Балканский рубеж

– Себя.

* * *

Поезд останавливался, казалось, у каждого столба. Дорога, в обычное время занимавшая не более четырех часов, растянулась на вечер и ночь. Устроиться ко сну было негде. Софья Николаевна подложила под щеку что-то из теплых вещей, прижалась к окну, задремала. Владимир лег ей головой на колени, тоже пытаясь уснуть.

Маевский смежил глаза, но вместо дремы приходили хаотичные мысли о лежащем за тремя морями Белом городе, о благородном поступке сербского самодержца, оказавшего посмертную услугу и почесть генералу Алексееву. О самом генерале, благороднейшем человеке, поднявшем знамя борьбы после гибели Корнилова и сгоревшем в разгар наступления от нелепой простуды. О Лавре Георгиевиче Корнилове, единственном человеке, двинувшем на Петроград в июле семнадцатого остатки рассыпающейся армии – и погибшем на глазах Маевского в пламени взрыва.

Ротмистр боялся оказаться ненужным, никчемной обузой. Раздробленное колено и надорванные сухожилия, к счастью, не лишили его возможности ходить, но сесть в седло ему уже не удастся. И что же, спрашивается, делать кавалеристу без лошади? Он успокаивал себя тем, что тщательно взвешивал свои умения, навыки, боевой опыт – все то, что представляло хоть какую-то ценность, могло стать востребованным. Владение саблей, тактика боя, организация снабжения эскадрона – это могло бы пригодиться в кавалерийской школе, военном училище…

К красным, по слухам, поступило на службу огромное количество царских офицеров и даже генералов. Как они могли встать на сторону тех, по чьему наущению убивали лучших из лучших русского офицерского корпуса? Как такое могло случиться?! Маевский редко кого-либо осуждал, скорее, всегда пытался понять причины чужих решений. Он нашел для себя ответ на этот болезненный вопрос. В начале восемнадцатого, когда он уходил с Деникиным из Ростова с жалкими тремя тысячами студентов, юнкеров и выбравшихся на юг офицеров, Красная армия уже насчитывала сто тысяч штыков.

Ротмистр не исключал, что кого-то заставили служить насильно, под страхом смерти или расправы над близкими. Но не всех же! По ту сторону фронта оказались многие достойные военачальники. И теперь обученная царскими офицерами Красная армия теснит возрожденную царскими офицерами Белую армию, и помощь союзников все чаще называют интервенцией, и популистские лозунги большевиков выбивают почву из-под ног в тылу: вспыхивают крестьянские восстания, бастуют заводы…

Видимо, Маевский все-таки уснул, потому что пришел в себя от того, что Владимир тянул его за рукав. Поезд медленно вползал в рассвет. За окном темными волнами переливались холмы, кое-где кудрявились барашки пролесков. В вагоне властвовал Морфей. Сопение, бормотание, безотчетные стоны, ритмичный храп вплетались в перестук колес. Только терпеливая коза, не мигая, уставилась на ротмистра дьявольскими желтыми глазами.

– Арсений Андреевич! – громким шепотом спросил подросток. – А когда вы сказали этому господину, что мы выиграли себя… Как можно выиграть себя?

Маевский задумался, стараясь подобрать правильные слова.

– Понимаете, Владимир, иногда складываются обстоятельства, в которых правильный путь кажется опасным или даже гибельным. Очень хочется свернуть в сторону, но нужно держаться – и делать то, что должно. Потому что, свернув, мы, возможно, сохраним жизнь – сиюминутно, но себя потеряем – навсегда.

– Но ведь если потерять жизнь, исчезнет возможность сражаться дальше! – возразил Владимир. – И если нет шанса на победу…

Хороший мальчик, подумал Маевский. Путь неблизкий, еще успеем с ним подружиться.

– Фокус в том, – сказал он, – что шанс есть всегда. Даже в самых отчаянных переделках находится спасительное решение. И наоборот, в самой выигрышной ситуации нельзя проявлять беспечность, потому что и враг может найти свой выход из ловушки. Мир слишком сложен, чтобы учесть все факторы настоящего и все варианты будущего.

– А как вас ранили? – Владимир, видимо, устал от абстракций ротмистра.

– Обязательно расскажу. Вот устроимся на судне, сядем на палубе, станем смотреть на волны и кормить чаек. Времени будет в достатке, на все истории хватит.

Владимир покорно кивнул и чуть отодвинулся. Казалось бы, беседа оборвалась, но Маевскому было важно проговорить начатое до логической точки.

– Поэтому, какой бы ни была диспозиция, мы все равно в ответе за свои решения. Не останется нас, но останется память о нас. Потомки будут знать, что когда-то в имевшихся обстоятельствах мы поступили именно так. В критическую минуту это поможет им выстоять – и сделать свой выбор. Мы выигрываем себя в их глазах. Перед временем, перед историей, перед Богом. Понимаешь, Володя?

