Нож-саморез

Митька так обрадовался, так обрадовался! Улыбнулся, опустил руку, потряс предплечьем. Камень скользнул между сорочкой и овчиной, выпрыгнул из рукава, стукнулся об пол и покатился к двери, к той двери, что вела наружу, и остановился у порога.

– Приложением же камней к замку установлено, запятая, что… что же установлено-то? … ах, да, установлено, запятая, что волшебство к замку не применялось, запятая, и таковой отомкнут либо ключом, запятая, либо отмычкой.

Митька бросился поднимать камень, наклонился, протянул руку чтобы взять камень, да чуть не ослеп – так от пола сверкнуло. Митька зажмурился, яркий круг, сверкнувший на полу и ослепивший на время Митьку, продолжал плавать перед его взором, меняя цвет – жёлтый, белый, розовый, голубой.

– Что это было? – удивился подьячий.

– Не торопись, Иван Григорьевич, сторожа своего казнить, – сказал Николай Иванович. – Не виноват он. Ему глаза отвели – он ничего не видел. Митя на полу нашел след от волшебного фонаря. Такие фонари – вещь исключительно редкая. Делают их в Новгороде, и всё, что сделают, продают немцам.

– Молодец, Митрий! – похвалил подьячий. – Будет и тебе награда.

– Спасибо. – Митька отдал камни Николаю Ивановичу от греха подальше.

– Никифор, пиши, – повеселевшим голосом Иван Григорьевич продолжил диктовать протокол. – Так, на чём я остановился? На замке. Ага. Пиши: А на полу найден след волшебной лампы, круглый, размером в одну пядь. Посредством сей лампы злоумышленники отвели глаза сторожу и сокрыли открывание дверей, замков и свой выход из темницы. Запятые сам расставь, а то уже не маленький!

Дальше всей компанией они искали и находили следы волшебных вещей в избе Разбойной палаты, в кремле возле ворот. Нашли и записали о находках в протокол. Уже темнело, когда Николай Иванович и Митька на санях были доставлены домой. В руках Митька бережно держал свой первый заработок – несколько печатных пряников. Поделюсь с Сонькой и Васькой – решил он.

6

После трудового дня и сытного ужина Николай Иванович забрал у Митьки нож, а его самого отправил на печь спать. Сам остался тут же – в горнице, обсуждая с Прохором и Натальей Тимофеевной всякие хозяйственные дела. Под эти разговоры Митька и уснул.

Он сидел верхом на коне. Подводы с ранеными и покойными проезжали мимо него. На утоптанном снегу темнели капли крови. Высоко в небе чуть белел редкий, как старая сорочка, слой облаков, через который весело светило солнце. Но никто не радовался красивому дню. Не мелькало на лицах ни улыбок, ни радости. Даже вороны, сновавшие между людьми, выглядели понурыми.

– Стой! – Он взмахнул рукой. Рука почему-то была не Митькина, а взрослая, мужская. Он разглядел вишнёвый рукав да красиво расшитую рукавицу.

Подвода остановилась. На ней лежал молодой татарин с бледным как снег лицом, укрытый до подбородка тулупом, щурился на солнце. На лбу выступили капли пота, к которым прилипла прядь чёрных волос. Рядом с ним сидел княжеский лекарь, грек, по имени Флегонт.

– Тяжела рана, Семён Васильевич! – сказал Флегонт обращаясь к Митьке, и, покачав головой, добавил, – Долго лечить придётся.

– Лечи, Флегонт, сколько надо. Расстарайся. Сам знаешь…

– Знаю, Семён Васильевич. Сделаю всё что возможно.

– Сделай больше, чем возможно!

– Сделаю, Семён Васильевич!

– Держись, Бекбулат! Ты дрался как тигр!

Татарин улыбнулся одними лишь глазами и прошептал:

– Ultra posse nemo obligatur.

– Флегонт, что он сказал?

– Он сказал, что обязательно выздоровеет, Семён Васильевич.

– Хорошо. Выздоравливай, Бекбулат!

Сани влились в поток других саней.

Подскакал боярин – Митька видел его раньше – один из княжеских воевод. Снял шапку, вытер лоб.

– Белозёры засеку прорубают. К ночи на Морьевку, а то и на Шолу выйдут!

– Есть кого послать выбить их оттуда?

– Только демидовскую сотню да пищальников человек полтораста.

– Маловато. Вот что сделаем: посылай одних пищальников, дай им пороху побольше да пуль, пусть перестрелку с белозёрами устроят, нельзя дать им выйти нам в спину. Скажи в крепостице, что с тюфяков хорошо стреляли, вон сколько намолотили! Я доволен. Давай!

Боярин умчался.

Митька даже удивился, как во сне он лихо командует. Вот только почему его самого величают Семёном Васильевичем?

– Тебе бы, Иваныч, жениться надо. – Этот голос принадлежал Наталье Тимофеевне.

Митька приоткрыл глаз. Николай Иванович сидел за столом, перед ним стояла миска с молоком, он крошил в неё хлеб. Наталья Тимофеевна наливала ему в кружку кисель. Николай Иванович ничего не ответил, лишь улыбнулся.

– А что? Мужчина ты видный – не мужичок какой-то. И двор у тебя, и хозяйство исправное.

– И голова на плечах, – поддакнул Николай Иванович.

– Да. Тебе только свистнуть – все твои будут. Вон, давеча какая красавица приходила – Матрёна Андреевна. К ней уж кто только не сватался – всем от ворот поворот. А тебе не откажет. Я-то знаешь что подглядела? А вот что: как она от тебя вышла, так слезу вытерла, да и разулыбалась.

– Да она за всю жизнь свою ни одной книги ещё не прочитала.

– Молода ещё. Постарше станет – все книги и прочитает.

На печи было тепло. Митька сунул под голову берёзовое полено, и вновь погрузился в сон.

Из тумана вышли семеро – пять мужчин в высоких синих шапках, баба в платке и мальчик. Все одеты нарядно, как бояре. А, может быть, как князья. Тот, который с бабой, несёт книгу, и вроде как протягивает её Митьке, и говорит:

– Ищи во всем самого простого – и в еде и в одежде, и не стыдись нищеты, ведь большая часть сего мира живет в нищете.

И тут Митька замечает, что за спинами у этих людей, летает какое-то существо. Маленькое. Сначала показалось – воробей. Нет – не воробей. Не птица вовсе.