Родина имени Путина

– Я! – подорвался армян, шустро соскочив со шконки.

– Какой «я»?! – злобно хохотнула врачиха, по ослиному задрав зубы, нескромно выставляя напоказ железную фиксу. – Ше-ре-меть-ев!

– Женщина, я Шереметьев! – не сдавался Саакян.

– Сука нерусская, шутки шутить будешь?! – цинковый клык был снова погребен под толстой губищей. – На кичу захотел? На рынке своем вонючем так шуткуй.

Под дружный смех хаты армян растеряно разводил руками, оправдываясь перед соседями: «Как объяснить, что я Шереметьев. Никакой ксивы нет!».

– Придется тебе на роже герб фамильный колоть! – заржал кто-то из быков, подхваченный остальными.

* * *

В другом углу хаты поселился вполне герметичный коммерсант, у которого липосакции требовали даже щеки. Фамилия Раппопорт вполне гармонировала с его внешним видом и мошеннической статьей, по которой Натаныча и гнали по этапу отбывать свою пятерку. Он уже давно научился страдание превращать в философию. В тюрьме ничего не боялся благодаря врожденной наглости и твердому убеждению, что ушлость и деньги сильнее понятий. Поэтому он смело гнобил быков и хамил блатным, каждый раз в последний момент ловко соскакивая с прожарки. Хотя порой ему и доставалось, но доставалось редко и не в морду. К подобным случайностям Раппопорт относился как к неизбежности, переживая их с улыбкой и упорством.

Его сожителем по нарам оказался калмык – участник пятигорской группировки, здоровенный, мясистый, недалекий, но духовитый. Парню недавно перевалило за тридцатку. И без того малоэстетичную физиономию украшал расплющенный нос с торчащими вывертом ноздрями, как у демона из японского эпоса. Маленькие степные глазки дружно постреливали морзянкой – верный признак боксерского прошлого. Уголовника звали Балдан. Прямой, как рельса, деревянный, как шпала. К знаниям Балдан тянулся не слабее, чем к воровскому, но и там, и там все безнадежно упиралось в железную дорогу. Балдан и Раппопорт приятно нашли друг друга. Калмык хотел подучиться, еврей – поглумиться. Первым делом Раппопорт закалил в бандите уважение к сединам и мощному интеллекту, вторым – сочувствие к еврейской судьбе, сломанной милицейским антисемитизмом и тяжелыми недугами. После этого у Балдана автоматически отменилась потребность спать на шконке в положенную смену: добрую половину прав на сон калмык уступил мошеннику. Однако спустя несколько дней Балдан начал раздражать Раппопорта своей бесцеремонной и неуместной любознательностью. В более остроумные собеседники Натаныч взял унылого коррупционера-чиновника, погоревшего на распределении каких-то квот. Чиновник всего боялся, вел себя зашуганно-скромно, но прекрасно играл в шахматы, составив бойкую партию Раппопорту. За баталиями неотрывно следил Балдан, на котором мошенник срывал зло за проигрыши. Натаныч бил по больному, заводил разговор, в котором калмык понимал лишь предлоги и союзы. Надо отметить, что и сам Раппопорт понимал не намного больше, но беззастенчиво грузил Балдана «концептуальностью», «синергетикой» и «пассионарностью». Калмык злился, но виду старался не подавать.

– Россия – говно! Валить отсюда надо! – тяжело вздыхая, резюмировал Раппопорт, поставив шах чиновнику, на что тот одобрительно кивнул. – Балдан, ты как думаешь?

– У меня такие же мысли, – осторожно ответил калмык.

– Какие у тебя, колхозника, могут быть мысли? – неожиданно рубанул Раппопорт.

– Как ты меня назвал?! – Белки узких глаз резко воспалились.

– Потому что фуфло ты двинул! – не растерялся мошенник.

– Какое фуфло? – буксанул калмык.

