Белая горячка

Княжна отняла от подушки свою голову…

– Сегодня ночью г. Средневский, живописец… Княжна совсем открыла глаза…

– Что такое? что с ним?

– Он застрелился, сударыня.

Княжна, дрожа всем телом, вскочила с постели, схватила горничную за руку и посмотрела ей пристально в лицо.

– Ты с ума сошла? застрелился? Кто тебе сказал это?

– Мне, ваше сиятельство, сказал человек Григорий, который ходил за ним, – отвечала горничная, немного смешавшись. – Еще об этом не знают, сударыня. Еще все спят в доме, кроме этого человека.

– Точно ли ты уверена, Маша? Поди, беги скорей, скажи, чтобы он не делал покуда никакой тревоги в доме…

Горничная произнесла «слушаю», повернулась и хотела бежать, но княжна остановила ее.

– Маша, могу ли я так пройти в его комнаты, чтобы никто не мог меня видеть, никто не знал, что я была там? Слышишь ли, никто?..

– Я сию секунду узнаю об этом, княжна.

– Беги же, беги, Маша, скорей, ради бога, скорей!.. Когда горничная выбежала, княжна оперлась рукою о стол; глаза ее остановились; казалось, она замерла, холодная, как мрамор.

Минут через десять горничная вернулась…

– Ваше сиятельство, все готово: я взяла ключ от горниц живописца и крепко – накрепко заказала Григорью молчать об этом несчастии (она вздохнула); только вам надобно идти, сударыня, по черной лестнице и пройти темным коридором внизу…

Княжна ожила.

– Все равно; пожалуй, я надену твое платье, чтобы меня не узнали…

– Нет-с, этого не нужно, помилуйте-с; вас никто не увидит, я провожу вас.

– Ты проводи меня только до дверей его комнат и подожди в коридоре… Да слышишь ли, Маша, чтоб об этом никто не знал!..

– Ах, помилуйте, сударыня! да за кого же вы меня принимаете?..

Княжна кой-как надела свой пеньюар, кой-как пригладила свои волосы, накинула на голову старую шаль и сказала горничной: «Я готова, я иду за тобою…» Голос и губы ее дрожали.

По узкой лестнице спустились они вниз, прошли длинный и темный коридор… В конце его горничная остановилась у двери…

– Ключ! – прошептала княжна.

Она едва могла вложить его в замочную скважину, – так руки ее дрожали; дверь отперлась; горничная осталась у двери…

Страшно было посмотреть на княжну в эту минуту. Едва дыша, полумертвая, с посинелыми губами, она прошла мастерскую и остановилась в его кабинете у бюро… Схватив связку ключей, лежавших на этом бюро, она отворила ящик, – в ящике ничего не было; она отворила другой – и в другом ничего; вдруг схватила она с жадностью связку почтовых листков, мелко исписанных, на которых лежал засохший букет цветов. И букет, и бумажки она спрятала к себе на грудь и повернулась, чтобы выйти… Он лежал перед нею на кушетке. Она застонала, схватила себя за грудь, но сила воли спасла ее, победила боль и изнеможение – и она, шатаясь, вышла в коридор.

Возвратясь в свою спальню, она сказала горничной едва слышно:

– Разведи огонь в камине, в той комнате… Мне холодно. Огонь был разведен.

– Теперь ты не нужна мне; я позвоню…

– Как же мне выйти? вам дурно, сударыня.

– Нет, ничего, поди.

Княжна бросилась на пате, против камина, потом приподнялась, обвела головой вокруг, вынула письма и засохшие цветы и начала их рассматривать.

– Да, это мои письма… – прошептала она, – это мой букет… Неужели так любят?

Княжна привстала еще раз, посмотрела на эти письма и на этот букет и бросила их в огонь. Пламя в минуту охватило их; она вздрогнула, закричала, закрыла лицо руками и упала без чувств…

Около полудня началась тревога в доме князя. Князь был сильно поражен самоубийством живописца. Такое необычайное происшествие привело его в ужасное расстройство. В волнении, в беспокойстве ходил он по комнате, а старушка с усиками ворчала:

– Моя правда, князь! Разве я не твердила вам, что вы принимаете к себе бог знает каких людей и откуда? не по-моему вышло, что ли? Слыхано ли, нанести такое оскорбление благородному дому за хлеб-соль и ласку!.. Неблагодарный мальчишка! И я всегда видела в его лице что-то неестественное, дикое…

Безбожник какой! застрелиться! Видишь ли что вздумал!.. Да хоть бы где-нибудь в поле, а то в княжеском доме, покорно прошу!

Рябинин, сидя в своей комнате с нахмуренным челом, поднимал глаза в потолок и твердил: «Странно!..»

Один Ваня, сын дворецкого, плакал горько и неутешно, узнав о смерти своего рисовального учителя…

Между тем полиция и доктора хлопотали внизу. Осмотрев труп и рану, доктора решили, что живописец лишил себя жизни в припадке белой горячки (delirium).

Через неделю после этой тревоги, часу в девятом вечера, несколько экипажей стояло близ ярко освещенного подъезда княжеского дома. Двери подъезда были отворены, в дверях стоял изукрашенный швейцар с огромною булавою. На тротуаре у ворот и около решетки толпились в каком-то ожидании различные женщины в шляпках и без шляпок и с платками на голове. Около них, при таком удобном случае, увивались господа с усиками и в венгерках… Карета, запряженная превосходными серыми рысаками, двинулась к подъезду… «Вот невеста поедет в этой карете», – говорили женщины, стоявшие на тротуаре. «Ах, как бы ее увидать! Вот, я думаю, нарядная-то!» – «Позвольте, сударыня, я приподниму вас, когда она поедет, чтобы вы ее могли обозреть», – сказал один франт в венгерке, расправляя свои усики и обратясь к той, которая была помиловиднее прочих. «Не просят вас беспокоиться…»

В это время по широкому ковру лестницы, уставленной деревьями, тянулась блестящая свадебная процессия… Впереди бежали шаферы в раззолоченных мундирах; за ними шел маленький паж, двоюродный брат княжны, с образом в руках… За ним она, прекрасная как всегда, вся в белом, вся в цветах померанца, с длинным блондовым вуалем на голове, который живописно спускался назад; с блестящим шифром на левом плече… За нею шла бабушка с усиками, нарумяненная, с шевелящимися губами… А там вся эта великолепная и раздушенная толпа девиц и дам… Рябинин стоял в стороне на последних ступенях лестницы. Когда княжна проходила мимо его, он приподнял свои длинные руки, поклонился ей и сказал: «Княжна, сегодня вы ослепительны!» И княжна приветливо улыбнулась на это восторженное поэтическое приветствие.

Поезд двинулся…

В одно утро, несколько дней спустя после свадьбы дочери, князь разговаривал с Рябининым в своем кабинете.

– Надобно, – говорил князь, – чтобы рисунки, которые приложатся к нашим путевым запискам, были превосходны, а для этого требуется художник в полном смысле слова.

– Об этом не беспокойтесь, князь, – я друг со всеми лучшими нашими художниками; я сыщу вам человека. Он будет понадежнее этого Средневского.

– Но скажите, – спросил князь, подходя к Рябинину, – отчего же у него вдруг сделалась белая горячка?

– Позволите ли вы мне говорить с вами откровенно, просто, без чинов?

– Пожалуйста, я прошу вас.

– В нем эта горячка таилась давно… Он, сумасброд, вздумал влюбиться – шутка ли? в дочь вашу!

– В мою дочь? – Князь вытаращил глаза от удивления.

– Именно в нее!