Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая

Э, нет,– резко возразил Петр.– Так не пойдет.– Он подошел к двери, крикнул вниз:– эй там! Никого не пущать.– И стал раздеваться.

– Питер, прямо с дороги?!– ужаснулась Анхен.

– Нет, из бани,– ответил Петр, продолжая раздеваться.– Ты совсем меня за калмыка какого-нибудь принимаешь. Пока был за границей, корил себя и выговаривал Лефорту, что не подсказал взять тебя с собой. Пусть бы Европа посмотрела, какие женщины живут в Москве.

– Питер, как бы вам сказать– у меня сейчас дни не для мужчин,– все еще защищалась Анхен.

– Аня, не валяй дурака, – голос Петра потвердел. –У моей Евдокии никогда не бывает неспособных дней. Она из такого же теста, как и ты. Ты ничем не хуже. Или бережешь себя для кого-то. Поговаривают, что к тебе зачастил какой-то посланник– засранник. Голову оторву.–Царь не уточнил, кому он оторвет голову: ей или посланнику, скорее всего, обоим. Что сие может быть, Анхен нисколько не сомневалась.

Все пошло по-старому. Наезды, пьянки, кутежи продолжались. Единственное, что вымолила Анхен, так это не возвращаться после постели в пьяную кампанию. Она передала Кенигсеку, боясь за него, чтобы не ездил к ней. Людвиг, превозмогая страх, все же изредка наезжал, не имея сил долго не видеть подругу.

Когда началась Северная война со шведами, Кенигсек, как представитель союзного государства, обязан был находиться при войсках. Царь взял его в свое окружение, но всегда криво усмехался, завидя совсем не военную фигуру Кенигсека. Он уже знал, кто тот посланник, что заезжал к Анхен в его отсутствие. Вездесущий Меншиков, у которого остались приятели в Немецкой слободе, сообщили ему о слухах вокруг Анхен и Кенигсека. Царь за столом спросил у Лефорта, что ему известно по сему поводу, Франц предпочел отшутиться в том смысле, что измена любовницы – сие единственная измена, что не карается по закону.

Петр думал несколько иначе. После одной из попоек, устраиваемых царем, Кингисек пошел твердой походкой к себе в палатку, но до нее так и не дошел. Его нашли мертвым в ручье глубиной по колено. Саксонсому курфюрсту отписали, что посланник напился, переходил ручей по бревну, поскользнулся, ударился головой о камень и убился. Кингисека заспиртовали и отправили в кунсткамеру к прочим любителям переходить дорогу властителю России.

При обыске вещей в обозе Кенигсека нашли несколько писем Анхен к несчастному Людвигу. Письма были написаны столь нежной, столь любящей душой, что секретарь царя Макаров, которому передали письма, пробежав их вскользь, печально покачивал головою, жалея царя и долго не решался показывать их Петру, дожидаясь удобного случаю.

Но разве бывают такие случаи, когда можно спокойно перенести измену или предательство человека, о котором думал, что он любит тебя? Царь после прочтения сих эпистол зело бушевал и метал все, что попадало под руку. С ним случился жесточайший приступ эпилепсии, к нему, кроме лекарей, несколько суток никого не подпускали. И вопрос был не только и не столько в измене, как таковой, сколько в том, что пришлось убеждаться в том, что его никто не любит такого, даже женщина, которая, казалось бы, должна была любить.

Наконец Петр вызвал Макарова, вручил ему письмо и приказал доставить его в Немецкую слободу по известному адресу. Как рассказывал лекарь, царь писал то письмо чуть ли ни всю ночь, изодрав несколько листов. На одном из отрывков, который прочитал секретарь, писалось: «…Забываю все … Я также имею слабости. Я вас не буду ненавидеть, и обвиняю лишь собственную свою доверчивость. Продолжать свою любовь с вами, значить унижать себя. Прочь. Я умею примирять страсти с рассудком. Вы ни в чем не будете нуждаться, но я с сих пор вас уже не увижу…».

