Вьюга

Пронесся дальний звук в лесной тишине, будто постукивание поезда.

– Облава идет, – сказал Лебедев. – Вы у них ни в чем не замечены?

– Нет.

– Идите тогда на дорогу. Нам всем все равно не уйти. Прощайте, милый мальчик.

– Андрей Степанович!..

– На дорогу, вам говорят. Подведете меня, по следам могут заметить. Всех перебьют. Прощайте. Идите. Помните меня.

– Я буду помнить.

Лебедев крепко пожал ему руку и за плечи повернул к дороге.

– Идите. И я буду.

Он нагнулся к Кате, посмотрел ей в глаза:

– И ты, хорошая девочка, прощай.

С дороги Пашка и Катя оглянулись. Андрея Степановича уже не было. Над оврагом мелся снег, пар дыхания, точно там бежал зверь.

Все ближе накатывал стук, голоса. Пашка с Костей шел, не оглядываясь. Катя только смаргивала ресницами. За ними гремела как будто большая толпа.

– Стой, сукин сын, стрелять буду, стой!

Пашка обернулся. Белокурый матрос без шапки, с наганом, бежал к ним.

– Оглох, что ли, морда, стервец. Кто такой, чего шляешься?

То, что гремело сзади, оказалось одной телегой, с матросами и пулеметом. Из сена поднялся еще матрос, в помятом бушлате. Это был Ганьков.

– Ты? – узнал он Пашку, икнул.

Ганьков был нетрезв и красен.

– Хлебало-то прикрой, – сказал он белокурому. – Сироты питерские, которых в Лопарцы везли.

Белокурый, видно по глазам, тоже вспомнил Пашку, успокоился:

– Человека одного тут не видел, братишка? В солдатской шинели, леворверт на шнурке, невысокий, русенькой, вроде меня.

– Никого я не видел, – холодно ответил Пашка, с радостью подумал: «Уйдет Андрей Степанович, уйдет».

– Влазь к нам, – сказал Ганьков. – Мы к станции едем.

Пашка передал в телегу Костю.

– Пусти, сука, разлегся, – толкнул кого-то в телеге Ганьков.

В сене, завернувшись в суконную попону, попавшую сюда с помещичьей конюшни, спал матрос с венской гармонией (Пашка и его видел под Лопарцами).

Ганьков накинул на Катю и Костю попону, теплую после, гармониста, отдающую скисшей водкой и кожей.

В телеге среди пулеметных лент, мешков, винтовок было тесно.

Ганьков на колдобинах наваливался на Пашку костистым телом, обдавал винным перегаром.

Изгнанный из-под попоны гармонист сначала не понимал спьяна и со сна, что с ним случилось, потом понял и накрылся рядном с белокурым матросом. Они вскоре пригрелись и стали показывать друг другу рожи, высовывать языки, как ребята, у кого смешнее выходит. Били бубенцы.

Ганьков от встречи с Пашкой протрезвел, опять стал думать-передумывать, потом сказал:

– Хлеба достал?

– Да. Только мало.

– Я тебе еще дам. У меня каравай запасен.

– Спасибо.

Они замолчали. Пашка покосился на матроса:

– Все Лебедева ищете?

– А как же, ищем. Восстание спогасили, он ушел.

– Спогасили, – повторил Пашка. – Не найти вам Лебедева.

– Почему?

– Так. Думаю, не найти.

Матрос помолчал.

– Кто его знает, может, и не найти… А ты куда же теперь собираешься, в Питер обратно?

– Не поеду я в Питер, – внезапно решил Пашка. – С голоду там дохнуть. Уж лучше в Москву.

– Беда.

Телегу трясло. Ганьков еще что-то сказал, Пашка не расслышал:

– Не слышно, чего?

– Ничего. Так. Беда… Матрос стал чиркать спичками, раскуривая папиросу.

Глава XXV