Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Тебя тоской преследовать не буду,
Прошедшее, быть может, позабуду —
Не для меня сотворена любовь.
Ты молода: душа твоя прекрасна,
И многими любима будешь ты.

9 августа 1824 года Пушкин приехал в Михайловское – родовое поместье Ганнибалов, дарованное прадеду Пушкина – Абраму Михайловичу Ганнибалу (арапу Петра Великого) императрицей Елизаветой Петровной в 1742 году. После его смерти в 1781 г. Михайловское перешло к Осипу Абрамовичу Ганнибалу, деду поэта. В 1806 году оно перешло к Марии Алексеевне Ганнибал – бабушке Пушкина. С 1816 года Михайловским владела мать поэта – Надежда Осиповна Пушкина. В дарственной грамоте императрицы было сказано:

«…Вятская, Болгорская и иных Государыня и Великая княгиня Нова города, Земли Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Вондийская и всея северныя страны Повелительница и Государыня, земли Карналинских и грузинских Царей и кабардинския земли и торских Князей и иных наследная Государыня я Обладательница, объявляем чрез сие, что МЫ, НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, по имянному НАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Указу заподписываем собственныя НАШЕЯ руки Генваря 12 дня минувшаго 1742 года НАШЕМУ Генералу Маэору и Ревельскому обер Каменданту Абраму Ганибалу с разсуждений блаженныя и вечныя славы достойныя памяти и родителе НАШИМ ГОСУДАРЯМ их ИМПЕРАТОРСКИМ ВЕЛИЧЕСТВАМ НАМ оказанных верных его заслуг всемилостивейше пожаловали Сыпносском уезде пригорода Вороноча Михайловскую Губу, которая после кончины блаженной памяти Цесаревны ЕКАТЕРИНЫ ИВАНОВНЫ приписана к НАШЕМУ ДВОРЦУ, а со оной поведомости из НАШЕЙ дворцовой канторы исказано попереписи генералитетской пятьсот шестдесят душ со всеми к ней принадлежащими Землями в вечное владение, а понеже упомянутый наш Генерал маэор и обер Камендант Ганибал всеподданнейше НАС просил, дабы МЫ НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО ему на показанную Михайловскую Губу со всеми к ней принадлежащими для вечнаго и потомственнаго владения всемилостивейше грамоту пожаловать соизволили. Того ради МЫ НАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО из особливой НАШЕЙ ИМПЕРАТОРСКОЙ милости сей НАШЕЙ жалованной грамоты за ним Генералом Маэором и обер Камендантом Ганибалом и потомками его оную Михайловскую Губу со всеми к ней принадлежащими землями всемилостивейше утверждаем и оную ему и потомкам его продать, заложить…»

Ранее Пушкин посещал родовое имение дважды: в июне 1817 года после окончания Царскосельского лицея, затем в 1819 году. И вот он снова в милом сердцу воспоминаниями юности Михайловском. Здесь он застал всю семью – отца, мать, сестру Ольгу и младшего брата, Льва Сергеевича. Брат и сестра повисли на шее у Александра. Как же они давно не виделись!

Родители, которые проводили лето в Михайловском, не очень обрадовались появлению опального сына. Только мама, Надежда Осиповна, всплакнула, прижавшись к нему.

– Саша, как я рада тебя видеть, сынок, – прошептала она еле слышно. – Как ты повзрослел…

Искренне обрадовалась его приезду любимая няня, Арина Родионовна. Она не сдержала слез, крепко обняв Пушкина.

– Ах, барин, Александр Сергеевич, – говорила она сквозь слезы, – я уже и не надеялась вас увидеть. Думала, умру и не увижу вас, не поглажу вашу кудрявую головушку, не прижму ее к своей груди… Как я рада! Вот и славно, вот и слава богу!..

Няня ни на шаг не отходила от него, заглядывая в его глаза, пытаясь угадать его желание, чтобы чем-нибудь угостить любимого Сашку.

– Ну, что ты, няня, – притворно отбивался от нее Пушкин, – я теперь здесь надолго. Наглядишься еще на меня. Царь меня не очень жалует… Но и я за тобой соскучился, за твоими сказками да поговорками.

– Чем же ты так прогневил царя-батюшку нашего, Александр Сергеевич?

– Дорогая моя мамочка, Родионовна, да кто их, царей, знает. Не будем их вспоминать худым словом, а хорошим тем более. Дай лучше мне молочка испить. Соскучился я по всему деревенскому… Ох, и заживем мы с тобой здесь, Родионовна, на славу, в трудах праведных!..

