Пророк, или Загадка гибели поэта Михаила Лермонтова

Я развлечь свою хандру:
Я хандру свою лелею,
Как любви своей сестру.

Стихи были старые; Петру Андреевичу писалось все труднее и труднее с каждым годом. Но все сделали вид, что слышат их в первый раз.

Мятлев, умница, дипломат, насмешник, читал театрально, простирая вперед руки, играя лицом и тоном. Он по-актерски нажимал на те слова, которые казались ему особенно трогательными:

Как хороши, как свежи были розы
В моем саду. Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой…

Настал черед Лермонтова. Он произносил стихи сдержанно и отчетливо, без драматических ударений, выдерживая ритм. Его голос звучал то глуховато, то звенел баритональным металлическим гудением, словно издалека ударяли в колокол. Глаза его, не мигая, смотрели на яркий огонь стеариновых свечей:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья,
Но я люблю – за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

«Какое львиное трагическое лицо!» – пронеслось в уме Одоевского, пока его уши жадно впитывали своеобразную мелодику лермонтовской речи.

«Боек не по возрасту и не по роду. В чертах что-то восточное. А вовсе не шотландское, как ему угодно вообразить!» – Князь Петр Андреевич Вяземский тем сильнее раздражался, чем властнее брали его в плен, помимо воли, лермонтовские стихи.

«Ай да офицерик! Колышет строфу, как на волнах, и я качаюсь вместе… слушал бы да слушал…» – безгрешно восхищался Мятлев.

«Конечно, он умнее их всех здесь, – думала Софи Карамзина. – Пушкин, бывало, забавлял меня и радовал, но от этого человека ознобно, как на морозе. Что готовит ему судьба? Боже! Защити и помилуй…»

Лермонтов закончил чтение, но никто не шевелился. Молчание прервал Краевский:

– Михаил Юрьевич, вы обязаны отдать мне это стихотворение для печати. Экая дьявольская сила в нем заключена! Такому, пожалуй, и французы бы позавидовали…

– Любезный Андрей Александрович, хочу заметить, мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам все тянуться за Европою и за французским. Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас еще мало понятны. Но, поверь мне, именно там, на Востоке, тайник богатых откровений…

– Именно туда скоро я и отправляюсь. – После некоторой паузы продолжил Лермонтов. – Только что Клейнмихель объявил мне монаршую волю – в 48 часов отправиться на Кавказ в свой полк. Я знаю, это конец! Ворожея у Пяти углов сказывала, что в Петербурге мне больше не бывать, а отставка будет такая, после которой уже ничего не попрошу…

Одоевский в безотчетном предчувствии подошел к окну, взглянул на гнилые сумерки петербургской весны.

– Душно у нас и темно, – сказал он.

– Право? А я не чувствую, – рассеянно отозвался Лермонтов. – Мне хорошо здесь.

– Отчего же хорошо, мон шер? – не то с досадой, не то с удивлением сказал князь. – Всё пятимся назад. Что было обнадеживающего, светлого, вспять течет, как река.

– Реки вспять не идут, – сказал Лермонтов с мягкостью и терпением. – Реки к крутизне стремятся. Я насмотрелся на кавказские стремнины: лишь упав с высоты, разбившись на тысячу струй, река и собирает себя воедино, вольно течет к морю.

– Так ты веришь в ясную будущность?

– Разумеется. – Лермонтов тоже посмотрел на густеющий туман, на желтоватые капли испарины в стеклах. – Но не для себя. Мне-то головы не сносить. Царь – животное плотоядное.

– Бог знает, что ты говоришь! – расстроенно вскричал Одоевский. – Грешно, брат.

– Прости, не стану.

Владимир Федорович с поспешностью начал рыться в своих карманах. Из одного добыл песочного цвета дорожный альбом на застежке. Макнул в чернильницу перо, сделал надпись широким почерком: «Поэту Лермонтову, дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам и всю исписанную, к. В. Одоевский. 1841. Апреля 13-е. С. Пбург»…

– Возьми, Михаил Юрьевич, и исполни то, что здесь мной написано. Теперь попробуй, ослушайся!

Они обнялись.

– Михаил Юрьевич, вы давно мне обещали написать в альбом, – подойдя к ним, обратилась София Карамзина, – вот и альбом.

– Обещание даме надо выполнять, Мишель, – улыбаясь, сказал Одоевский.

– Непременно! Дайте только возможность мне где-то посидеть в уголочке.

– Вот здесь вам будем удобно, – сказала Софья Михайловна, усаживая Лермонтова за стол в дальнем углу залы.

– Конечно! Спасибо, Софи…

Примерно через четверть часа Лермонтов вернул Карамзиной альбом с вписанным стихом.

Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.

Но красоты их безобразной