя, всю жизнь, смерть, вечное отчаяние, разрушение, весь мир, навеки разъятый тьмой противоречий.

Потом ему казалось, что он лежит в шинели на диване не наяву, а в тяжелом полусне, между сном и явью.

Все то же, как и наяву, – беззвучная мгла, его кабинетец, – и все не то. Все изменено, ужасно, громадно. Его письменный стол навеки повис в мутной бездне, и он сам, со своим диваном, навеки заключен в застенок.

Тогда, ища защиты, спасения, он переступал по тюфяку грязными сапогами, прижимался лбом к черному образу Серафима. В столе от давнишней заутрени была красная свеча. Он зажигал свечу, водил по иконе, вглядываясь в Серафима, и дорожка копоти чернела на красном ангельском плаще.

Лика Серафима он не видел, точно лик вынули и на месте его осталась черная пустота. Он понимал, что снится, что он не брал свечи из стола и нет у него вовсе никакой красной церковной свечи, и хотел отступить от темного лика, бежать, проснуться – и не мог.

Спал и кричал во сне невнятно, мучительно и от своего крика просыпался.

В одну ночь, когда он так, с холодным влажным лбом, боролся с давящей полуявью, тихий звонок подрожал у дверей. Начинается сумасшествие, длятся испытания невыносимого сна. Это звонок из сна или из другого, терзающего полубытия, куда он перенесен.

Звонок дрогнул снова. И он понял, что из иного бытия пришла за ним Анна. Нездешняя Анна Манфред стоит за его дверью, вот тронула неживой рукой звонок, и у нее, как у Серафима, нет лица, вынуто, тьма на месте его.

Ему страшно было смотреть на болтающийся в полутьме колокольчик.

Он тихо стал поворачивать в замке ключ, придерживая дверь. А с другой стороны кто-то тихо пошевелил ручку.

– Аня, ты, – шептал он, – Аня…

– Отворите, – послышался глухой голос.

На площадке стоял высокий незнакомец. Мгла стерла его руки и ноги, он точно зыбился. Это был носатый тощий человек, дурно выбритый, с ввалившимися щеками, в темном пальтишке, накинутом на ночную рубаху, застегнутую на шее, где выпячивалось адамово яблоко, медной запонкой.

– Кто вы, что вам надо? – спросил Мусоргский, подумал: «Это сон снится, все сон».

– Я так, никто, – прошептал незнакомец. – Извините, что побеспокоил.

– Никто, – повторил Мусоргский.

– Для вас, конечно, никто. Я верхний жилец.

– Верхний жилец.

– Ну да, над вами… Извините, мне от вас все слыхать, и когда вы стали так кричать по ночам, я и пришел.

Верхний жилец, существо сверху, невидимое, сопутствующее ему всегда, тот, кто вечно ходит над ним, у кого отсчитывается вечное время.

– Так вот вы какой. Вы, вероятно, в туфлях? – неожиданно и тихо сказал Мусоргский.

– В туфлях, а что?

На тощих ногах (незнакомец был в одном исподнем белье) Мусоргский заметил суконные черные туфли.

– Это все сон, правда, и что у вас туфли, тоже сон?

– Зачем же сон?.. Измучены вы, я и пришел, может, могу чем помочь.

– Спасибо, мне ничего не надо. Так вы верхний жилец?

– Верхний. Что вы, право? – незнакомец слабо улыбнулся, и, прикрывая жилистой рукой шею, легонько, с хрипцой, покашлял.

– Войдите, – сказал Мусоргский.

В прихожей он зажег свечу, от которой стало темнее и понятнее, что еще стоит глубокая ночь.

Мусоргский молча рассматривал человека. Лоб в крутых морщинах, еж, стриженный коротко, по лицу, по рукам, по выражению глаз видно, что человек из простонародья.

– Вы, значит, сверху. А кто подо мной?

– Под вами никого. Там на ночь уходят. Там тоже мастерская, беличьи шкурки режут и красят, известно, дамские наряды.

– Так у вас мастерская?

– Мастерская. Я балетные туфли шью.

Это было так внезапно, так странно, что Мусоргский усмехнулся:

– Балетные туфли. Хорошо придумали… И вот я вас вывел, наконец, из терпения и вы пришли…

– Зачем из терпения? Ничего. А только, верно, я вашу жизнь, можно сказать, слышал и потому понимаю: очень вы мучаетесь теперь. Так вы пропадаете. Нельзя. Вам ее забыть надо. У меня тоже жена была, Олимпиада. На ялике через Неву ехала, подул ветер, ялик перевернулся. Двадцатый год всего шел. Забыть надо, вот…

«Это мои мысли, забвение – утешение, а его нет, это я сам с собою во сне толкую», – подумал Мусоргский, сказал:

– Но почему ялик, Олимпиада? Зачем, простите, вы все это рассказываете, зачем пришли ко мне?

– Извините, если помешал, – скромно сказал человек, собираясь встать. – Помочь желал, чем могу…

– Куда же вы, я не гоню… Вы правда балетные туфли шьете?

– Правда. Я на всю Россию первый мастер.

– Как странно и любопытно, балетные туфли… Но при чем же тут балетные туфли?