* * *

В чем ротмистр Маевский был прав безусловно, так это в том, что будущее складывается по своим, недоступным отдельному человеку законам. Откуда было знать ему, или машинисту паровоза, или бабушке с козой, что в нескольких верстах впереди из заросшего ивой балка в прямую видимость железнодорожного полотна рысью вышел конный дозор?

Всадников было трое. Первый – с прямой спиной, надменный, остроскулый, в высокой папахе без кокарды – гарцевал на холеном и норовистом белом жеребце, пока не привыкшем к новому хозяину. Его спутники скакали следом на низкорослых кобылках. На черной неумело сидел в седле человек в кожаной куртке и кожаной кепке, он то и дело подслеповато щурился и поправлял на переносице треснувшие очки. Третьим, на гнедой кобыле, был широкоплечий курносый детина с белесыми ресницами и бессмысленным взглядом. Под распахнутым тулупом его шею и грудь закрывала от ветра тонкая кружевная шаль в бурых пятнах.

Все трое всматривались в горизонт, пока не увидели зыбкую вуаль дыма из паровозной топки, поднимающуюся за холмами. Первый всадник повернулся и кивнул второму, второй третьему. Тот сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул…

В вагоне стало достаточно светло, чтобы различать буквы. Маевский вынул из планшета походную чернильницу, вечное перо и потрепанный блокнот с отрывными листами. Обустроил из планшета импровизированный стол на сомкнутых коленях. Открыл чистую страницу и замер над ней, прислушиваясь к внутреннему голосу…

Из кустов на опушку потянулись вооруженные люди. Кто в сапогах, кто в валенках, кто в лаптях, в шинелях без погон, в матросских бушлатах, тулупах, кто-то даже в дамском пальто с меховым воротником. Последние выкатили приземистую короткоствольную пушку. Орудийный расчет поднес ящик снарядов. Издалека прилетел паровозный гудок…

Собравшись с духом, ротмистр начал выводить на листе первые буквы, стараясь сохранить почерк в поездной тряске.

* * *

«Дорогая Ли…»

* * *

Первым же выстрелом орудие вогнало снаряд в вагон, где ехали Келлеры и Маевский.

Глава 7

Расположение российского миротворческого контингента, Босния

27 марта 1999 года

Бег избавляет от мрачных мыслей. Ненадолго – хотя бы на время бега. Можно проговаривать мысль вслух – ритмичными кусками, на каждый шаг. Вытаптывать ее из себя, притуплять многократным повторением. Думать вредно. Думать-вредно. Или на четыре такта: ду-мать-вред-но.

Положение, в котором оказался российский миротворческий контингент в Боснии, было оскорбительным и унизительным. Военная сила, связанная по рукам и ногам. Немые наблюдатели творящейся несправедливости. По статусу «SFOR» российский батальон входил в миротворческие силы в Боснии и Герцеговине на условиях подчинения тем, кто сейчас бомбил соседнюю Югославию.

– Брюхи не развешиваем, зады не волочим! Медленный боец – мертвый боец!

Шаталов прибавил темп в начале последнего круга, и немногим удалось уцепиться за него, не отстав окончательно. Он свернул на плац, остановился. Ледяной рассветный воздух приятно холодил кожу. Подбегавшие солдаты держались из последних сил. Они отдыхивались, сплевывали вязкую слюну, понемногу выстраивались в шеренгу перед командиром. Дожидались остальных.

Глазастый Саня Зуев первым заметил в светлеющем небе цепочку крошечных черных треугольников.

– Суки… – процедил он сквозь зубы. – В Боснии, типа, мир берегут, а Югославию утюжат!

Все задрали головы, разглядывая американские самолеты. Подбежали отставшие.

– Разговорчики в строю! – рявкнул Шаталов. – Упор лежа, два по пятьдесят, и чтоб пружинило!

Проследив, что все начали отжиматься, Шаталов тоже приступил к упражнению – быстро и яростно. И-раз… И-раз… Думать-вредно…

Закончив первый подход, десантники оставались сидеть на асфальте и снова смотрели в небо.

– Смотри, наш! – сказал Цыбуля и ткнул пальцем в другую сторону небосклона.

Навстречу американским бомбардировщикам летел одинокий югославский перехватчик.

– Вмажь им! – крикнул Саня Зуев, и Шаталов не стал его одергивать.

Он сам смотрел, как сходятся черные точки, как протягиваются между ними белесые линии ракет «воздух-воздух».

– Дава-ай! – тихо протянул Коля Коновалов. – Дава-ай!

Слабая вспышка – и перехватчик начал стремительно терять высоту, потянул за собой темную дымную нить. Беззвучно скрылся за горизонтом, небо на секунду озарилось светлым.

Десантники подавленно молчали. Крепкие ребята, лучшие из лучших, никакого молодняка, собраны поштучно со всей необъятной – а глаза на мокром месте.

– Отставить сопли, – негромко приказал Шаталов. – Упор лежа. Вторые пятьдесят, начали!