Наверно, то был один из первых вариантов, где любящий человек боролся с государем в себе, где мы увидели Петра, каким он мог быть, дай бог ему другую судьбу.

К сожалению, государь победил. В другом письме предписывалось отобрать у Анны Монс кирпичный дом, жалованные ей деревни, медальон с бриликами, лишить пенсиону и взять под домашний арест всю семейку, включая замужнюю сестру. Семейству запрещалось посещать даже кирху.

– Что ей, бабе глупой, еще нужно было? – пьяно жаловался Петр, когда денщик его раздевал.–В шелках ходила, в алмазах. И по мужской линии осечек не было. Живи себе, радуйся. В ножки тебе кланяются, хоть и не царица. Суки, суки все…Кенигсек …ничтожный людишко … в глаза прямо боялся посмотреть … предпочла… а я ему вина, а я ему почтение … тьфу ты … Человек есть ложь – правильно кем-то сказано … уж не упомню …Ты, стервец, за сколько меня продашь?

– Что вы, ваше величество? За вас в огонь и в яяяяяяяяяяяяяяяя\я\\\яяяяяяяяяяяяяяяяяяччччсстаоошеопоркрагкаквощддлцджыдллдыловоду,– заверял Меншиков с холодными глазами.

– Не верю, – ревел медведем царь.– Никому не верю. Матушка меня дурила. Матушка! О боже! Тебя когда-нибудь за яйцы подвешу – только тогда ты всю правду расскажешь. Рас– ска– же–шь!

– Ваше величество! Неужто не видели, как я за отечество дрался?–молил денщик.– Что я без вас? Нуль, пылинка.

– Ты думаешь ему та сука нужна была? – продолжал свое царь, не слушая денщика, пытаясь оправдать себя. – Ему надобно было ко мне втереться, секреты военные раздобыть, потому и торчал здесь. Никому верить нельзя, никому. Как после того жить! Шпион саксонский. Ножкой умело дрыгал, шляпой размахивал ловко, а та блядь глаза нараспашку … убью … шкуру спущу. Сашка, ты хоть меня любишь, подлец эдакий?

– До гробовой доски, ваше велчество.

– Сашка, скажи, ну разве я плохой человек? Ну рублю головы, через себя переступаю, Сашка. Отечества ради…

– И больше надо бы, ваше величество.

– Молчать! Пес, собака! Царю! Пришибу, мать твою …

А за тысячи верст от походного царского шатра мать укоряла дочку:

– Анхен, что теперь делать? Позор ведь какой, на улицу нельзя выйти. Зачем ты писала те проклятые письма?

– Маменька, ну разве я предполагала, что кто-нибудь, кроме Людвига, будет читать мои письма. Он ведь иностранный подданный, дипломат. Какое вероломство! Мы любили друг друга. Что такого, если я писала ему. Боже мой, что за жизнь, что за страна– никуда не ступи, ничего не говори, никому не пиши.

– Зачем он возил письма с собой, зачем добивался идти с войском? У нас в Баварии то называется дразнить гусей. Зачем ему то было надобно?

– Маменька, он боялся обыска в его отсутствие, потому и возил письма при себе. И перечитывал, оттого что любил меня. А насчет войска, так он же посланник, где ж ему быть, как ни при войске, курфюрст требовал сведений, как идут военные действия. Они ж союзники. Он мне шепнул на прощанье, что делает все ради нашей будущей семьи. Людвиг страшно не любил армию, не любил попоек, которые при Питере сплошь и рядом, не любил истязаний солдат, их ран и страданий. Он любил читать Корнеля, Расина.

– Анхен, доченька, напиши что-нибудь сему Питеру проклятому, напиши, что сие было мимолетное увлечение, что ты раскаиваешься. Мне стыдно перед Модестой, она-то со своей семьей причем? А Филимон, а Виллим? Где нам жить? Остается одна мыза, но зимой в ней невозможно находиться.

