Пророк, или Загадка гибели поэта Михаила Лермонтова

Ты об них лишь вспомяни;
Будь к земному без участья
И беспечна, как они!

Несколько минут все молчали, завороженные прекрасными стихами и прекрасным исполнением автора. Потом все кинулись обнимать Лермонтова, выказывая истинное восхищение.

Кто-то воскликнул:

– Это по-пушкински!

– Нет, это по-лермонтовски! Одно другого стоит, – возразил Соллогуб.

Лермонтов стоял с глазами, наполненными слезами.

– Нет, друзья, далеко мне до Пушкина, – сказал он, грустно улыбнувшись, – да и времени работать мало осталось: убьют меня… Я чувствую это.

Все стали утешать и поздравлять Михаила Юрьевича. Но он, никого не слушая, взял за руку Соллогуба и отошел с ним в сторонку. Здесь, встав перед ним, Лермонтов стал взволнованно говорить:

– Послушай, Владимир, скажи мне правду. Слышишь – правду… Как добрый товарищ, как честный человек, как поэт… Есть у меня талант или нет?.. говори правду!..

– Помилуй, Лермонтов, – стал отвечать Соллогуб с настойчивостью в голосе, – как ты смеешь меня об этом спрашивать! – человек, который, как ты, который написал…

– Хорошо, – примирительно начал Лермонтов, – ну, так слушай, милостивый государь: когда я вернусь, а ты женишься, образумишься, я тоже, и вместе с тобою станем издавать толстый журнал…

– Конечно, Михаил Юрьевич, – соглашался Соллогуб.

Но ему показалось, что какое-то тайное скорбное предчувствие зарождается в его душе, подсказывающее, что не бывать этому.

Вскоре Лермонтов распрощался с гостями, поцеловал руку Софьи Николаевны и откланялся.

Бабушка добилась продления отпуска для внука еще на две недели. Лермонтов был счастлив. Он много гулял по улицам весеннего Петербурга, дыша петербургским воздухом. Лермонтов все чаще думал о Пушкине, применял его судьбу к своей. И все больше находил несовпадений.

Пушкин жил в окружении людей, близких по духу. Лицейское товарищество было важнейшей частью его жизни, тем светлым кругом от лампы, где душе казалось вольно и уютно… Лермонтов, как и Тютчев, прошел мимо Пушкина, не был им особо замечен, находился как бы за чертой света, хотя стихи его Пушкин читал. В сущности, жадности к новым дарованиям у Пушкина могло и не быть: он сам был переполнен до краев. То, что он хвалил (и, наверно, искренно) стихи своих приятелей, говорило лишь о том, что их пустоты и слабины он безотчетно заполнял собою. Он нуждался в ласке и побратимстве. Лермонтов мог обходиться самим собой.

Пушкин не выходил из-под обаяния образа Петра. Восхищался им и противоборствовал ему, искал литературному образу точный исторический эквивалент.

Для Лермонтова Петр словно вовсе не существовал. Самой влекущей фигурой в истории для него стал Наполеон – почти современник (когда умер Наполеон, Лермонтову было уже одиннадцать лет). Иван Грозный был интересен не столько как личность, сколько как весь отрезок времени, придавленный тяжелой дланью царя, – и то, как выпрямлялись люди, вырываясь из-под этой длани. Мотив, в высшей мере созвучный самому поэту!.. Но Пугачев притягивал их обоих. Они постоянно возвращались к нему пером и мыслью…

Лермонтов посещал друзей, салон Карамзиных, Смирновой-Россет и других важных дам. Познакомился с поэтессой Е.П. Ростопчиной – Додо, как ее называли близкие, часто обедал у нее. Как поэтические натуры они хорошо понимали друг друга, и это их сблизило. Встречались они едва ли не каждый день, обмениваясь впечатлениями о литературных новинках. Они обменялись и стихотворными посланиями. Евдокия Петровна подарила ему стихотворение «На дорогу»:

Михаилу Юрьевичу Лермонтову

Ты бросишь все, столь нежно любимое.

    Данте. «Божественная комедия»

Есть длинный, скучный, трудный путь…
К горам ведет он, в край далекий;
Там сердцу в скорби одинокой
Нет где пристать, где отдохнуть!

Там к жизни дикой, к жизни странной
Поэт наш должен привыкать
И песнь, и думу забывать
Под шум войны, в тревоге бранной!..

Михаил Юрьевич вписал в альбом Ростопчиной:

Графине Ростопчиной

Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Но что ж! – от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать;
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять…

Евдокия Петровна, прочитав стихотворение, стала возражать против слов о вечной разлуке:

– Михаил Юрьевич, ни к чему такая мрачность! Я верю, что все обойдется и мы с вами еще вместе посотрудничаем в каком-нибудь журнале. Лучше в вашем.

– Любезная Додо, поверьте, это не мрачность или напускной байронизм. Я далек от всего этого. Я, как и, наверное, любой человек, люблю жизнь и не хочу умирать. Мною намечено много планов, которые надо бы осуществить… В этот приезд я сильно изменился. Вы, наверное, это заметили. Времяпрепровождение в свете больше не манит меня. На балах я встречаю тех же дам с невинно-ядовитыми улыбками, тех же пустых блестящих адъютантиков. По гостиным поют те же самые романсы и теми же сахарными голосами. Когда гусары зовут меня к ломберному столу, я ставлю несколько карт, потом, зевая, удаляюсь. Но душа моя в тревоге… Знаете, вчера я был у одной гадалки, так она мне сказала, что больше не бывать мне в Петербурге, что я получу отставку, но воспользоваться ею не смогу.

– Стоит ли уж так верить гадалкам?

– Это не простая гадалка, дорогая графиня. Она нагадала гибель нашего незабвенного Александра Сергеевича.

– И все же, Михаил Юрьевич, я бы не стала придавать ее словам столько серьезности.

– Спасибо, вам, Додо, за слова утешения, но от судьбы не уйти никому… Впрочем, я у вас, кажется, засиделся, мне пора. Еще увидимся. Целую вашу ручку.

Дома его встретила взволнованная бабушка.

– Мишенька, где ты так долго был? Я уже все глаза проглядела.

– Бабуля родная, был у друзей, у знакомых, заезжал к Жуковскому, Краевскому, Одоевскому, обедал у графини Ростопчиной… Был у Софьи Соллогуб. Какая же она красавица! Она сказала сегодня, что у меня магический взгляд, и я на нее имею магнетическое влияние. Муж ее, кажется, ревнует меня к своей жене и не любит меня… Это так забавно. Я, чтобы муж перестал ее ревновать, написал для нее стихотворение и уже вручил его ей. Вот послушай, бабушка.

Лермонтов улыбнулся и начал читать:

Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,