Онагр

Перед ним стоял тоненький, улыбающийся офицер в очках, с белыми эполетами.

– А, мон-шер! – закричал офицер во все горло, так что все читавшие невольно вздрогнули, – бон-жур… Какое на тебе чудесное пальто! и бобер славный! ты мастер одеваться. Вчера мы всё об тебе говорили с Базилем; он ужасно тебя любит. Какой, братец, славный малый Базиль! Мы с ним третьего дня в Екатерингоф на тройке ездили.

– На тройке! – возразил молодой человек, – неужто? я на тройке смертельно люблю ездить… Выпьем-ка шоколаду.

– Гарсон! еще чашку шоколаду, – закричал офицер… – Какие, мон-шер, политические интересные новости… ведь я все французские газеты читаю… Тьера сменили, Гизо всё такие речи говорит… Ну, а ты не был вчера в театре… Ах, как Андреянова протанцевала, мон-шер, сальтарелло с Гридлю – прелесть просто! А-га! да вот и наши театралы собираются.

Офицер обратился к двум вошедшим: статскому маленького роста, бледному, одетому с изысканной простотой, со сморщенным лицом ребенка в английской болезни, с движениями старой кокетки среднего сословия, – и к офицеру с золотыми эполетами, довольно плотному и румяному.

– Здравствуйте, господа, – сказали офицер и статский в одно время, один голосом мужественным и твердым, другой немного в нос, протяжно и с какою-то изнеженностию, не совсем понятною в мужчине.

– Отчего же вы меня причисляете к театралам? – спросил последний, обращаясь к офицеру с серебряными эполетами, – я в театре не бываю так часто и, кажется, не волочусь ни за кем. Мне театры наскучили – я слишком много насмотрелся на парижские и венские театры…

Говоря это, он растирал рукою грудь, как будто чувствовал боль в груди.

– Нет-с, да это я не про вас сказал, – отвечал офицер с серебряными эполетами, – я…

– А! это на наш счет, – перебил офицер с золотыми эполетами, – а! понимаем!..

– Уж конечно, после парижских театров на здешние смотреть не захочется, – продолжал офицер с серебряными эполетами, – я ведь будущей весною поеду и в Париж, и в Лондон, и в Мадрид, везде: меня на казенный счет посылают; ну а если не пошлют на казенный счет, так я на свой поеду. Что ж! я, слава богу, имею состояние хорошее.

– Горькой водки и пирожок! – закричал офицер с золотыми эполетами.

– Сахарной воды! – сказал статский. Мальчик явился с подносами.

Статский взял стакан с водою, отпил немного, поставил его на стол и посмотрел в лорнет на мальчика.

– Какой хорошенький мальчик, – прошептал он, поправляя свой шейный платок, – какое у него приятное выражение в глазах!

– Сядемте, господа, вон к тому столу, – сказал офицер с золотыми эполетами.

Все уселись у стола.

– А знаете ли? сегодня «Сильфида», – продолжал он, – сегодня все наши в Большом театре.

– А ты уж взял себе билет? – спросил офицер с серебряными эполетами.

– Мне нечего, братец, хлопотать о билете. У нас у всех билеты всегда одни и те же… в первом ряду, с правой стороны. Нам нельзя менять кресла.

– Гм! сакристи!.. – значительно воскликнул молодой человек в завитках и в пальто – герой этого рассказа, – у вас Большой театр на откупу. Вы там славно распоряжаетесь.

– Признаюсь вам, господа, – сказал офицер с золотыми эполетами, – я желал бы, чтоб спектакль продолжался с утра до ночи, только, разумеется, балет, а не другая какая пьеса, – мне это не могло бы наскучить: а то от семи до одиннадцати не увидишь, как и время пролетит.

– Что ж, вы не захотели бы и обедать? – заметил изнеженный статский.

– Почти что так… разумеется, забежал бы в кондитерскую или трактир перекусить чего-нибудь, да тотчас бы опять направо кругом и назад.

– Это для меня непонятно, – сказал статский, прихлебывая сахарную воду, – здешние танцовщицы… они, я думаю, совсем необразованны?

Офицер с золотыми эполетами несколько обиделся и пожал плечами.

– Позвольте вас спросить, что вы называете образованием? По-моему, образование – это вещь такая… о которой всякий… всякий судит по-своему…

– То есть, конечно, все почти они премиленькие, – перебил герой рассказа, – но ведь ни одна из них, верно, не говорит по-французски, особенно фигурантки…

– Фигурантки-то еще поумнее, братец, солисток. Я тебе откровенно скажу, что моя Маша заткнет за пояс всех солисток, сколько их ни есть. Это не девочка, а золото; она почти и не румянится на сцене… У нее чудо какой цвет лица. В «Роберте», в третьем действии, когда они встают из гробов, она уж белится, белится, чтоб казаться бледнее, – нет, кровь у нее так и проступает сквозь белила.