– Маменька, мне тяжело сие сделать, но я напишу, хотя я знаю Питера. Ничего не поможет.

– Зачем ты его не любила? Высокий, сильный, красивый – и царь! Ах ты глупая моя девочка.

– Маменька, неужели не было красивее нашего отца? И сильнее, и богаче? А ты выбрала его.

– У меня, дочка, не было выбора между Иоганном и царем. Наверно, я бы выбрала царя.

– А я не смогла, маменька. Я очень хотела его полюбить, но не смогла. Я тебе не говорила, но он в первый же раз взял меня силой. Кому жаловаться: тебе, отцу, Лефорту? Франц передал меня Питеру, как вещь, как рабыню. Я вытерпела ради вас всех. И дальше терпела. Как любить его, если он после ужасной казни стрельцов приехал ко мне со следами крови на обшлагах и ботфортах? Как ласкать его, какие говорить ему слова?

А он любил, чтобы его утешали, чтоб говорили ласковые слова, чтоб гладили. Я не могла выжать из себя ничего. Он ни разу не пришел ко мне трезвым, ни разу не спросил, как я себя чувствую. Вечно пьяный, изо рта несет, как от дикого медведя; ноги грязные, потные, вонючие; руки с необрезанными, покрученными, обкусанными ногтями, видно больными, под ними грязь черная.

Ест без вилки, без ножа, мясо разрывает руками, как зверь; на столе, на полу остается куча объедков; смеется хищно, злобно, глаза холодные, выпученные, как у совы. На постелю валится, не раздевшись.

Денщик вбегает, когда надо, а чаще, когда не надо. У меня неделями все болит после его посещений, и, боюсь, не будет детей. И такого человека я должна любить? Повторяю, я терпела ради тебя, ради сестры, ради отца и братьев. Но сколько же можно терпеть? Я старалась не показывать виду, как мне тяжело, старалась быть веселой на людях, а плакала только по ночам.

Когда появился Людвиг, я поняла, что можно жить иной жизнью, что есть другие мужчины, другие прнципы и способы жить, нежели те, что исповедует Питер. Я полюбила Людвига.

– Я видела все то, доченька. Иоганн, Иоган, зачем ты привез нас к сим варварам?

– Маменька, русские люди – хорошие, великодушные, милосердные, просто мне не повезло с Питером. И жить здесь можно, и заработать можно. Одна беда – людей здесь не ценят – вот что самое худое. Здесь царь заместо самого бога. Никто не спрашивает, какой царь; если царь – бух в ноги и делай, что пожелаешь.

Откуда сие почитание – прямо удивительно. У нас тож уважают правителей, но чтобы так…А Питер, я вижу, побаивается своей оравы, детскость свою прячет, не хочет, чтобы видели его мягким, беззащитным. Такие усмотрят слабость – мигом отбросят, как котенка. Один Сашка его чего стоит?! Глаза всегда ледяные, хоть и смеется много. И замечаю, царь становится хитрее, коварнее … страшный … страшный человек. Не мой он, не наш. Чужой, темный, непонятный. Людвиг – другое дело.

Но, маменька, не переживай, пожалуйста. Денег у нас осталось достаточно. Купим домик скромный, будем жить. Авось, царь переменится.

Новый дом Монсам не разрешили купить.Три года они прожили безвыездно на своей мызе. Никакие ходатайства, никакие слезные письма Анхен, никакие заступничества не помогли. Напоминания Монсов о своем существовании приводили Петра в бешенство. Он грозился новыми карами, но государственные дела, которые шли неважно, отвлекали его, помогали успокоить душевную боль и царское самолюбие. Лишь когда другая немка, Марта Скавронская, она же Екатерина, поселилась в сердце Петра, опала с Монсов была снята.