– Только заднюю сейчас не надо включать. Ты сам сказал, что у тебя есть мысли.

– Ну?

– Что ну? Чтобы иметь эти самые мысли, надо уметь мыслить.

– А я мыслю! – рычал бандит.

– Ну, как же ты, Балданушка, можешь мыслить, если даже не знаешь, что это такое?

– Как не знаю? Знаю! – не отступал калмык.

– Хорошо. Тогда скажи, что такое мышление?

– Эта… – промямлил вконец запутанный Балдан.

– Не знаешь? Во! Это даже Вася знает, – Раппопорт подмигнул чиновнику, уже будучи осведомленным о его дипломе философского факультета с отличием.

– Мышление есть рациональная способность структурировать и синтезировать дискретные данные путем концептуального обобщения, – не моргнув глазом, выдал чиновник.

– Ну, видишь, все как просто, Балданушка, – Раппопорт снисходительно похлопал по плечу калмыка. – Ты хоть запомнил или еще повторить?

Калмык промолчал, но обиду закусил, прицелившись на отместку своему сожителю. А Раппопорт продолжал разглагольствовать о судьбах нации, не замечая всполохов злых раскосых огоньков.

– Страна дебилов! – распалялся мошенник. – Здесь же девяносто процентов – это быдло.

– Подожди, – рявкнул Балдан. – Подожди! Вот мы втроем сидим. Девяносто процентов быдло? Это ты к чему сейчас ведешь?!

– Ну, а ты сам кто такой? – взвизгнул Раппопорт.

– Я не понял, он меня быдлой назвал?! – подскочил со шконки калмык, призывая общественность в очевидцы.

– Да не волнуйся, быдло тоже люди… – попытался реабилитироваться Раппопорт, и, сопоставив угрозы и риски, судорожно рванул головой в сторону подальше.

Но было поздно. Калмыцкий кистень из костей и кожи перекраивал и без того мало приличный портрет мошенника. Хата замерла, затаив дыхание, ожидая продолжения. Но бандит увлекаться не стал. Раппопорт, закинув голову, чтобы не расплескать кровь из разбитого носа, пошкандыбал утираться на дальняк.

* * *

К генеральской форме Слава Раппопорт всегда относился с чрезмерным пиететом. Наверное, сказывалось, что генералом был его дед Моисей Раппопорт, заведовавший снабжением рабоче-крестьянской армии. В 1936 году за пару отправленных не по назначению эшелонов с мукой Моисей Абрамович пал жертвой сталинских репрессий. Бабушка Славы, на которой числилось две дачи в Переделкино и три квартиры на улице Горького, поневоле переехала в Соликамск, откуда уже не вернулась. Их сын, не желая быть родственником врагов народа, написал отказную от сгинувших родителей и поменял фамилию. Своим детям он поведал о легендарном дедушке, лишь когда его имя появилось в списках реабилитированных мучеников сталинского террора. Подрастающий Вячеслав был слезно тронут, вернув себе наследственную фамилию героя, не без прицела, конечно, на заветную эмиграцию в Святую Землю. Однако с развалом Союза мечты об израильском гражданстве померкли на фоне зарева отечественного капитализма. Слава крутил наперстки, фарцевал джинсой, кидал лохов через проходняки. Потом пошли машины: наши, не наши, краденные, отнятые, всякие. Потом замахнулся на оружие и кокаин, но вовремя ужаснулся последствиями посягательств на милицейскую монополию. И Слава вновь ударился в искусство разговорного жанра, без устали помогая гражданам радостно расставаться с наличностью. Лет через семь Раппопорт дышал в полный рост. Жил на Тверской прямо по соседству с конфискованной у бабушки квартирой, обзавелся политическими связями на уровне сотрудников аппарата Госдумы, был своим в мире театра и кино: пил с Калягиным, спал с Гурченко, серьезно задумываясь спродюссировать фильм про дедушку. Тюрьма «подпилила» Раппопорту ноги…