– Все это хорошо; я сам иногда с удовольствием смотрю на танцовщиц, – продолжал герой рассказа, – соблазнительного в них много; зато уж ничего более. С фигуранткой невозможно думать о возвышенной любви; иное дело женщина в обществе, умная, милая вертушка…тут за ней волочишься, ей во французском кадриле или в мазурке немножко пожмешь руку, у нее глаза тотчас разгораются, она отвечает тем же. С женщинами, я вам скажу, надобно иметь только дерзость – это главное: с дерзостью наверное выиграешь. Ведь я испытал все это…

Офицер с золотыми эполетами встал со стула, прошелся по комнате и сказал:

– Актрисы, братец, по-моему, лучше всех ваших светских дам; в актрисах есть что-то такое… особенная какая-то прелесть… К тому же, по-моему, в общество часто выезжать опасно: и сам не заметишь, как очутишься женатым. Я, господа, езжу на балы к ужину: порядочно поужинаешь, поговоришь с приятелями – да и давай бог ноги. Один раз я, однако ж, у Дмитрия Васильевича Бобынина дал промах: только что встали из-за стола, я было за шляпу, а Катерина Ивановна и увидала – и пошла потеха! Я, говорит, не пущу вас, ни за что не пущу, – и начала отнимать у меня шляпу; – вы, говорит, должны танцевать гросфатер, надобно побеситься после ужина… Нечего делать – поневоле пустился в пляс; затона другой день Маша задала мне такую гонку, что до сих пор забыть не могу: она у меня преревнивая. – Кто много в свет выезжает, – сказал офицер с серебряными эполетами, – тому беда быть влюбчивым. Я ужасно влюбчив. И Катерина Ивановна это заметила… В прошедший понедельник она мне сказала: «О, я про вас все знаю!» – и погрозила пальцем…

– Катерина Ивановна любезная женщина, – прошептал статский, рассматривая с большим вниманием свои бледные и тонкие пальцы.

– А что, за ней, я думаю, можно приволокнуться? – спросил офицер с серебряными эполетами.

Герой рассказа проглотил бисквит и подумал: «Ах, и в самом деле! Она очень недурна: такая кругленькая; муж у нее все в карты играет, волосы у него с проседью, одевается он не по моде. Не съездить ли мне сегодня к ним с визитом?..»

– У Катерины Ивановны, надо отдать ей справедливость, прекрасные плечи, – сказал офицер с золотыми эполетами, – но уж все не то, что у Маши… У Маши все жилки на шее видны, такая нежность!

– Господа, посмотрите, вон там у окна какой жалкий чиновник сидит, – сказал офицер с серебряными эполетами, – какой смешной народ эти чиновники!

Офицер начал свистеть и, насмешливо улыбаясь, несколько раз прошелся мимо чиновника, осматривая его с ног до головы…

Герой рассказа засмеялся.

– А ты чего смеешься? – сказал офицер с золотыми эполетами, – разве ты не чиновник?

– Какой же я, мон-шер, чиновник? я и в департамент никогда не езжу, я только числюсь…

– Четвертый в начале, – сказал статский, – мне пора… – Он закашлялся, допил свою сахарную воду и ушел.

– Терпеть не могу этого пискуна! – произнес офицер с золотыми эполетами, провожая глазами статского, – с ним как-то и разговоров не находишь. Все ему не нравится, все не по нем…

– Нет, мон-шер, – заметил герой рассказа, смотрясь в зеркало, – он немножко чудак, но, говорят, везде путешествовал; он здесь везде принят в лучших домах и одевается недурно… Пройдемся-ка по Невскому…

– Пожалуй, братец.

– И я пойду с вами! – закричал офицер с серебряными эполетами.

Дойдя до Адмиралтейской площади, герой рассказа простился с офицерами, сел в сани и поехал к Бобыниным. Дорогой он все мечтал о Катерине Ивановне и окончательно решился волочиться за нею. «С нынешнего же дня приступлю, – думал он, – кто знает, может быть… Ненавижу ухаживать за девицами… Нынче в большом свете все волочатся за дамами, на девиц никто и смотреть не хочет… Я прежде не так хорошо мазурку танцевал… ну, а теперь, после десятого урока, совсем не то… Много значит хорошо танцевать мазурку!»

Когда он вошел в переднюю к Бобыниным, было без пяти минут четыре часа – в самую пору: в большом свете всегда ездят с визитами в четыре часа.

– Дома Дмитрий Васильич?

– Сейчас приехали.