Бедная любовь Мусоргского

Она стянула с плеча широкий ремень, поставила арфу с нестройным, печальным звоном в снег, выпрямилась.

– Это вы пели здесь? – резко окликнул Мусоргский, надевая фуражку.

Девушка посмотрела сумрачно.

– А то кто, само собой, я, – сказала она грудным голосом.

– Что вы пели, ради Бога?

– Да чего вы, господин военный… Разное пела… Было бы зайти в трактир да послушать.

На ее усталом лице едва дрогнула та манящая, заискивающая и равнодушная улыбка, с какой уличные женщины говорят с прохожими. Тревожная и сладостная жалость к девушке тронула Мусоргского.

Арфянка сквозь снег пригляделась к нему, оправила на груди платок:

– В такой непогоде извозчика не сыщешь, все по трахтирам сидят. А мне надо музыку мою волочить.

– Позвольте вам помочь, – с порывом сказал Мусоргский.

– Зачем, не надо.

Но он уже потянул к себе холодный ремень арфы, закинув ее за плечо. Позвенели струны.

– Пойдемте, – сказал он, – где-нибудь должны быть извозчики.

– Благодарим вас. Тут есть за углом ихняя стоянка.

Это было странное шествие: офицер, слегка согнувшийся под горбатой арфой, рядом с ним худенькая девушка в шляпке с искусственным цветком, торчащим из-под платка.

Она шагала неловко, широко, стараясь попадать в ногу. Арфа была легче, чем думал Мусоргский. Он почти не чувствовал ее за спиной. Он слышал шелест снега по струнам, точно выросло за ним звенящее крыло.

Девушка молчала. В мелькании снега тонкое лицо, потуманенное паром, казалось Мусоргскому ликом темноглазого видения.

Его тронуло, как попутчица, идя с ним в ногу, по-детски размахивает рукой в нитяной перчатке.

За углом, согнувшись в три погибели к хвосту побелевшей лошади, дремал привыкший ко всем непогодам ванька. Он полупроснулся, когда его позвал седок, и откинул медвежью полость, сваливши с нее снег.

От вьюги Мусоргский и девушка пригибались за тощую спину извозчика. Арфу они поставили в сани перед собой.

– Вам куда? – спросил Мусоргский спутницу.

– Да пусть на Подьяческой на углу остановится.

Она смотрела перед собой, думая о чем-то, и тонконосое лицо, очерченное беловатым, косо бегущим снегом, было замкнутым, суровым. Обе руки она сунула, согревая, на грудь шубки, под узел платка.

– Вы, стало быть, арфянка, певица?

Девушка молча кивнула головой. Он знал, что по питерским трактирам, ресторациям второго разряда ходят уличные певицы с арфами. В остроносой девушке, обмотанной платком, в ее шляпке с поникшим тряпичным цветком было что-то трогательное и смешное. Мусоргский с улыбкой сказал:

– Вы, может быть, вспомните все же, что пели в «Неаполе» перед тем, как выйти на улицу…

– Как выйти на улицу, – повторила она. – Не помню. Всякое пела. Романцы разные, как полагается.

– А вот это не помните?

Он стал глухо напевать, но получилось что-то фальшивое, мертвое.

– Нет, не то… Ну, а какие романсы вы пели? Девушка удивленно покосилась на него:

– Не помню. «Ах, обойми меня» или «Поцелуй горячей».

– Но это же вздор, вы не то пели…

– Почему вздор, чего пристали? Что полагается, то и пела. Не помню.

Она обиделась. Он понял, что ничего не узнает.

– Извините меня.

Арфа, залепленная снегом, качалась перед ними с дребезжанием.

– А как же так, вы, певица, а вашей арфы не бережете?

– Чего?

– Арфа, говорю, мокнет, хотя бы чехол.

– А, эта, – и злобно усмехнулась. – Чего ей делается, железной… Пускай мокнет.

Она вдруг высвободила из-под платка руку, быстро стянула зубами перчатку и ударила с силой по струнам:

– У-у, шкелет, – сказала с ненавистью девушка. Арфа зазвенела так гулко, что возница обернулся, с шапки посыпало снег.

Мусоргский молча подал девушке упавшую перчатку, перчатке еще не остыла теплота ее руки. Она молчала всю дорогу. Наконец девушка, вглядываясь в несущийся снег, сказала:

– Тут остановите, теперь я сама дойду…

Она вышла из саней, отряхнула с шубки снег и потянула к себе арфу:

– Благодарим вас, господин военный.

– Нет, ради Бога, – забеспокоился Мусоргский, – позвольте, я донесу арфу.

– Не надо, говорю, сама дойду.

Но он уже перекинул ремень арфы за плечо:

– Пойдемте, куда вам надо?