Пушкин занял одну комнату возле крыльца, с окном во двор. Против его двери – дверь в комнату няни, так что няня в любое время могла без труда занести своему Сашке молочка свежего или творожку, до которых он был очень охоч. Здесь у него и кабинет, и спальня, и столовая, и гостиная.

Комната поэта обставлена была скромно: деревянная кровать, одна ножка которой заменена березовым поленом, простой письменный стол с чернильницей, диван и шкаф с книгами. С первых же дней комната наполнилась исписанными листами, всюду валялись обкусанные кусочки перьев…

Своего буйного сына мнительный, бесхарактерный Сергей Львович не очень любил. Буквально через несколько дней между ними начались дикие сцены, особенно после того, как стало известно, что отец согласился быть надзирателем за сыном.

– Мало того, что царь за мной следит тысячами глаз своих слуг, так еще и родной отец дал согласие доносить на меня… Как вы могли, потомственный дворянин, превратиться в филера, – с негодованием выговаривал он Сергею Львовичу. – У вас нет ни чести, ни совести…

– Бунтовщик, безбожник, либералист, революционер, якобинец, вольнодумец!.. – яростно возражал ему отец. – Видит бог, я желаю тебе добра и только поэтому дал согласие, чтобы твое сумасбродство не довело тебя до Сибири… Я не мог отказать губернатору Адераксу в его просьбе быть ответственным за твою благонадежность, оградить тебя от преступных шагов противу правительства…

– Я не мальчик, и в няньках не нуждаюсь, – яростно возражал ему Пушкин…

Очень скоро ежедневные ссоры осточертели Пушкину. Африканская кровь его деда, «арапа» Ганнибала, взыграла в нем, и он написал псковскому губернатору, В. А. Адеркасу, письмо: «Государь Император соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Но важные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решаюсь для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество да соизволить меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства Вашего Превосходительства».

Наконец, через три месяца отцу тоже надоела эта бурная жизнь, и он, отказавшись от политического надзора за сыном, со всей семьей уехал в Петербург, оставив этого «сына-выродка» томиться в деревенской глуши…

Первые месяцы своего пребывания в Михайловском Пушкин продолжал жить мыслью об Одессе. Сердечные раны были еще слишком свежи. Он жаловался няне:

– Все, что напоминает море, печалит меня. Шум воды причиняет мне буквально боль. Прекрасное небо заставило бы меня плакать от бешенства. Но слава богу, что небо наше серое, а луна похожа на репу… Мама моя, Родионовна, ты единственная моя отрада в этом заброшенном уголке. Я оживаю, слушая твои патриархальные беседы и сказки…

– Ну, что вы, Александр Сергеевич, – отвечала Арина Родионовна, – бог с вами. Не убивайтесь так, все наладится. Посмотри, у нас своих-то девок полон двор, да вон соседки наши из Тригорского – барышни-красавицы. Выбирай любую…

Пушкин не сразу смог забыть Воронцову. На берегах Сороти, что плавно несла свои воды вблизи барского дома, его преследовали воспоминания о любви, проникшей в его сердце на солнечном берегу Черного моря. Он не мог не написать ей. И она ответила письмом, наполненным любовью и благодарностью, но попросила уничтожить его ради ее спокойствия.

Прощай, письмо любви! прощай: она велела.
Как долго медлил я! как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет…
Минуту!.. вспыхнули! пылают – легкий дым
Виясь, теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит… О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы;
На легком пепле их заветные черты
Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди…

Оторванный от общества, загнанный в глухую деревню, поэт весь отдался творчеству. Он много гулял в парке, полной грудью дышал чистым деревенским воздухом, наполненным запахами цветов, скошенного сена, меда и бог знает еще чего. Иногда уходил на берег Сороти, задумчиво смотрел на ее прозрачные струи. Не отказывал себе в удовольствии искупаться, погружая себя в наполняющую силой прохладу реки.

Днем он почти не бывал дома. А если оставался, то не выходил из комнаты, посвящая время чтению. По ночам он очень часто просыпался, садился за стол и писал. В такое время писалось особенно вдохновенно.

Вечерами он часто засиживался с Ариной Родионовной. Пушкин был очень привязан к своей няне, ухаживал за ней, когда ей нездоровилось. Она рассказывала ему сказки, напевала старинные мелодии и песни. Он тонул в красоте ее настоящего русского народного языка, впитывая в себе его прелесть и музыку. С ее слов он записал несколько десятков народных песен: «Береза белая», «Между гор по каменью», «Мимо дворика батюшкиного», «Уже вечер на дворе»… Записывал он и сказки няни: «Некоторый царь задумал жениться», «Некоторый царь ехал на войну», «Поп поехал искать работника», «Царь Кащей бессмертный»… И вообще, он ладил со своими дворовыми, особенно близки были ему кучер Петр и садовник Архип.