Уже другой посланник – датский – Карл Кейзерлинг увидел однажды на улице печальную Анхен и влюбился в нее без памяти. Он атаковал Петра при каждой возможности. Копенгаген становился важным союзником России в Северной войне, которой не видно было конца. Потому Петр нехотя пошел на уступки, и в 1706 году Монсы получили долгожданную свободу. Пять лет ухаживал упорный датчанин за раненой Анхен, и в 1711 году наконец сыграли свадьбу. Но, видно, много сил отдал благородный посланник борьбе за свою избранницу, потому что всего лишь через год скоропостижно умер, оставив Анну бездетной вдовой. Она так и не стала матерью, заболела туберкулезом – холодные зимы на мызе не прошли даром – и умерла рано. Отомстит за сестру ее брат Виллим в свое время.

Глава пятьдесят вторая. Материнское завещание.

Но довольно о Монсах, они еще напомнят о себе. Мы оставили царя в опьянении новых своих возможностей. Он пировал и прожигал жизнь в соединении с военными трудами и заботами. Он словно хотел вознаградить себя за серое, тусклое детство, догнать его, расцветить новыми красочными картинами. Постройка кораблей – это воплощение детских грез, когда он, глядя на морские пейзажи голландских мастеров, мечтал очутиться на одном из тех сказочных кораблей под огромными белыми парусами, что несутся крепким, соленым морским ветром в дальние дивные страны с роскошными неведомыми деревьями, зверями и птицами.

И вот мечта сбывается, те детские грезы воплощаются в дереве и металле. Как тут спокойно стоять и ожидать, как тут не броситься в трудовую бучу с топором, пилой, тачкой, самому приближать заветные мечтания? Что перед этим какие-то запреты, обычаи, правила? Разметать, перевешать, переубедить всех, кто смеет перечить его всепоглощающей царской мечте, кто способен стать на его дороге.

Побольше празника, хватит серых, тоскливых будней. Петр, как мальчик, любит всякие салюты, иллюминации, феерверки, гром пушек. Прижимистый, ежели не сказать скупой, царь не жалел никогда денег на праздничные мероприятия. Пушки стояли у его дома в Санкт–Питербурхе, у Лефорта, у Меншикова, у других его соратников, даже у дома Анны Монс поставили две пушечки. Орудия гремели по любому поводу, будь то победа над неприятелем, или удачная охота, или необыкновенное блюдо, приготовленное придворным поваром или взятие женщины. Почти все будущие военные походы сопровождались громом пушек до сражений и после них.

Матушка со Львом Кирилловичем надежно управляли государством, предоставив Петру Алексеевичу в охотку закладывать основы регулярной армии и флота. В песочных часах времени бесстрастно сыпались дни, месяцы и годы. Петр взрослел, набирался жизненного опыту и опыту государственного управления, насколько то позволяла матушка. Он давно мечтал повидать настоящее море и настоящие корабли. В его распоряжении было достаточно часу, ничто царя не обременяло, к тому ж хотелось убежать от ненавистной женки, которая без зазрения совести позволяла себе тыкать носом царя то в порванные и незаштопанные чулки, то в пыльные башмаки, то требовала ходить в мыльню, когда он совсем того не желал.

Посоветовался с матушкой и дядей, затем с Лефортом и Голицыным, те поддержали, женку и не спрашивал. Сашка-денщик, тот, вообще, едва не прыгал от радости в предвкушении длительного увеселения и свободы от учений и маршировок. Собирались недолго, план наметили самый приблизительный, послали бирючей в Псков, Новгород и Архангельск с уведомлением о прибытии высокого гостя. На всем пути царский поезд встречали выходами самых знатных жителей, крестным ходом духовенства и подношениями купечества.

В самом Архангельске Петр съежился от бескрайности моря и громадья военных и торговых кораблей. Увидев, как трехмачтовый английский военный фрегат бесцеремонно, никого не спрашивая, подходит к самым причалам, как голландский торговый корабль загружает в трюмы сразу 500 тонн грузов, Петр понял, что в Переславле они играли в бирюльки, изображая строительство флоту; тоскливо сжалось сердце от сознания, что нужны усилия всего государства, чтобы построить нечто подобное увиденному здесь.