На свои прогулки брал с собой тяжелую железную палку, бросал ее кверху и ловил потом ее на лету или бросал вперед. Дойдя до нее, он ее поднимал и снова бросал вперед…

Пушкин был неприхотлив к одежде. Обычный его костюм состоял из красной рубашки, подпоясанной кушаком, широких штанов и белой шляпы…

Жил отшельником, никого не посещал и никого из соседей не принимал. Однако вскоре сделал исключение для обитателей соседнего имения Тригорское, которое располагалась в трех верстах от Михайловского. Вскоре он стал частым, почти ежедневным гостем тригорских соседей.

Его влекло сюда настоящее женское царство, к которому он всегда был неравнодушен. Молодая энергия страстного сердца поэта требовала выхода в новых чувствах и увлечениях. Мужчин представлял только сын хозяйки – дерптский студент Алексей Вульф, который появлялся в Тригорском лишь во время каникул. Пушкина же привлекали барышни, которых здесь было сколько угодно.

Во-первых, владелица поместья, дважды овдовевшая Прасковья Осипова, по первому мужу Вульф, две ее дочери – Анна и Евпраксия Вульф, падчерица ее Александра Ивановна Осипова и ее племянницы – Анна Вульф и Анна Керн.

Веселый характер Пушкина, его заразительный смех, остроты и каламбуры стали повседневной частью жизни соседей. Им льстило близкое знакомство со знаменитым поэтом. Вскоре с живописного холма, на котором расположено Тригорское, ежедневно глаза его обитателей жадно смотрели на дорогу в Михайловское, а сердца бились трепетно, когда по этой дороге вдоль извивистых берегов Сороти показывался их михайловский сосед с толстой палкой в руке и в шляпе с большими полями. Трудно ли представить атмосферу веселья деревянного барского дома хозяйки Тригорского, наполненного всей этой молодежью? Поднимался невероятный шум, смех, шутки, зарождались интриги, кипели страсти молодости…

Пушкин перенесся в привычную помещичью жизнь, в дворянский сельский быт, которого так не хватало ему в грязном Кишиневе и пыльной Одессе. Здесь, в Тригорском, он чувствовал себя центром притяжения. Вся жизнь вращалась вокруг него. Он наслаждался и потешался ею. Тригорские девицы кокетничали с ним и даже серьезно влюблялись. Да и он сам со своим любвеобильным сердцем влюблялся в каждую из них, включая и хозяйку имения Прасковью Александровну. Хотя она была старше Пушкина лет на 13–15, но выглядела довольно молодо и привлекательно. Пушкин сумел буквально околдовать ее. Разве могла она устоять против его очарования и отказать в близости? Для молодежи это не стало секретом, и они ревновали Пушкина к ней.

Из молодежи первой выделил Пушкин Евпраксию Вульф. Веселая и красивая, она в жизни ничего не искала, кроме удовольствий. К комплиментам Пушкина и его ухаживанию относилась с равнодушием. Казалось, она ждала чего-то большего от судьбы. Многие, наблюдая ее, называли это кокетством. Вместе с тем она всегда была в центре общества, собиравшегося в Тригорском, веселила его музыкой. Кроме того, она мастерски варила жженку, часто выступала заводилой всяких удовольствий… Соседи начали даже поговаривать о скорой женитьбе Пушкина на Зизи (так все домашние называли Евпраксию). Но Пушкин еще и не помышлял о браке. Его внимание к младшей из барышень Вульф было совершенно невинным, безобидной шалостью… Все это было всего лишь игрой и закончилось ничем, кроме дружеских отношений на долгие годы.

Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал
Ты, от кого я пьян бывал…

Анне Николаевне, старшей дочери Осиповой, шел двадцать пятый год, когда она впервые встретилась с Пушкиным. По тому времени она была уже почти старая дева. Назвать красивой ее нельзя было: слезлива, сентиментальна, но обладала недюжинным умом. В душе ее хранился неистощимый запас нежности, преданности и желания любить. Само собой разумеется, что она со временем серьезно увлеклась Пушкиным. Если принять во внимание характер Пушкина, способного легко вскружить и более спокойную голову, то можно лишь удивляться, что это случилось не сразу. Состоявшееся объяснение не зажгло в душе поэта ответного чувства, и проявление влюбленности Аннет часто его тяготило. Результат этого объяснения отразился в не совсем скромном стихотворении:

Увы! напрасно деве гордой
Я предлагал свою любовь!
Ни наша жизнь, ни наша кровь